Текст книги "Избранное"

День победы в Севастополе

 
Майский бриз, освежая, скользит за ворот,
Где-то вздрогнул густой корабельный бас,
Севастополь! Мой гордый, мой светлый город,
Я пришел к тебе в праздник, в рассветный час.
 
 
Тихо тают в Стрелецкой ночные тени,
Вдоль бульваров, упруги и горячи,
Мчатся первые радостные лучи,
Утро пахнет гвоздиками и сиренью.
 
 
Но все дальше, все дальше лучи бегут,
Вот долина Бельбека: полынь и камень.
Ах, как выли здесь прежде металл и пламень,
Сколько жизней навеки умолкло тут!..
 
 
Поле боя, знакомое поле боя,
Тонет Крым в виноградниках и садах,
А вот здесь, как и встарь, – каменистый прах
Да осколки, звенящие под ногою.
 
 
Где-то галькой прибой шуршит в тишине.
Я вдруг словно во власти былых видений.
Сколько выпало тут вот когда-то мне,
Здесь упал я под взрывом в густом огне,
Чтоб воскреснуть и жить для иных сражений.
 
 
О мое поколенье! Мы шли с тобой
Ради счастья земли сквозь дымы и беды.
Пятна алой зари на земле сухой –
Словно память о тяжкой цене победы.
 
 
Застываю в молчании, тих и суров.
Над заливом рассвета пылает знамя…
Я кладу на дорогу букет цветов
В честь друзей, чьих уже не услышать слов
И кто нынешний праздник не встретит с нами…
 
 
День Победы! Он замер на кораблях,
Он над чашею Вечное вскинул пламя,
Он грохочет и бьется в людских сердцах,
Опаляет нас песней, звенит в стихах,
Полыхает плакатами и цветами.
 
 
На бульварах деревья равняют строй.
Все сегодня багровое и голубое.
Севастополь, могучий орел! Герой!
Двести лет ты стоишь над морской волной,
Наше счастье и мир заслонив собою!
 
 
А когда вдоль проспектов и площадей
Ветераны идут, сединой сверкая,
Им навстречу протягивают детей,
Люди плачут, смеются, и я светлей
Ни улыбок, ни слез на земле не знаю!
 
 
От объятий друзей, от приветствий женщин,
От цветов и сияния детских глаз
 
 
Нет, наверно, счастливее их сейчас!
Но безжалостно время. И всякий раз
Приезжает сюда их все меньше и меньше…
 
 
Да, все меньше и меньше. И час пробьет,
А ведь это случится же поздно иль рано,
Что когда-нибудь праздник сюда придет,
Но уже без единого ветерана…
 
 
Только нам ли искать трагедийных слов,
Если жизнь торжествует и ввысь вздымается,
Если песня отцовская продолжается
И вливается в песнь боевых сынов!
 
 
Если свято страну свою берегут
Честь и Мужество с Верою дерзновенной,
Если гордый, торжественный наш салют,
Утверждающий мир, красоту и труд,
Затмевает сияние звезд вселенной.
 
 
Значит, стужи – пустяк и года – ерунда,
Значит, будут цветам улыбаться люди,
Значит, счастье, как свет, будет жить всегда
И конца ему в мире уже не будет!
 

1984

Ты даже не знаешь

 
Когда на лице твоем холод и скука,
Когда ты живешь в раздраженье и споре,
Ты даже не знаешь, какая ты мука,
И даже не знаешь, какое ты горе.
 
 
Когда ж ты добрее, чем синь в поднебесье,
А в сердце и свет, и любовь, и участье,
Ты даже не знаешь, какая ты песня,
И даже не знаешь, какое ты счастье!
 

1984

Вечер в больнице

Лидии Ивановне Асадовой

 
Бесшумной черною птицей
Кружится ночь за окном.
Что же тебе не спится?
О чем ты молчишь? О чем?
 
 
Сонная тишь в палате,
В кране вода уснула.
Пестренький твой халатик
Дремлет на спинке стула.
 
 
Руки, такие знакомые,
Такие, что хоть кричи! –
Нынче, почти невесомые,
Гладят меня в ночи.
 
 
Касаюсь тебя, чуть дыша.
О господи, как похудела!
Уже не осталось тела,
Осталась одна душа.
 
