Текст книги "Избранное"

Слово и дело

 
Его убийца хладнокровно
Навел удар. Спасенья нет.
Пустое сердце бьется ровно,
В руке не дрогнул пистолет…
…Но есть и божий суд,
наперсники разврата…
 

М. Ю. Лермонтов

 
Я тысячи раз те слова читал,
В отчаянье гневной кипя душою.
И автор их сердце мое сжигал
Каждою яростною строкою.
 
 
Да, были соратники, были друзья,
Страдали, гневались, возмущались,
И все-таки, все-таки, думал я:
Ну почему, всей душой горя,
На большее все же они не решались?
 
 
Пассивно гневались на злодея
Апухтин, Вяземский и Белинский,
А рядом Языков и Баратынский
Печалились, шагу шагнуть не смея.
 
 
О нет, я, конечно, не осуждаю,
И вправе ль мы классиков осуждать?!
Я просто взволнованно размышляю,
Чтоб как-то осмыслить все и понять.
 
 
И вот, сквозь столетий седую тьму
Я жажду постичь их терпенья меру
И главное, главное: почему
Решенье не врезалось никому –
Сурово швырнуть подлеца к барьеру?!
 
 
И, кинув все бренное на весы,
От мести святой замирая сладко,
В надменно закрученные усы
Со злою усмешкой швырнуть перчатку!
 
 
И позже, и позже, вдали от Невы,
Опять не нашлось смельчака ни единого,
И пули в тупую башку Мартынова
Никто ведь потом не всадил, увы!
 
 
Конечно, поэт не воскрес бы вновь,
И все-таки сердце б не так сжималось,
И вышло бы, может быть, кровь за кровь,
И наше возмездие состоялось!
 
 
Свершайся, свершайся же, суд над злом!
Да так, чтоб подлец побелел от дрожи!
Суд божий прекрасен, но он – потом.
И все же людской, человечий гром
При жизни пускай существует тоже!
 

1990

Финал

 
Мой друг, что знал меня в бою,
Среди пожаров, бурь и гроз
И знал потом всю жизнь мою,
Однажды задал мне вопрос:
 
 
– Прости, скажи мне откровенно,
Коль весь твой дом – сплошная ложь,
Зачем же ты живешь с изменой?
К чему с предательством живешь?
 
 
Он прав. Он абсолютно прав.
Ведь если быть принципиальным,
То глупо в мусоре банальном
Жить, счастье напрочь растеряв.
 
 
Пора! И все же как же так:
Годами в звании поэта
 
 
Я столько раз давал советы,
А нынче сам спускаю стяг…
 
 
И нет трудней, наверно, темы,
Ведь как-никак других учить
Намного проще, чем лечить
Свои нелегкие проблемы.
 
 
А впрочем, нет. Ведь дело шло
Давно к развязке. И решенье
В душе созрело и ждало
Лишь своего осуществленья.
 
 
Одно обидно, что не рань,
А поздний вечер смотрит в воды.
И жаль почти до слез на дрянь
Зазря потраченные годы.
 
 
Сомнений нет, что злая дрожь
Пронзает даже эти стены,
Всю жизнь взиравшие на ложь,
Хищенья, подлости, дебош
И бесконечные измены.
 
 
При этом мучило одно:
Что имя Лидия судьбою,
Бог знает прихотью какою,
Столь разным женщинам дано.
 
 
Одно – как горная вода
Звенит о маме, той, чьи взоры
С любовью, лаской и укором
Сияли мне сквозь все года.
 
 
Зато другая много лет
Хоть и звала себя женою,
Была холодной и чужою,
С такой бесчувственной душою,
Что и сравнений даже нет.
 
 
Мне скажут: «В чем тогда причина…»
Стоп! Понял! Сразу говорю:
Я все терпел во имя сына,
За эту глупость и горю.
 
 
Ведь где любви ни грана нет,
То все – и взрослые, и дети –
Страдают на земной планете
Наверно, миллионы лет.
 
 
И, накипевшись в душном мраке,
Я обращаю к миру глас:
Какие б ни велись атаки,
Не соглашайтесь, люди, в браке
Без чувства жить хотя бы час!
 
