Текст книги "Избранное"

Баллада о ненависти и любви

I

 
Метель ревет, как седой исполин,
Вторые сутки не утихая,
Ревет как пятьсот самолетных турбин,
И нет ей, проклятой, конца и края!
 
 
Пляшет огромным белым костром,
Глушит моторы и гасит фары.
В замяти снежной аэродром,
Служебные здания и ангары.
 
 
В прокуренной комнате тусклый свет,
Вторые сутки не спит радист,
Он ловит, он слушает треск и свист,
Все ждут напряженно: жив или нет?
 
 
Радист кивает: – Пока еще да,
Но боль ему не дает распрямиться.
А он еще шутит: мол, вот беда –
Левая плоскость моя никуда!
Скорее всего, перелом ключицы…
 
 
Где-то буран, ни огня, ни звезды
Над местом аварии самолета.
Лишь снег заметает обломков следы
Да замерзающего пилота.
 
 
Ищут тракторы день и ночь,
Да только впустую. До слез обидно.
Разве найти тут, разве помочь –
Руки в полуметре от фар не видно?
 
 
А он понимает, а он и не ждет,
Лежа в ложбинке, что станет гробом.
Трактор, если даже придет,
То все равно в двух шагах пройдет
И не заметит его под сугробом.
 
 
Сейчас любая зазря операция.
И все-таки жизнь покуда слышна.
Слышна, ведь его портативная рация
Чудом каким-то, но спасена.
 
 
Встать бы, но боль обжигает бок,
Теплой крови полон сапог,
Она, остывая, смерзается в лед.
Снег набивается в нос и рот.
 
 
Что перебито? Понять нельзя,
Но только не двинуться, не шагнуть!
Вот и окончен, видать, твой путь!
А где-то сынишка, жена, друзья…
 
 
Где-то комната, свет, тепло…
Не надо об этом! В глазах темнеет…
Снегом, наверно, на метр замело,
Тело сонливо деревенеет…
 
 
А в шлемофоне звучат слова:
 
 
– Алло! Ты слышишь? Держись, дружище!
Тупо кружится голова…
– Алло! Мужайся! Тебя разыщут!..
Мужайся? Да что он, пацан или трус?!
В каких ведь бывал переделках грозных.
 
 
– Спасибо… Вас понял… Пока держусь!
А про себя добавляет: «Боюсь,
Что будет все, кажется, слишком поздно…»
Совсем чугунная голова.
Кончаются в рации батареи.
Их хватит еще на час или два.
Как бревна руки… спина немеет…
 
 
– Алло! – это, кажется, генерал.
– Держитесь, родной, вас найдут, откопают.
Странно: слова звенят, как кристалл,
Бьются, стучат, как в броню металл,
А в мозг остывший почти не влетают…
 
 
Чтоб стать вдруг счастливейшим на земле,
Как мало, наверное, необходимо:
Замерзнув вконец, оказаться в тепле,
Где доброе слово да чай на столе,
Спирта глоток да затяжка дыма…
 
 
Опять в шлемофоне шуршит тишина.
Потом сквозь метельное завыванье:
– Алло! Здесь в рубке твоя жена!
Сейчас ты услышишь ее. Вниманье!
 
 
С минуту гуденье тугой волны,
Какие-то шорохи, трески, писки,
И вдруг далекий голос жены,
До боли знакомый, до жути близкий!
 
 
– Не знаю, что делать и что сказать.
Милый, ты сам ведь отлично знаешь,
Что, если даже совсем замерзаешь,
Надо выдержать, устоять!
Хорошая, светлая, дорогая!
 
 
Ну как объяснить ей в конце концов,
Что он не нарочно же здесь погибает,
 
 
Что боль даже слабо вздохнуть мешает
И правде надо смотреть в лицо.
 
 
– Послушай! Синоптики дали ответ:
Буран окончится через сутки.
Продержишься? Да?
– К сожаленью, нет…
 
 
– Как нет? Да ты не в своем рассудке!
Увы, все глуше звучат слова.
Развязка, вот она, – как ни тяжко,
Живет еще только одна голова,
А тело – остывшая деревяшка.
 
 
А голос кричит: – Ты слышишь, ты слышишь?!
Держись! Часов через пять рассвет.
Ведь ты же живешь еще! Ты же дышишь?!
Ну есть ли хоть шанс?
 