 
А ты еще улыбаешься
И в страхе, чтоб я не грустил,
Меня же ободрить стараешься,
Шепчешь, что поправляешься
И чувствуешь массу сил.
 
 
А я-то ведь знаю, знаю,
Сколько тут ни хитри,
Что боль, эта гидра злая,
Грызет тебя изнутри.
 
 
Гоню твою боль, заклинаю
И каждый твой вздох ловлю.
Мама моя святая,
 
 
Прекрасная, золотая,
Я жутко тебя люблю!
 
 
Дай потеплей укрою
Крошечную мою,
Поглажу тебя, успокою
И песню тебе спою.
 
 
Вот так же, как чуть устало,
При южной огромной луне
В детстве моем, бывало,
Ты пела когда-то мне…
 
 
Пусть трижды болезнь упряма,
Мы выдержим этот бой.
Спи, моя добрая мама,
Я здесь, я всегда с тобой.
 
 
Как в мае все распускается
И зреет завязь в цветах,
Так жизнь твоя продолжается
В прекрасных твоих делах.
 
 
И будут смеяться дети,
И будет гореть звезда,
И будешь ты жить на свете
И радостно, и всегда!
 

1984

Ответ читателям

 
Живу для людей и пишу для людей,
Все время куда-то спешу и еду,
Ведь каждая встреча – это победа
В душах людских и судьбе моей.
 
 
Читаю стихи, как себя сжигаю,
На тысячи тысяч дробясь огней.
Записки, записки… И я отвечаю
На ворох вопросов моих друзей.
 
 
Вопросы о жизни, о мыслях, о планах
И: «Кто Ваши недруги и друзья?»
О ратных дорогах, трудных и славных,
И: «Почему ни явно, ни тайно
Нигде Ваших книг раздобыть нельзя?»
 
 
Вопрос о дедукции и телепатии,
«Нужны ль современным стихам соловьи?»
«Ваше любимейшее занятие?»,
И вдруг вот такой, от студентов МАИ:
 
 
«Наш дорогой Эдуард Асадов!
Мы знаем, Вы против фанфар и парадов,
И все же считаем неверным, что Вас
Обходят едва ли не всякий раз
В различных званиях и наградах…
 
 
Не стоит скрывать, но ведь так бывает,
Что многих, кому эти званья дают,
Никто ведь не знает и не читает,
А Вас в народе не только знают,
Но чаще как близкого друга чтут».
 
 
Стою в скрещении тысяч глаз
И словно бы сердцем сердец касаюсь,
Молчу и на пыл возбужденных фраз
Душой признательно улыбаюсь.
 
 
Затих зал Чайковского, люди ждут.
И пусть разговор не для шумной встречи,
Но если вопрос этот там и тут
Мне в каждом городе задают,
То я в двух словах на него отвечу:
 
 
– Мои замечательные друзья!
Конечно, все звания и награды –
Прекрасная вещь! Отрицать нельзя,
Но я признаюсь вам, не тая,
Что мне их не так-то уж, в общем, надо…
 
 
В мире, где столько страстей и желаний,
У многих коллег моих по перу
Значительно больше наград и званий.
И я, улыбаясь, скажу заране:
Спокойно все это переживу.
 
 
В святилищах муз, полагаю я,
Возможно ведь разное руководство,
Встречаются зависть и благородство,
Бывают и недруги, и друзья.
 
 
И кто-нибудь, где-нибудь, может быть,
Какие-то списки там составляет,
Кого-то включает иль не включает,
Да шут с ним! Я буду спокойно жить!
Меня это даже не занимает.
 
 
Ведь цель моя – это живым стихом
Сражаться, пока мое сердце бьется,
С предательством, ложью, со всяким злом,
За совесть и счастье людей бороться.
 
 
В награду же выпало мне за труд,
Без всякого громкого утвержденья,
Сияние глаз, улыбок салют
И миллионных сердец биенье.
 
 
И, пусть без регалий большого званья,
Я, может, счастливее всех стократ,
Ибо читательское признанье,
А если точней, то народа признанье –
Самая высшая из наград!
 