 
И в лжи, в неискренних улыбках
Не будет счастья, хоть убей.
Умнейте ж на чужих ошибках –
Свои намного тяжелей!
 
 
Коль есть большое – берегите
От лжи и пошлого житья.
А счастья нету – не тяните,
А рвите, беспощадно рвите
Вот так, как это сделал я.
 
 
Хотя и с большим опозданием…
 

1990

Властной женщине

 
С годами вы так придавили мужа,
Что он и не виден под каблуком.
Пусть доля его – не придумать хуже,
Но вам-то какая же радость в том?
 
 
Ведь вам же самой надоест тюфяк,
И тут вы начнете тайком тянуться
К таким, что не только нигде не гнутся,
Но сами вас после зажмут в кулак.
 
 
Так, право, не лучше ли вам самой
Вдруг стать, извините, добрейшей бабой,
Сердечною, ласковой, даже слабой,
Короче – прекраснейшею женой?!
 

6 июня – 6 октября 1991

Красновидово

Ветер над Истрой

 
Женщина стоит на берегу.
Свежий ветер, раздувая платье,
Распахнул ей бойкие объятья,
А она на это ни гу-гу.
 
 
Потрепав ей волосы и плечи
И пускаясь в развеселый пляс,
Он ей как заправский ловелас
Шепчет в уши ветреные речи,
 
 
Глянув то на бусы, то на талию
И азартно-весело свистя,
Он ее уже полушутя
Пренахально называет Галею…
 
 
Кто-то вдруг, смешинки не тая,
Скажет: «Ишь ты! Как он строго судит!»
Нет, скажу я, дорогие люди,
Дама эта все-таки моя…
 
 
Скажут вновь: «Так в чем же тут кручина?
Ветер – это вроде пустяка!»
– Ну уж нет, кручина иль причина,
Только ветер все-таки мужчина,
Не трава, не верба, не река…
 
 
Пусть познает гнев мой в полной мере,
Я ему за дерзость отомщу
И, закрыв все форточки и двери,
В непогоду в дом не допущу.
 
 
И начнет он, унижаясь, маяться,
О моральном кодексе вопить,
В грудь стучать и благородно каяться
И под дверью жалобно скулить.
 
 
Ночь придет, и лунный диск покатится
Золотым кольцом за небосклон.
И моя законная красавица
Будет видеть уже пятый сон.
 
 
Над лицом задумчиво-усталым
Голубых созвездий торжество.
Виден нос над строгим одеялом,
Край щеки и больше ничего…
 
 
Вот тогда-то, может, в пору сонную
Я гуляку праздного прощу –
Строго приоткрою дверь балконную
И неслышно в комнаты впущу…
 
 
Пусть же бывший ветреник-повеса
Гонит в дом веселый кислород
С запахами трав, реки и леса
И за то, как в праздничную мессу,
В утреннюю песню попадет!
 
 
Весь мой век со мной хитрили женщины,
Что в любви клялись мне навсегда.
Только верность, что была обещана,
Позже, втайне, словно бы развенчана,
Уходила, как в песок вода…
 
 
Вот зачем, уверовав в объятия,
В первый раз теперь за столько лет,
Я уже коснуться даже платья
Ни ветрам, ни человечьей братии
Не позволю. Ну вот нет и нет!
 

1991

Красновидово

Прощай, Ленинград…

 
Мой строгий, мой ласковый Ленинград,
Ты вновь теперь назван Санкт-Петербургом.
Не важно: я рад иль не очень рад,
Но я, как и в юности, – твой солдат,
Оставшийся самым вернейшим другом.
 
 
А почему я не слишком рад?
Скажу откровенно и очень честно:
Царь Петр был велик. Это всем известно.
Но был ли во всем абсолютно свят?
 
 
И Русь, как коня, на дыбы вздымая,
Он мыслил по-своему рай и ад.
И, головы русским стократ срубая,
Пред немцами шляпу снимал стократ.
 
 
И грозно стуча по сердцам ботфортами,
Выстраивал жизнь на немецкий лад.
И Русь до того наводнил Лефортами,
Что сам был, возможно, потом не рад.
 