 
– К сожалению, нет…
Ни звука. Молчанье. Наверно, плачет.
Как трудно последний привет послать!
И вдруг: – Раз так, я должна сказать! –
Голос резкий, нельзя узнать.
 
 
Странно. Что это может значить?
– Поверь, мне горько тебе говорить.
Еще вчера я б от страха скрыла.
Но раз ты сказал, что тебе не дожить,
То лучше, чтоб после себя не корить,
Сказать тебе коротко все, что было.
 
 
Знай же, что я дрянная жена
И стою любого худого слова.
Я вот уже год, как тебе неверна,
И вот уже год, как люблю другого!
 
 
О, как я страдала, встречая пламя
Твоих горячих восточных глаз. –
Он молча слушал ее рассказ.
Слушал, может, в последний раз,
Сухую былинку зажав зубами.
 
 
– Вот так целый год я лгала, скрывала,
Но это от страха, а не со зла.
– Скажи мне имя!..
Она помолчала,
Потом, как ударив, имя сказала,
Лучшего друга его назвала!
 
 
Затем добавила торопливо:
– Мы улетаем на днях на юг.
Здесь трудно нам было бы жить счастливо.
Быть может, все это не так красиво,
Но он не совсем уж бесчестный друг.
 
 
Он просто не смел бы, не мог, как и я,
Выдержать, встретясь с твоими глазами.
За сына не бойся. Он едет с нами.
Теперь все заново: жизнь и семья.
 
 
Прости, не ко времени эти слова.
Но больше не будет иного времени. –
Он слушает молча. Горит голова…
И словно бы молот стучит по темени…
 
 
– Как жаль, что тебе ничем не поможешь!
Судьба перепутала все пути.
Прощай! Не сердись и прости, если можешь!
За подлость и радость мою прости!
 
 
Полгода прошло или полчаса?
Наверно, кончились батареи.
Все дальше, все тише шумы… голоса…
Лишь сердце стучит все сильней и сильнее!
 
 
Оно грохочет и бьет в виски!
Оно полыхает огнем и ядом.
Оно разрывается на куски!
Что больше в нем: ярости или тоски?
Взвешивать поздно, да и не надо!
 
 
Обида волной заливает кровь.
Перед глазами сплошной туман.
Где дружба на свете и где любовь?
Их нету! И ветер, как эхо, вновь:
Их нету! Все подлость и все обман!
 
 
Ему в снегу суждено подыхать,
Как псу, коченея под стоны вьюги,
Чтоб два предателя там, на юге,
Со смехом бутылку открыв на досуге,
Могли поминки по нем справлять?!
 
 
Они совсем затиранят мальца
И будут усердствовать до конца,
Чтоб вбить ему в голову имя другого
И вырвать из памяти имя отца!
 
 
И все-таки светлая вера дана
Душонке трехлетнего пацана.
Сын слушает гул самолетов и ждет.
А он замерзает, а он не придет!
 
 
Сердце грохочет, стучит в виски,
Взведенное, словно курок нагана.
От нежности, ярости и тоски
Оно разрывается на куски.
А все-таки рано сдаваться, рано!
 
 
Эх, силы! Откуда вас взять, откуда?
Но тут ведь на карту не жизнь, а честь!
Чудо? Вы скажете, нужно чудо?
Так пусть же! Считайте, что чудо есть!
 
 
Надо любою ценою подняться
И, всем существом устремясь вперед,
Грудью от мерзлой земли оторваться,
Как самолет, что не хочет сдаваться,
А, сбитый, снова идет на взлет!
 
 
Боль подступает такая, что кажется,
Замертво рухнешь в сугроб ничком!
И все-таки он, хрипя, поднимается.
Чудо, как видите, совершается!
Впрочем, о чуде потом, потом…
 
 
Швыряет буран ледяную соль,
Но тело горит, будто жарким летом,
Сердце колотится в горле где-то,
Багровая ярость да черная боль!
 
 
Вдали сквозь дикую карусель
Глаза мальчишки, что верно ждут,
Они большие, во всю метель,
Они, как компас, его ведут!
 
 
– Не выйдет! Неправда, не пропаду!
Он жив. Он двигается, ползет!
Встает, качается на ходу,
Падает снова и вновь встает…
 

II

 
К полудню буран захирел и сдал.
Упал и рассыпался вдруг на части.
Упал, будто срезанный наповал,
Выпустив солнце из белой пасти.
 