1984

Тщеславная вражда

У поэтов есть такой обычай,

В круг сойдясь, оплевывать друг друга…

Дм. Кедрин

 
Наверно, нет в отечестве поэта,
Которому б так крупно «повезло»,
Чтоб то его в журнале, то в газетах,
А то в ревнивом выступленье где-то
Бранили б так настойчиво и зло.
 
 
За что бранят? А так, причин не ищут.
Мне говорят: – Не хмурься, не греши,
Ведь это зависть! Радуйся, дружище! –
Ну что ж, я рад. Спасибо от души…
 
 
Но не тому, что кто-то раздраженный
Терзается в завистливой вражде,
Такое мне не свойственно нигде.
Я потому смотрю на них спокойно,
Что мой читатель многомиллионный
Всегда со мной и в счастье, и в беде.
 
 
Включил приемник. Вот тебе и раз!
Какой-то прыщ из «Голоса Америки»
Бранит меня в припадочной истерике
Густым потоком обозленных фраз.
 
 
Клянет за то, что молодежь всегда
Со мною обретает жар и смелость,
И я зову их вовсе не туда,
Куда б врагам отчаянно хотелось.
 
 
Мелькнула мысль: досадно и смешно,
Что злость шипит и в нашем доме где-то,
И хоть вокруг полно друзей-поэтов,
А недруги кусают все равно.
 
 
И хочется сказать порою тем,
Кто в распрях что-то ищет, вероятно,
Ну, там клянут, так это все понятно.
А вы-то, черт вас подери, зачем?!
 
 
Успех, известность, популярность, слава…
Ужель нам к ним друг друга ревновать?
На это время попросту терять
До боли жаль, да и обидно, право!
 
 
Ну, а всего смешней, что даже тот,
Кому б, казалось, слава улыбается,
Порой, глядишь, не выдержав, срывается
Не весь сграбастал, кажется, почет!
 
 
С утра газету развернул и вдруг
На краткий миг окаменел, как стенка:
Ну вот – сегодня нож вонзает друг.
Теперь уже вчерашний – Евтушенко.
 
 
В стихах громит ребят он за грехи:
Зачем у них в душе стихи Асадова?!
Читать же надо (вот ведь племя адово!)
Его стихи, всегда его стихи!
 
 
О жадность, ведь ему давно даны
Трибуны самых громких заседаний,
Есть у него и званья, и чины,
А у меня лишь вешний пульс страны
И никаких ни должностей, ни званий!
 
 
Ну что ж, пускай! Зато сомнений нет,
Уж если вот такие негодуют,
И, гордость позабыв, вовсю ревнуют,
То я и впрямь достойнейший поэт!
 

1986

Тамариск

 
В горах, где вьюга как кнутом сечет
А летом зной вершины раскаляет,
И где ничто издревле не живет,
Одна колючка горная растет
И та – к июлю насмерть выгорает.
 
 
И лишь один средь холода и зноя
Идет на бой и сумасшедший риск
Не знающий уюта и покоя,
Отчаянно-упрямый тамариск!
 
 
О, сколько надо силы и отваги,
Чтоб здесь – на обжигающем ветру,
Практически почти без капли влаги,
Стоять вот так и в стужу и в жару!
 
 
Стоять, вцепясь в глухой гранит корнями,
С гортанными орлами наравне,
И дерзко темно-синими глазами,
Смеяться звездам, солнцу и луне!
 
 
Стоять, чтобы дышать – не надышаться,
Солоноватой яростью ветров
И с гордым наслажденьем любоваться
Шаманской пляской вздыбленных штормов!
 
 
И диких пчел по-братски год за годом
Как смельчаков приветствовать в тиши,
Чтоб отдавать нектар своей души
Для жарких капель солнечного меда!
 
 
Всего ж важней на крутизне скалистой
Ему вот так отчаянно стоять,
Чтобы простор страны прозрачно-чистый,
Как свет свободы радостно-лучистый,
Всем существом упрямым ощущать!
 
 
Жить, ни о чем уже не сожалея,
В жару и стынь для счастья и борьбы!
Наверно, нету на земле труднее
И, вместе с тем, прекраснее судьбы!
 