 
Слова, с увлеченностью чуть не детской:
Гроссбух, ассамблея, штандарт, Шлиссельбург,
И вот, в честь святого Петра – Петербург,
Вся Русь – как под вывескою немецкой!
 
 
Потом и похлеще пошло житье:
Царей на Руси – ни единого русского!
Все царские семьи от корня прусского
Да немцы голштинские. Вот и все.
 
 
– Ну что тут нелепого? – скажут мне. –
Сложилось все так, как оно сложилось. –
Что ж, пусть. Но скажите тогда на милость,
Могло быть такое в другой стране?
 
 
Могли бы английские или французские
Короны столетиями носить
Дворянишки, скажем, заштатно-прусские,
Которым и дома-то не на что жить?!
 
 
Чтоб где-то в Иране, в Канаде, в Китае ли
В креслах для самых больших чинов
Сидели, судили и управляли бы
Такие премьеры, что и не знали бы
Ни стран этих толком, ни языков?!
 
 
Ответят: – Зачем так шутить безбожно?
Народ, государственность – не пустяк! –
А вот на Руси – даже очень можно!
И можно, и было как раз вот так!
 
 
И разве, скажите мне, разрешили бы
Придумывать где-то для городов
В Норвегии, Швеции иль Бразилии
Названья из чуждых им языков?
 
 
У нас же пошли из немецких слов
Названия всяческие вывертывать:
Ораниенбаум, Кронштадт, Петергоф,
Затем – Оренбург, а в Москве – Лефортово.
 
 
Затем граф Татищев сей путь продлил
И город, что встал на седом Урале,
 
 
Велел, чтоб Екатеринбургом звали
И к царственным туфелькам положил.
 
 
О, нет. Никакой я не ретроград.
И ханжества нет во мне никакого,
И все-таки «град» – это слово «град»,
И я ему, право, как брату, рад,
А «бург» – чужеродное сердцу слово!
 
 
И вот, словно в залпах «Авроры» тая,
Прошедший сквозь семьдесят лет подряд,
В блокаду не дрогнувший Ленинград
Уходит, главы своей не склоняя!
 
 
Как сказочный крейсер, гонимый прочь,
Все флаги торжественно поднимая,
Плывет он в историю, словно в ночь,
Своих неразумных сынов прощая…
 
 
Плывет, отдавая печаль волнам,
И в громе оркестров слова рыдают:
«Наверх вы, товарищи! Все – по местам!
Последний парад наступает…»
 

1991

Перекройка

 
Сдвинув вместе для удобства парты,
Две «учебно-творческие музы»
Разложили красочную карту
Бывшего Советского Союза.
 
 
Молодость к новаторству стремится,
И, рождая новые привычки,
Полная идей географичка
Режет карту с бойкой ученицей.
 
 
Все летит со скоростью предельной,
Жить, как встарь, – сегодня не резон!
Каждую республику отдельно
С шуточками клеят на картон.
 
 
Гордую, великую державу,
Что крепчала сотни лет подряд,
Беспощадно ножницы кроят,
И – прощай величие и слава!
 
 
От былых дискуссий и мытарств
Не осталось даже и подобья:
Будет в школе новое пособье –
«Карты иностранных государств».
 
 
И, свершая жутковатый «труд»,
Со времен Хмельницкого впервые
Ножницы напористо стригут
И бегут, безжалостно бегут
Между Украиной и Россией.
 
 
Из-за тучи вырвался закат,
Стала ярко-розовою стенка.
А со стенки классики глядят:
Гоголь, Пушкин, Чехов и Шевченко.
 
 
Луч исчез и появился вновь.
Стал багрянцем наливаться свет.
Показалось вдруг, что это кровь
Капнула из карты на паркет…
 
 
Где-то глухо громыхают грозы,
Ветер зябко шелестит в ветвях,
И блестят у классиков в глазах
Тихо навернувшиеся слезы…
 

17 февраля 1992

Москва

Серенада весны

Галине Асадовой

 
Ну вот и снова грянула весна
Под птичьи свиристелки и волынки!
Мир вновь как на раскрашенной картинке!
Средь красок же всех яростней одна.
 