 
Он сдал в предчувствии скорой весны,
Оставив после ночной операции
На чахлых кустах клочки седины,
Как белые флаги капитуляции.
 
 
Идет на бреющем вертолет,
Ломая безмолвие тишины.
Шестой разворот, седьмой разворот,
Он ищет… ищет… и вот, и вот –
Темная точка средь белизны!
 
 
Скорее! От рева земля тряслась.
Скорее! Ну что там: зверь? человек?
Точка качнулась, приподнялась
И рухнула снова в глубокий снег…
 
 
Все ближе, все ниже… Довольно! Стоп!
Ровно и плавно гудят машины.
И первой без лесенки прямо в сугроб
Метнулась женщина из кабины!
 
 
Припала к мужу: – Ты жив, ты жив!
Я знала… Все будет так, не иначе!.. –
И, шею бережно обхватив,
Что-то шептала, смеясь и плача.
 
 
Дрожа, целовала, как в полусне,
Замерзшие руки, лицо и губы.
А он еле слышно, с трудом, сквозь зубы:
– Не смей… Ты сама же сказала мне…
 
 
– Молчи! Не надо! Все бред, все бред!
Какой же меркой меня ты мерил?
Как мог ты верить?! А впрочем, нет,
Какое счастье, что ты поверил!
 
 
Я знала, я знала характер твой!
Все рушилось, гибло… хоть вой, хоть реви!
 
 
И нужен был шанс, последний, любой!
А ненависть может гореть порой
Даже сильней любви!
 
 
И вот говорю, а сама трясусь,
Играю какого-то подлеца.
И все боюсь, что сейчас сорвусь,
Что-нибудь выкрикну, разревусь,
Не выдержав до конца!
 
 
Прости же за горечь, любимый мой!
Всю жизнь за один, за один твой взгляд,
Да я, как дура, пойду за тобой
Хоть к черту! Хоть в пекло! Хоть в самый ад!
 
 
И были такими глаза ее,
Глаза, что любили и тосковали,
Таким они светом сейчас сияли,
Что он посмотрел в них и понял все!
 
 
И, полузамерзший, полуживой,
Он стал вдруг счастливейшим на планете.
Ненависть, как ни сильна порой,
Не самая сильная вещь на свете!
 

1966

Петровна

1

 
Вьюга метет неровно,
Бьет снегом в глаза и рот,
И хочет она Петровну
С обрыва швырнуть на лед.
 
 
А та, лишь чуть-чуть сутулясь
И щеки закрыв платком,
Шагает, упрямо щурясь,
За рослым проводником.
 
 
Порой он басит нескладно:
– Прости уж… что так вот… в ночь.
Она улыбается: – Ладно!
Кто будет-то, сын иль дочь?
 
 
А утром придет обратно
И скажет хозяйке: – Ну,
Пацан! Да какой занятный,
Почти шестьдесят в длину.
 
 
Поест и, не кончив слова,
Устало сомкнет глаза…
И кажется, что готова
До завтра проспать! Но снова
Под окнами голоса.
 
 
Охотник ли смят медведем,
Рыбак ли попал в беду,
Болезнь ли подкралась к детям:
– Петровна, родная, едем!
 
 
– Сейчас я… Иду, иду!
Петровнушкой да Петровной
Не месяц, не первый год
Застенчиво и любовно
Зовет ее тут народ.
 
 
Хоть, надо сказать, Петровне
Нету и сорока,
Ей даже не тридцать ровно,
Ей двадцать седьмой пока.
 
 
В решительную минуту
Нервы не подвели,
Когда раздавали маршруты, –
Прямо из института
Шагнула на край земли.
 
 
А было несладко? Было!
Да так, что раз поутру
Поплакала и решила:
– Не выдержу. Удеру!
 
 
А через час от дома,
Забыв про хандру и страх,
Летела уже в санях
Сквозь посвист пурги к больному.
 
 
И все-таки было, было
Одно непростое «но».
Все горе в том, что любила
Преданно и давно.
 
 
И надо ж вот так, как дуре,
Жить с вечной мечтой в груди:
Он где-то в аспирантуре,
А ты не забудь и жди!..
 
 
Но, видно, не ради смеха
Тот свет для нее светил.
Он все-таки к ней приехал.
Не выдержал и приехал!
Как видно, и сам любил.
 