18 июля 1986

Голицыно – Красновидово

Новый год

 
Эта ночь не похожа на все другие.
С самых ранних восторженных детских лет
Мы мечтали шагнуть в тот волшебный свет,
Где живут наши праздники золотые.
 
 
В этом празднике с дымкою голубою,
Если вдруг всей душой пожелать чудес,
Можно стать космонавтом, кинозвездою,
Мушкетером с гитарою под полою
Иль самой прекраснейшей из принцесс.
 
 
Вьюга в стекла снежинками сыплет колко,
Пол сияет прозрачностью ледяной,
И, раскинув нарядные лапы, елка,
Как жар-птица, пылает над головой.
 
 
В этот час все обычное – необычно,
Сердце верит и очень чего-то ждет.
Ах, какой в нем сегодня огонь цветет
И каким вдруг все видится романтичным!
 
 
Ночь-старуха от жарких огней кругом
И от звездных гирлянд недовольно пятится,
А луна оторвавшимся колесом
Вдоль по млечной дороге со звоном катится.
 
 
Новый год! Он для каждого сопряжен
С обновленьем: пусть сгинут навек заботы!
Он серебряным кажется рубежом,
За которым начнется большое что-то…
 
 
Только нет ли тут зыбкости лотереи?
Ведь любой, кто теряет, хандрит, болеет,
Тот, кто с жизнью заканчивает расчет,
Кто страдает у горя в холодной пасти,
Тоже тост поднимал за успех и счастье,
Тоже с верой встречал где-то Новый год.
 
 
Если б то, чего жаждет так человек,
Пусть не все, пусть частично, а все ж сбывалось,
Так, наверное, мало бы зла осталось
И, наверно, настал золотой бы век!
 
 
Ну а если иначе взглянуть: не так?
Разве в жизни нам радости не встречаются?
Разве счастье и праздники не сбываются?
Разве солнце не брызжет сквозь дым и мрак?
 
 
Так ужели ж мы радостей не знавали
И не радовал тот или этот год?
Неужели ж нас буйно не целовали,
Не любили и с трепетом не шептали
Чепухи, что дороже любых щедрот?!
 
 
И неужто же нам не случалось взять
И добиться мечты или яркой цели?
Неужели… Да мало ли «неужели»?
Ей же богу, их просто не сосчитать!
 
 
Так давайте ж и будем смотреть вот так
Без сомнений в грядущее новогодье,
И надежду воздев, как победный стяг,
Верить в счастье, как в вешнее полноводье!
 
 
А еще будем подлости побеждать
И за правду бесстрашно сражаться будем.
 
 
И любить, и в работе своей дерзать,
И друг другу прекраснейших дней желать,
Ибо грусть и без зова приходит к людям.
 

1986

Письмо в минувший день

 
Когда ты с тайной радостью ныряла
В случайную, пустую кутерьму,
Ведь ты не мне, признаться, изменяла,
Ты изменяла счастью своему.
 
 
А счастье постояло, посмотрело
На то, как ты, достоинству во зло,
Порой бог знает, с кем легко и смело
Раздариваешь душу, ум и тело,
Вздохнуло огорченно и ушло.
 
 
Ведь жизнь твоя – как быт на полустанке,
Где без конца мелькают поезда:
Транзитные друзья, слова-времянки,
Какие-то застолья, тосты, склянки,
А в общем-то сплошная ерунда!
 
 
Нырнув когда-то в омут мелочей,
Не знала ты действительной причины
Ни пустоты, ни бедности своей
И ни того, что сотня пескарей
Не стоит в мире одного дельфина.
 
 
И ничего тут снова не вернешь,
И бесполезно спорить или злиться,
Где нет любви и вечно только ложь,
То надо рвать, а если ты не рвешь,
То можешь просто в тряпку превратиться.
 
 
И ветер справедливости восстал,
Не мог же он на все взирать беспечно,
Вскипел, ударил, как девятый вал,
И нас с тобою разлучил навечно.
 
 
И с этого немеркнущего дня
Ты можешь жить втройне уже свободно,
Вертеть хвостом, бранить кого угодно,
Безбожно лгать, но только без меня.
 
 
Довольствуясь лишь разноцветной пылью,
Ты промотала век свой, не любя,
Сама себе подрезавшая крылья
И напрочь обокравшая себя.
 