 
Вернее, две – зеленая и красная:
Рассвет-закат, как апельсинный сок –
То брызги, то ликующий поток –
И зелень ослепительно-прекрасная!
 
 
На ней еще ни пыли, ни жучков,
Она сияет первозданной свежестью,
Немного клейкой и душистой нежностью
Под невесомым снегом облаков…
 
 
Вот кажется: немного разберись,
Затем подпрыгни, разметав ладони,
И вместе с ветром унесешься ввысь,
И мир в сплошной голубизне потонет!..
 
 
Еще порыв! Еще один рывок!
И ты – в зените… А в тумане где-то
В душистой дымке кружится планета
И сматывает в огненный клубок
Снопы лучей заката и рассвета.
 
 
Хватай в ладони синеву небес
И, погрузив в нее лицо и душу,
Прислушивайся, как ласкают уши
И горный ветер, и моря, и лес…
 
 
И это глупость: будто человек
Не в силах ощутить величье мира.
Лишь тот живет безрадостно и сиро,
Кто в скуку будней погружен навек.
 
 
Ну, а у нас иной состав крови,
И мы – иной закваски и устройства,
Сердца у нас с тобой такого свойства,
Где и в мороз грохочут соловьи!
 
 
И нам надежда неспроста дана:
Давно ли ты осеннею порою
Грустила перед завтрашней весною…
А вот смотри: уже опять весна!
 
 
И кто сказал, что молодость прошла?
Ведь мы сдаемся, в сущности, формально,
Ну, может статься, в чем-то визуально,
Но главных сил судьба не отняла!
 
 
И разве то бодрячество пустое?
Об этом глупо даже говорить,
Когда мы ухитряемся с тобою
В любые стужи праздники творить!
 
 
А чтоб с годами нам не погружаться
В прострацию ни телом, ни душой,
Давай с тобой почаще возвращаться
В дни наших ярких праздников с тобой!
 
 
Красива для других ты или нет,
Знай: для меня ты все равно красавица!
Ведь если в сердце уже столько лет
Горит, ни разу не погаснув, свет,
То чувства здесь ни на день не состарятся.
 
 
И вот еще что непременно знай:
Тут нет «словес», здесь все на самом деле.
И раз вот так я говорю в апреле –
То как же нас еще согреет май!
 
 
У нас сегодня ранняя весна:
В полях под солнцем задышали озими.
А мы с тобой… Ну разве же мы поздние,
Коль, обнявшись, хмелеем допьяна!
 
 
И столько, хлопотушечка моя,
Ты мне дарила счастья, что в награду
Я отдаю и сердце не тая,
И песнь души. Считай, что это я
Пою тебе в восторге серенаду!
 

3 апреля 1991

Любовь или рай?

 
Любовь! А когда она началась?
Уверен: еще с Адама и Евы,
С тех, кто сердец великую власть
Вознес, никаких угроз не страшась,
Над всеми громами святого гнева.
 
 
Ведь чем был библейский этот Эдем
(Еще он известен как Божий Рай)?
Здесь каждый навек был одарен всем –
Живи себе всласть и забот не знай!
 
 
С утра, лишь открыл молодые вежды –
Вокруг красота: вода и еда!
Такая теплынь, что смешны одежды,
И больше того: ни к чему надежды,
Все радости – рядом и навсегда!
 
 
И фрукты вокруг величайшей сладости,
Купанье, цветы и небесный свет…
И только единственной нету радости –
Той, на которую лег запрет.
 
 
Как ценности жизни определялись?
Не ясно. Скажите: каким путем
Все радости – радостями считались,
И только вот эта звалась грехом?
 
 
Налево – Любовь, а направо – Рай:
Любовь – это праздник и сто мучений,
А Рай – сто блаженств без любви волнений,
А значит, продумай все и решай.
 
 
При этом одно еще не забудь
(История, в сущности, быстротечна):
Земная Любовь – это краткий путь,
А Рай – есть блаженство, что длится вечно.
 