 
Рассветы все лето плыли
Пожарами вдоль реки…
Они превосходно жили
И в селах людей лечили
В два сердца, в четыре руки.
 
 
Но дятла маленький молот
Стучит уж: готовь закрома,
Тайга – это вам не город,
Скоро пурга и холод –
Северная зима.
 
 
И парень к осени словно
Чуточку заскучал,
Потом захандрил, безусловно,
Печально смотрел на Петровну,
Посвистывал и молчал.
 
 
Полный дальних проектов,
Спорил с ней. Приводил
Сотни разных моментов,
Тысячи аргументов.
 
 
И все же смог, убедил.
Сосны слезой гудели,
Ныли тоской провода:
Что же ты, в самом деле?!
Куда ты, куда, куда?
 
 
А люди не причитали.
Красив, но суров их край.
Люди, они понимали:
Тайга – не столичный рай.
 
 
Они лишь стояли безмолвно
На холоде битый час…
Ты не гляди, Петровна,
Им только в глаза сейчас.
 
 
Они ведь не осуждают.
И, благодарны тебе,
Они тебя провожают
К новой твоей судьбе.
 
 
А грусть? Ну так ты ведь знаешь,
Тебе-то легко понять:
Когда душой прирастаешь –
Это непросто рвать!
 
 
От дома и до машины
Сорок шагов всего.
Спеши же по тропке мимо,
Не глядя ни на кого.
 
 
Чтоб вдруг не заныло сердце
И чтоб от прощальных слов
Не дрогнуть, не разреветься…
– Ты скоро ли? Я готов!
 
 
Ну вот они все у хаты,
Сколько же их пришло:
Охотники и ребята,
Косцы, трактористы, девчата,
Да тут не одно село!
 
 
Как труден шаг на крыльцо!..
В горле сушь, как от жажды.
Ведь каждого, каждого, каждого
Не просто знала в лицо!
 
 
Помнишь, как восемь суток
Сидела возле Степана.
Взгляд по-бредовому жуток,
Предплечье – сплошная рана.
 
 
Поднял в тайге медведя.
Сепсис. Синеет рука…
В город везти – не доедет.
А рана в два кулака.
 
 
Как только не спасовала?!
Сама б сказать не смогла.
Но только взялась. Сшивала,
Колола и бинтовала,
И ведь не сдалась. Спасла!
 
 
После профессор долго
Крутил его и вздыхал.
– Ну, милая комсомолка,
Просто не ожидал!
 
 
Помнишь доярку Зину,
Тяжкий ее плеврит?
Вон она, у рябины,
Плачет сейчас и молчит.
 
 
А комбайнер Серега?
Рука в барабане… Шок…
Ты с ним повозилась много.
Но жив! И работать смог.
 
 
А дети? Ну разве мало
За них довелось страдать?!
Этих ты принимала,
Других от хвороб спасала,
И всем – как вторая мать.
 
 
Глаза тоскуют безмолвно…
Фразы: – Счастливый путь!
Аннушка! Анна Петровна.
Будь счастлива! Не забудь. –
Сорок шагов к машине…
 
 
Сорок шагов всего!
А сердце горит и стынет.
Бьется, как вихрь в лощине,
И не сдержать его.
 
 
Сорок всего-то ровно…
И город в огнях впереди…
Ну что же ты встала, Петровна?
Иди же, скорей иди!
 
 
Дорожный билет в кармане
Жжет, словно уголь, грудь.
Все как в сплошном тумане…
Не двинуться, не шагнуть.
 
 
И, будто нарочно, Ленка –
Дочь Зины, смешной попугай,
Вдруг побелев как стенка,
Прижалась плечом к коленкам:
 
 
– Не надо. Не уезжай! –
Петровна, еще немного…
Он у машины. Ждет…
Совсем немного вперед,
И вдаль полетит дорога.
 
 
«Бегу, как от злой напасти,
От жизни. Куда, зачем?
А может, вот это и счастье –
Быть близкой и нужной всем?!
 
 
Так что же, выходит, мало,
От лучших друзей бегу!»
Вдруг села на тюк устало
И глухо-глухо сказала:
 
 
– Не еду я… Не могу!..
Не еду, не уезжаю! –
И, подавляя дрожь,
Шагнула к нему: – Я знаю,
Ты добрый, ты все поймешь.
 