 
Ну что ж, лети, как прежде, в никуда.
О том же, что сегодня ты теряешь
И с чем теперь рассталась навсегда,
По счастью для себя, ты никогда,
Наверно, не поймешь и не узнаешь.
 

1986

Землетрясение в Армении

7 сентября 1988 в Ленинакане, Кировакане, Спитаке и окружающих селах погибло 55 тысяч человек.

(Из правительственного сообщения)

 
Всех высших сил напряжение,
Камни в крови людской.
Народ мой, моя Армения,
Я – рядом, я здесь, с тобой!
 
 
От страшного злого горя
Душу сковал мороз.
И что там любое море
В сравнении с морем слез!
 
 
Под сводами рухнувшей школы
На веки веков погас
Смех ребятни веселой
В сиянье горячих глаз.
 
 
Развалины, как могилы…
Взгляни – не лишись ума:
Похоже, что с злобной силой
Все смерти земли громили
Здесь улицы и дома.
 
 
И есть ли страшней картины,
Чем те, где во тьме ночной
Тихо стонут руины,
Залитые луной…
 
 
И разве же мир забудет,
Как, сердцем припав к земле,
От горя седые люди
Близких зовут во мгле:
 
 
– Ашхенчик! Ты где? Ты слышишь?
В кровь пальцы… Лопата… Лом!
– Папа! Мы здесь! Ты дышишь?
Крепись! Мы спасем, спасем!..
Черною птицей кружится
Зло над моей землей.
Стисни зубы от ужаса,
Но только борись и стой!
 
 
Боли и восхищения
Вскипает в сердцах волна.
Мужайся, моя Армения,
Сейчас с тобой вся страна!
 
 
Рвут самолеты ветры,
С громом мчат поезда
Сквозь стужи и километры
Туда, где стряслась беда.
 
 
Ах, если б мне дали силы
Всех к сердцу прижать, спасти!
Армения! Край мой милый!
Оплакав стократ могилы,
Я знаю, что с новой силой
Ты будешь еще цвести!
 
 
О, как тороплив бег времени!
Казалось, почти вчера
Я проводил в Армении
Стихов моих вечера.
 
 
В памяти, как на экране,
Мелькает за залом зал:
Вот это я в Ереване,
А здесь я в Ленинакане
Строки свои читал.
 
 
Ленинакан весь тонет
В яблочном сентябре.
Концертный зал филармонии
В древнем монастыре.
 
 
Я здесь, как в родных объятьях
Света и доброты,
И девушки в ярких платьях
Бегут мне вручать цветы.
 
 
По низенькой гулкой сцене
В пионах, словно в огне.
 
 
– Как вас зовут?
– Арфеня.
– А вас?
– А меня Каринэ.
Забыть ли, как, счастьем пьян
От гордого вдохновения,
Студент Вартанян Степан
Показывал мне Армению!
 
 
И вот, когда разом тьма
Упала на край цветущий,
На улицы, на дома,
На солнце и день грядущий,
 
 
Я верить ей не хочу:
– Друзья! Я прошу: найдитесь!
Всем сердцем сквозь боль кричу:
– Откликнитесь! Отзовитесь!..
 
 
Да, видно, напрасно звать
Тех, кому не очнуться.
Другим же, к чему скрывать,
Но просто начать мечтать
Иль снова нам улыбнуться.
 
 
Не все отзовутся, что ж,
Не будем слабы на тризне.
Горем всех не вернешь.
Умерим же в сердце дрожь,
Ведь жить надо ради жизни!
 
 
И люди отлично знают
Десятки и сотни лет,
Что праздник чужим бывает,
А горя чужого нет!
 
 
Забыть ли, как дни и недели
С разных концов земли
С любовью к тебе летели
Крылатые корабли.
 
 
А люди с тройной любовью
Шли, думу и кровь даря,
Воистину говоря:
Вот дружба, скрепленная кровью!
 
 
И славит тебя в волнении
На всех языках эфир:
Будь сильной, моя Армения,
Живи и цвети, Армения,
Сегодня с тобой весь мир.
 

15 декабря 1988

«Всегда, везде, еще с утра…»

 
Всегда, везде, еще с утра,
Скользя на лыжах или санках,
В лесу, на лагерных полянках,
Шумя, резвится детвора.
 