 
И вот, у звездных стоя весов,
Два предка в лучах серебристой пыли
На чашу с горящим словом «Любовь»
Сердца свои радостно положили.
 
 
Сегодня нам Рай и во сне не снится.
Века пролетают над головой…
Так вправе ли мы над собой глумиться
И часто по-пошлому относиться
К любви, что досталась такой ценой?!
 
 
И, право, на этот прямой вопрос
Неплохо б, чтоб все мы себе сказали:
Уж если мы Рай на Любовь сменяли,
Тогда и давайте любить всерьез!
 

1991

Мне так всегда хотелось верить в Бога

 
Мне так всегда хотелось верить в Бога!
Ведь с верой легче все одолевать:
Болезни, зло, и если молвить строго,
То в смертный час и душу отдавать…
 
 
В церквах с покрытых золотом икон,
Сквозь блеск свечей и ладан благовонный
В сияньи нимба всемогущий ОН
Взирал на мир печальный и спокойный.
 
 
И тот, кого ОН сердцем погружал
В святую веру с лучезарным звоном,
Торжественно и мудро объяснял,
Что мир по Божьим движется законам.
 
 
В Его руце, как стебельки травы, –
Все наши судьбы, доли и недоли.
Недаром даже волос с головы
Упасть не может без Господней воли!
 
 
А если так, то я хочу понять
Первопричину множества событий:
Стихий, и войн, и радостных открытий,
И как приходят зло и благодать?
 
 
И в жажде знать все то, что не постиг,
Я так далек от всякого кощунства,
Что было б, право, попросту безумство
Подумать так хотя бы и на миг.
 
 
ОН создал весь наш мир. А после всех –
Адама с Евой, как венец созданья.
Но, как гласит Священное Писанье,
Изгнал их вон за первородный грех.
 
 
Но если грех так тягостен Ему,
Зачем ОН сам их создал разнополыми
И поселил потом в Эдеме голыми?
Я не шучу, а просто не пойму.
 
 
А яблоко в зелено-райской куще?
Миф про него – наивней, чем дитя.
Ведь ОН же всеблагой и всемогущий,
Все знающий вперед и вездесущий
И мог все зло предотвратить шутя.
 
 
И вновь, и вновь я с жаром повторяю,
Что здесь кощунства не было и нет.
Ведь я мечтал и до сих пор мечтаю
Поверить сердцем в негасимый свет.
 
 
Мне говорят: – Не рвись быть слишком умным
Пей веру из божественной реки. –
Но как, скажите, веровать бездумно?
И можно ль верить смыслу вопреки?
 
 
Ведь если это правда, что вокруг
Все происходит по Господней воле,
Тогда откуда в мире столько мук
И столько горя в человечьей доле?
 
 
Когда нас всех военный смерч хлестал
И люди кров и головы теряли,
И гибли дети в том жестоком шквале,
А ОН все видел? Знал и позволял?
 
 
Ведь «Волос просто так не упадет…».
А тут-то разве мелочь? Разве волос?
Сама земля порой кричала в голос,
И корчился от муки небосвод.
 
 
Слова, что это – кара за грехи,
Кого всерьез, скажите, убедили?
Ну хорошо, пусть взрослые плохи,
Хоть и средь них есть честны и тихи,
А дети? Чем же дети нагрешили?
 
 
Кто допускал к насилью палачей?
В чью пользу было дьявольское сальдо,
Когда сжигали заживо детей
В печах Треблинки или Бухенвальда?!
 
 
И я готов, сто раз готов припасть
К ногам того мудрейшего святого,
Кто объяснит мне честно и толково,
Как понимать Божественную власть?
 
 
Любовь небес и – мука человечья.
Зло попирает грубо благодать.
Ведь тут же явно есть противоречье,
Ну как его осмыслить и понять?
 
 
Да вот хоть я. Что совершал я прежде?
Какие были у меня грехи?
Учился, дрался, сочинял стихи,
Порой курил с ребятами в подъезде.
 
 
Когда ж потом в трагическую дату
Фашизм занес над Родиною меч,
Я честно встал, чтоб это зло пресечь,
И в этом был священный долг солдата.
 