 
Прости меня… Не упрямься…
Прошу… Ну почти молю!
При всех вот прошу: останься!
Я очень тебя люблю.
 
 
И будто прорвало реку:
Разом, во весь свой пыл
К приезжему человеку
Кинулись все, кто был.
 
 
Заговорили хором –
Грусть как рукой смело, –
Каким будет очень скоро
Вот это у них село.
 
 
Какая будет больница
И сколько новых домов.
Телецентр подключится.
А воздух? Такой в столице
Не купишь за будь здоров!
 
 
Тот даже заколебался:
– Ой, хитрые вы, друзья! –
Хмурился, улыбался
И вроде почти остался.
Но после вздохнул: – Нельзя!
 
 
И тихо Петровне: – Слушай,
Так не решают вопрос.
Очнись. Не мотай мне душу!
Ведь ты это не всерьез?!
 
 
Романтика. Понимаю…
Я тоже не вобла. Но
Все это… я не знаю,
Даже и не смешно!
 
 
И там, там ведь тоже дело. –
И взглядом ищет ответ.
Петровна, белее мела,
Прямо в глаза посмотрела:
 
 
– Нет! – И еще раз: – Нет!..
Он тоже взглянул в упор
И тоже жестко и хмуро:
– Хорошая ты, но дура…
 
 
И кончили разговор!
Как же ты устояла?
И как поборола печаль?..
Машина давно умчала,
А ты все стояла, стояла,
Глядя куда-то вдаль…
 
 
Потом повернулась: – Будет! –
Смахнула слезинки с глаз
И улыбнулась людям:
 
 
– Ну, здравствуйте еще раз!
Забыть ли тебе, Петровна,
Глаза, что, тебя любя
(В чем виноваты словно),
Радостно и смущенно
Смотревшие на тебя?!
 
 
Все вдруг зашумели вновь:
– Постой-ка! Ну как же? Как ты?
Выходит, что из-за нас ты
Сломала свою любовь?!
 
 
– Не бойтесь. Мне не в чем каяться.
Это не ложный след.
Любовь же так не ломается.
Она или есть, или нет!
 
 
В глазах ни тоски, ни смеха,
Лишь сердце щемит в груди:
«У-ехал, у-ехал, у-ехал…
И что еще впереди?!»
 
 
Что будет? А то и будет!
Твердо к дому пошла.
Но люди… Ведь что за люди!
Сколько же в них тепла…
 
 
В знак ласки и уваженья
Они ее у крыльца,
Застывшую от волненья,
Растрогали до конца,
 
 
Когда, от смущенья бурый,
Лесник – седой человек –
Большую медвежью шкуру
Рывком постелил на снег.
 
 
Жар в щеки! А сердце словно
Сразу зашлось в груди…
Шкуру расправил ровно:
– Спасибо за все, Петровна,
Шагни вот теперь… Входи!
 
 
Слов уже не осталось…
Взглянула на миг кругом,
Шагнула, вбежала в дом
И в первый раз разрыдалась.
 

2

 
На улице так темно,
Что в метре не видно зданья.
Только пришла с собранья,
А на столе – письмо.
 
 
Вот оно! Первый аист.
С чем только ты заглянул?
Села, не раздеваясь,
Скинув платок на стул.
 
 
Кто он – этот листочек:
Белый иль черный флаг?
Прыгают нитки строчек…
Что ты? Нельзя же так!
 
 
«… У вас там сейчас морозы,
А здесь уже тает снег.
Все в почках стоят березы
В парках и возле рек.
 
 
У нас было все, Анюта,
Дни радости и тоски.
Мне кажется почему-то,
Что оба мы чудаки…
 
 
Нет, ты виновата тоже:
Решила, и все. Конец!
Нельзя же вот так. А все же
В чем-то ты молодец!
 
 
В тебе есть какая-то сила,
И хоть я далек от драм.
Но в чем-то ты победила,
А в чем – не пойму и сам.
 
 
Скажу: мне не слишком нравится
Жить так вот, себя закопав.
Что-то во мне ломается.
А что-то кричит: «Ты прав!»
 
 
Я там же. Веду заочный.
Поздравь меня – кандидат!
Эх, как же я был бы рад…
Да нет, ты сидишь там прочно.
 