 
Ах, как светла душа лучистая,
И жизнь ясна как раз, два, три.
У ребятни веселье чистое,
Как луч, звенящий изнутри.
 
 
А взрослые живут иначе.
Тут все: и горе, и грехи,
И труд, и праздник, и стихи,
И сердце то поет, то плачет.
 
 
Не все у них светло и дружно:
То – день, то – мрак, то серый дым.
И им подчас бывает нужно
Веселье подогреть спиртным.
 
 
У стариков же тлеют души
Уже без бурь и лишней смелости.
 
 
У них все лучшее – в минувшем,
В далеком детстве или зрелости.
 
 
И память штопает портнихою
Цветистый плащ былых желаний.
У стариков веселье тихое,
Чтоб не спугнуть воспоминаний.
 

1990

Вопрос и ответ

 
Сегодня, какую-то мысль гоня,
Спросила ты с легким смущеньем глаз:
– Скажи, а ты мог бы, ну пусть не сейчас,
А в будущем, вдруг разлюбить меня? –
 
 
А я улыбнулся:
– Ты ждешь ответ?
Но надо ль тут что-нибудь говорить?!
Вот можем, к примеру, мы или нет,
Ну, скажем, без воздуха в мире жить?
 
 
Нет-нет, ты постой и проникни в суть:
А жизнь сохранилась без еды?
И мой разговор не пустяк отнюдь,
И можно ль без солнца или воды?
 
 
Сама же смеешься? Ну вот, ну вот,
Да как тут возможен иной ответ?!
А ты для меня ведь и хлеб, и свет,
И воздух, и звон родниковых вод.
 
 
Все, даже веселые соловьи
Звенят в твоем голосе для меня.
И вечно со мной среди мглы и дня
И нежность твоя, и труды твои.
 
 
И для тебя это не секрет,
Что нету лукавства в моей груди,
Поэтому я, ну сама суди:
Могу разлюбить тебя или нет?
 

1990

Маленький гимн жене

Галине Асадовой

 
Она потому для меня жена,
Что кроме нежности до рассвета,
Была она свыше одарена
Стать другом и верным плечом поэта.
 
 
Конечно, быть нежной в тиши ночей
Прекрасно. Но это умеют многие.
Но вот быть плечом на крутой дороге,
Любовью и другом в любой тревоге –
Это редчайшая из вещей!
 
 
А впрочем, о чем разговор? К чему?
Ведь это постигнет отнюдь не каждый.
Понять меня сможет лишь тот, кому
Вот так же, как мне, повезет однажды.
 
 
Сказал и подумал: хватил же я!
Ну разве другим мой совет поможет!
Ведь женщин таких, как жена моя,
И нет, да и быть на земле не может!
 

12 апреля 1990

День космонавтики

Переделкино

Неотправленное письмо

 
Мы встретились не в детстве и не в юности,
А очень-очень взрослыми людьми,
 
 
Когда уже у каждого и трудности,
И радости, и глупости, и мудрости
Давным-давно за плотными дверьми.
 
 
Но для того чтобы любить и верить
И прошлого не брать с собою в путь,
Нам нужно, вероятно, эти двери
Друг перед другом настежь распахнуть.
 
 
Согласен, что нелегкая задача,
Но коль душа – сложнейший в мире дом,
То разве будет впереди удача
Там, где, полдома откровенно пряча,
Вдруг кто-то держит двери под замком?!
 
 
Ведь то, что перечеркнуто и названо,
Погаснув, новой не грозит бедой,
Тогда как все, что тайной перевязано,
Способно тлеть, как угли под золой.
 
 
Как жил я в этом мире, я не знаю.
Да кто на свете сам себе судья?!
Смотри сама: вот жизнь тебе моя,
Я ничего в минувшем не скрываю.
 
 
Оно нелегким было, это прошлое, –
И соловьи, и хмурые сычи.
Что было там плохого, что хорошего?
Сама обследуй, вот тебе ключи!
 
 
А ты, залив все беспредельным светом,
Чтоб жизнь мою полней перелистать,
Свои былые письма и секреты,
Уж если честно говорить об этом,
Не мучилась желаньем открывать.
 