 
А если так, и без Всевышней воли
И волос с головы не упадет,
За что тогда в тот беспощадный год
Была дана мне вот такая доля?
 
 
Свалиться в двадцать в черные лишенья,
А в небе – все спокойны и глухи,
Скажите, за какие преступленья?
И за какие смертные грехи?!
 
 
Да, раз выходит, что без Высшей воли
Не упадет и волос с головы,
То тут права одна лишь мысль, увы,
Одна из двух. Одна из двух, не боле:
 
 
ОН добр, но слаб и словно бы воздушен
И защитить не в силах никого.
 
 
Или жесток, суров и равнодушен,
И уповать нелепо на Него!
 
 
Я в Бога так уверовать мечтаю
И до сих пор надежду берегу.
Но там, где суть вещей не понимаю –
Бездумно верить просто не могу.
 
 
И если с сердца кто-то снимет гири
И обрету я мир и тишину,
Я стану самым верующим в мире
И с веры той вовеки не сверну!
 

1991

Наивность

 
Сколько я прочел на свете строк
О любви, как плетью оскорбленной,
О любви, безжалостно сожженной,
Из сплошных терзаний и тревог.
 
 
Сколько раз я слышал от друзей
О разбитом на осколки счастье
И о злой или холодной власти,
В пешки превращающей людей.
 
 
И тогда мне думалось невольно:
Пусть не все я знаю на земле,
Но в науке о добре и зле
Преуспел я нынче предовольно.
 
 
– Что мне зло и хитрости ужи! –
Думал я в самовлюбленном барстве.
Знал. И слова тут мне не скажи!
А споткнулся на глупейшей лжи
И на примитивнейшем коварстве…
 
 
Что ж, пускай! Не загрохочет гром,
И звезда не задрожит в эфире.
Просто помнить следует о том,
Что одним доверчивым ослом
Стало больше в этом славном мире!
 

1991

Отрезвление

 
Им нравилось все: и весны трезвон,
И жизнь, где все трудно, но ясно.
Сердца их стучали всегда в унисон,
И было это прекрасно!
 
 
Но больше всего волновал их дух,
Политики жар горячий:
Решай все вопросы открыто вслух,
Ни мыслей, ни чувств не пряча!
 
 
И словно под грузами корабли,
Под вечер придя с работы,
Друг другу с азартом они несли
Все споры и все заботы.
 
 
Шумели, смеялись до звезд ночных
За чаем и сигаретой,
И шла чуть не вся зарплата у них
На книги и на газеты.
 
 
Стремились на митингах всюду быть,
Чтоб остро вопросы ставить.
Кого-то на выборах провалить,
Кого-то решительно утвердить
И тысячу раз прославить.
 
 
А время, колесами грохоча,
Летит и в тумане тает.
Сегодня одни, наверху крича
И совесть с правами вовсю топча,
Карман себе набивают.
 
 
А завтра другие в чины и власть
Вцепляются хваткой лютой
И тешат сердца за границами всласть
«Тойотами» и валютой.
 
 
А где идеалы? А речи где,
Что сладкой мечтою кружат?
А речи – лишь вилами по воде,
А жизнь – все трудней и хуже…
 
 
Так кто же тут, кто же тут виноват?
Зачем все так к власти рвутся?
Неужто чтоб все загребать подряд?
Не зря в народе же говорят,
Что «пальцы к себе лишь гнутся»…
 
 
И вот разлетелись к чертям, как дым,
Идейные все постройки,
И стала политика тем двоим
Противней худой помойки…
 
 
И вот она медленно собрала
Брошюры все и газеты,
Спустилась во двор и сожгла дотла,
А он, озорного исполнен зла,
И джигу сплясал при этом.
 
 
В окно, как всегда, заглянул закат
И молвил: «Вот это мило!»
Она свой модный надела наряд
И празднично стол накрыла.
 
 
Он поднял бокал: – Так за что мы пьем?
Она засмеялась: – Милый!
 
 
За счастье, за счастье с тобой вдвоем!
А всех спекулянтов мы так пошлем,
Чтоб просто им пусто было!
 