 
Скажу еще ко всему,
Что просто безбожно скучаю,
Но как поступить, не знаю
И мучаюсь потому…»
 

3

 
Белым костром метели
Все скрыло и замело.
Сосны платки надели,
В платьицах белых ели,
Все, что ни есть, бело!
 
 
К ночи мороз крепчает.
Лыжи, как жесть, звенят,
Ветер слезу выжимает
И шубу, беля, крахмалит,
Словно врачебный халат.
 
 
Ночь пала почти мгновенно,
Синею стала ель,
Синими – кедров стены,
Кругом голубые тени
И голубая метель.
 
 
Крепчает пурга и в злобе
Кричит ей: «Остановись!
Покуда цела – вернись,
Не то застужу в сугробе».
 
 
Э, что там пурга-старуха!
И время ли спорить с ней?!
Сердце стучится глухо:
«Петровна, скорей, скорей!»
 
 
Лед на реке еще тонок.
Пускай! Все равно – на лед.
На прииске ждет ребенок.
Он болен. Он очень ждет!
 
 
Романтика? Подвиг? Бросьте!
Фразы – сплошной пустяк.
Здесь так рассуждают гости,
А те, кто живут, – не так.
 
 
Здесь трудность не ради шуток,
Не веришь, так убедись.
Романтика – не поступок,
Романтика – это жизнь!
 
 
Бороться, успеть, дойти
И все одолеть напасти
(Без всякой фразы, учти),
Чтоб жизнь человеку спасти, –
Великое это счастье!
 

4

 
Месяц седую бороду
Выгнул в ночи, как мост.
Звезды висят над городом,
Тысячи ярких звезд.
 
 
Сосульки падают в лужицы.
Город уснул. Темно.
Ветер кружится, кру́жится,
Ветер стучит в окно.
 
 
Туда, где за шторой тихою
Один человек не спит,
Молча сидит над книгою
И сигаретой дымит.
 
 
К окошку шагнул. Откинул
Зеленую канитель.
Как клавиши ледяные,
Позванивает капель.
 
 
Ветер поет и кружит,
Сначала едва-едва,
Потом, все преграды руша,
Гудит, будто прямо в душу,
А в ветре звучат слова:
 
 
«Трудно тебе и сложно…
Я к вешним твоим ночам
Примчал из глуши таежной,
Заснеженной и тревожной,
Откуда – ты знаешь сам.
 
 
Да что говорить, откуда!
Ты понял небось и так.
Хочешь увидеть чудо?
Смотри же во тьму, чудак!
 
 
Видишь, дома исчезают,
Скрываются фонари,
Они растворяются, тают…
Ты дальше, вперед смотри.
 
 
Видишь: тайга в метели
Плывет из белесой тьмы.
Тут нет никакой капели,
Здесь полная власть зимы.
 
 
Крутятся вихри юрко…
А вот… в карусельной мгле
Крохотная фигурка
Движется по земле.
 
 
Без всякой лыжни, сквозь ели,
Сквозь режущий колкий снег
Она под шабаш метели
Упрямо движется к цели:
Туда, где в беде человек!
 
 
Сквозь полночь и холод жгучий,
Сквозь мглистый гудящий вал
Сощурься, взгляни получше!
Узнал ты ее? Узнал?
 
 
Узнал ты ее такую,
Какую видел не раз:
Добрую, озорную
И вовсе ничуть не стальную,
С мягкою синью глаз…
 
 
Веки зажмурь и строго,
Какая б ни шла борьба,
Скажи, помолчав немного,
Это ли не дорога,
И это ли не судьба?!
 
 
Сейчас вам обоим больно,
И, может, пора сказать,
Что думать уже довольно,
Что время уже решать?!»
 
 
Снова город за стеклами.
В город идет апрель.
Снова пальцами звонкими
По клавишам бьет капель.
 
 
Нелепых сомнений ноша
Тебе ли, чудак, идет?
Вернись к ней с последней порошей,
Вернись, если ты хороший!
Она тебя очень ждет…
 

1967

Разговор в поезде
(Дорожная поэма)

 
– Прошу прощенья… Знаю: вы – поэт,
Позвольте к вам всего с одним вопросом?! –
Он спрыгнул с полки, чуть убавил свет,
Подсел ко мне и вынул папиросы.
 
 
– Вот вы писали о большой любви,
Да и не только вы. Спасибо, знаю,
Что есть любовь красивая, большая,
Ты только с ней душою не криви!
 