 
Ты близкий друг. И вроде не лукавишь,
И вроде любишь, любишь от души!
И в то же время как бы утверждаешь
И этого почти что не скрываешь:
 
 
– Мой прошлый день не тронь, не вороши.
И если хочешь сохранить доверье,
Прими все то, что я тебе скажу:
 
 
– А вот про ключ от затворенной двери
Забудь. Считай, что нет его. Прошу.
И все ж порой ты отмыкаешь двери,
Чтоб вспомнить взгляды, шутки и бои,
Чтоб вновь кому-то верить и не верить
И перебрать удачи и потери –
Далекие реликвии свои…
 
 
И, поклоняясь мифу или праху,
Ты с радостной улыбкой, видит бог,
Скорей положишь голову на плаху,
Чем дашь шагнуть мне через тот порог!
 
 
И я не спорю, потому что, право,
Вторгаться в душу просто ни к чему.
У каждого есть в этом мире право
Хранить все то, что дорого ему.
 
 
И это здесь не ревность. Тут скорей
Исполненное горечи сознанье,
Что никакими силами в том зданье
Мне не раскрыть захлопнутых дверей.
 
 
Прости меня! Все это не укор.
А что? Не знаю. Эгоизм, быть может,
Никто тут не придет и не поможет,
И будет все, как было до сих пор…
 
 
Но как странны мы часто, просто смех:
Вот нет любви – ждем ласкового слова,
А есть любовь – переживаем снова:
 
 
– Хочу быть лучше и любимей всех!
Любовь, любовь! И праздник, и терзанья:
Все-все отдай, лишь для меня гори!
А, впрочем, может, все эти желанья
Не так уж глупы, шут нас подери!
 
 
И лишь ночами в голубом эфире
Порой мне снится сквозь метельный снег,
Что для кого-то где-то в этом мире
Я самый-самый главный человек…
 

1990

Переводчик

Памяти Наума Гребнева

 
Он всегда относился к себе вполсердца,
Вполтепла, вполвнимания, вползаботы
И, в других открывая все время что-то,
Очень редко в себя успевал вглядеться.
 
 
Всю войну – от доски и почти до доски.
Ранен был, только выжил – и вновь сквозь годы…
И вернулся домой, и пустил ростки
Там, где сложно порой вызревают всходы.
 
 
В институте средь шумных и молодых
Был он скромным и больше всего стеснялся
Не того, что отчаянно заикался,
А иного: быть чем-то видней других.
 
 
Как он к славе всю жизнь свою относился?
Да никак! Не искал ее, не ловил,
А, по-моему, больше всего стремился
Подружить ее с теми, с кем сам сроднился,
С кем работал, чьи строки переводил.
 
 
На иных языках те стихи писались.
И чадило в них многое, и сверкало,
 
 
А затем на подстрочники рассыпались
И в душе переводчика вновь рождались
Иногда даже хлеще оригинала.
 
 
Переводчик порой вдохновеньем дышит,
Превращая подстрочник в победный звон.
Он фактически заново строки пишет,
И пускай он хоть весь небосвод всколышет,
Только автор стихов все равно не он.
 
 
Знаю, сам сквозь подобное проходил,
Испытав ради ближних все муки творчества.
Сколько раз я с печалью ему твердил:
– Уважаю и душу твою, и пыл,
Труд твой светел, и все-таки это – донорство!
 
 
Улыбнется, застенчивым вспыхнув светом:
– Что ж, у каждого, видно, стезя своя.
Донор? Ладно, пусть донор, но только я
Никаких огорчений не вижу в этом.
 
 
И, сближая сердца над тщетой границ,
Так и жил, не меняя свою натуру.
Сколько, сколько же окон для звонких птиц
Распахнул он в родную литературу!
 
 
И, не ждя для себя никаких похвал,
Чуть хмельной от духовного изобилья,
Он талантливым делал длиннее крылья,
А ослабшим взволнованных сил вливал.
 
 
Вижу: вот он склоняется над подстрочником,
Озарен изнутри очень добрым светом.
Весь свой век он считал себя переводчиком,
Оставаясь, быть может, сто раз поэтом.
 

1990