 
Мы отдали столько им сил и лет,
Каких за мильярд не купишь:
Надежды, сердца и духовный свет,
А что получили? Кукиш! –
 
 
Он нежно ей волосы растрепал:
– Все так. Но жизнь быстротечна.
Наш мир нестабилен и даже мал,
Все временно здесь, как случайный бал,
 
 
И только любовь в нем вечна! –
Две песни, пылая, в одну слились
Вдали от сует и критики,
А там где-то с визгом во тьме дрались
То ль шавки, а то ль политики…
 

1991

Проблемы

 
К супругу была она благосклонна,
Но ласки свои отдавала ему,
А если точней, выдавала ему,
Как масло в трудные дни, по талонам.
 
 
Когда ж он, сердясь, становился сух,
Она быть добрее не собиралась,
А попросту глупенькой притворялась,
Читая газеты с азартом вслух.
 
 
А он вспоминал, как еще недавно,
Когда он влюбленно встречался с ней,
Была она всяких щедрот щедрей
И как же все было светло и славно!
 
 
Не злая ль тут фея была виновницей?
Ведь тело одно и душа одна,
Но вот вам восторженная любовница,
И вот равнодушнейшая жена…
 
 
Что делать прикажете? Разводиться?
Но кто даст гарантии в том, что вновь
В невесте пылающая любовь
В супружестве в стужу не превратится?
 
 
И вывод вдруг пал, как с небес звезда:
Найти, загореться, начать встречаться,
Щедротами нежными упиваться,
Зато не жениться уж никогда!
 

25 декабря 1991

«Правили страною партократы…»

 
Правили страною партократы
И лежала грусть в сердцах, как тень.
Но добились власти демократы
И пришел к нам настоящий день.
 
 
Жизнь настала – некогда грустить!
Только не поймешь, на что решиться:
То ли волком с радости завыть,
То ли просто взять да удавиться?
 
 
Партократы или демократы?
Демократы или партократы?
Большинству, пожалуй, все равно:
Те и эти, в сущности… одно!
 

1991

Четвертое измерение

 
Правдив он иль нет – ни на гран сомнения.
Она его слушает не дыша.
Душа его – это ее душа,
А мненье – ее моментально мнение.
 
 
– Простите, – спросил я, – а вы подвергли
Сомненью хоть что-нибудь: так – не так? –
Она рассмеялась: – А вы чудак!
Какая мне разница: так ли, нет ли?!
 
 
Я знаю, вы спросите: отчего
Я каждое слово его ловлю?
И верю, как Богу? Да оттого,
Что каждым дыханьем его люблю!
 
 
И он для меня – словно царь Мидас:
К чему на мгновенье ни прикоснется,
Все тотчас же золотом обернется
И правдой, проверенной сотни раз!
 
 
Нет-нет! Не смотрите так с осужденьем!
Поймите: в такой, как моя, любви –
Быть может, четвертое измеренье,
И счастье, и мысли, и соловьи!
 
 
Скажи он мне с горечью: – Мир ужасен! –
Я только кивну ему головой.
А крикни он радостно: – Нет, прекрасен!
– Прекрасен, – отвечу я, – светлый мой!
 
 
Возможно, в душе вы сказали хмуро,
Что гордости тут и в помине нет.
Но нет! Я не флюгер, не гном, не дура.
Я – верую. В этом-то и секрет!
 
 
И вот, повторяю вам вновь и вновь,
Что я ни на йоту не унижаюсь.
Не сомневаюсь, не сомневаюсь:
Любовь без доверия – не любовь!
 
 
И пусть мне хоть сто шептунов расскажут
Какой-то недобрый о нем секрет,
А он усмехнется: – Ведь сажей мажут… –
Я к черту всех тотчас пошлю в ответ!
 
 
Есть множество разных мужчин и женщин.
И каждый шагает своей стезею:
Кто верует в Бога, а кто в идею,
А верить в любовь – разве это меньше?! –
 
 
Я выслушал женщину и сказал:
– Все ведал: и радости, и обиды я,
А нынче я просто светло завидую, –
И тихо ей руку поцеловал.
 

6 октября 1991