 
Что ж, я как раз ни в чем и не кривил.
Был чист, как лист под вешними дождями.
А что нашел, достиг и сохранил?
Вот слушайте и рассудите сами.
 
 
Представьте двух влюбленных в жаркий день,
Сердца звенят, как два щегла восторженных.
Я усадил ее в густую тень
И притащил ей яблоко с мороженым.
 
 
Ну, подвиг не ахти какой блистательный,
Но сколько счастья вспыхнуло в ответ:
– О, господи, какой же ты внимательный!
Нет, ты, конечно, самый замечательный! –
И вся зарделась, будто маков цвет.
 
 
И так во всем: большое или малость –
В ответ улыбка, словно майский стяг.
И мне тогда, счастливому, казалось,
Что будет так. Что вечно будет так!
 
 
Эх, ежели и впрямь все было так бы!
Но жизнь, увы, всегда разделена.
В ней два удела: до и после свадьбы,
Два полюса: невеста и жена…
 
 
Теперь не только яблоки и розы,
Теперь я нес ей все, ну все, что мог.
Все: от стихов до черно-бурой прозы.
Но странная, увы, метаморфоза –
Восторгом глаз ни разу не зажег!
 
 
А оброни, хоть мельком, замечание –
Ответ ударит, как холодный душ.
Она, конечно, удивится крайне:
– Внимание? Какое ж тут внимание?
Ты просто должен. Для того и муж!
 
 
Вы скажете: возможно, острота
В душе с годами как-то притуплялась.
Я тоже так считал. Но оказалось,
Что все это сплошная ерунда!
 
 
Осталось все: и свежесть восприятия,
И благодарность, даже свыше мер.
Вручит цветы знакомый, например,
И сразу тут же чуть ли не объятия.
 
 
Какой-нибудь пустяк непримечательный –
Конфета, рюмка, поднятый платок:
– Ах, господи, какой же он внимательный!
Вот муж кому-то выпал замечательный!
Мужчина! Рыцарь! – В общем, чуть не бог.
 
 
Еще пример: предел мечты – машина!
Я в ста местах работал, но купил.
А кто-то только дверцу отворил –
И вот уж он «внимательный мужчина».
 
 
Пустяк? Ну что ж, быть может, и пустяк.
Но если их великое стечение,
То это все уже не просто так,
А целый взгляд и даже убеждение.
 
 
А суть его цинична и проста:
Прекрасно только что-нибудь чужое,
А собственное – ни черта не стоит,
Вот именно, не стоит ни черта!
 
 
Кипеть? Корить? Но разве будет толк?!
Все вроде мирно. Только ты на свете
Не то второй, не то какой-то третий,
И что ни сделай – это только долг.
 
 
Вам это будет, может быть, смешно,
Но я подумал: что ж я, камень, что ли?
Неужто ж мне и вправду суждено
Вот так и жить в какой-то глупой роли?!
 
 
Не скучно вам? Ну ладно, если нет.
Так вот, однажды вышел я из дома
И вдруг пошел к сотруднице знакомой
С сиренью и коробочкой конфет.
 
 
Она мне раз в работе помогла.
А тут такое было настроенье…
Была, как говорится, не была!
Зайду, поздравлю с солнышком весенним.
 
 
Ответный взгляд был даже не признательный,
Нет, это был счастливый ураган:
– О, господи, какой же вы внимательный!
Нет, вы же просто самый замечательный!
Не то что мой бесчувственный чурбан.
 
 
И, верите ль, когда мне доводилось
Прийти опять вот в этот самый дом
С каким-нибудь буквально пустяком,
Все точно так же радостно светилось.
 
 
Поймите: муж в заботах постоянных
Ей тащит все: от «Мишек» до пальто.
И век живет в «бесчувственных чурбанах».
А я – зашедший мельком и нежданно –
Герой, увы, почти и ни за что!
 
 
Нелепо, скверно? Может быть, не спорю!
Но это, повторяю, оттого,
Что он, по той циничнейшей теории,
Обязан все, а я вот – ничего…
 
 
О нет, я вовсе не стою на том,
Что жизнь людей – одна зола чадящая.
Я видел, верю в счастье настоящее!
Но сколько ж и обидного кругом…
 
 
Теперь скажите: как мне поступать?
Неважно, я плохой или хороший.
Задаром ли награды получать
И благодарность пылкую встречать –
Иль жить, как вол, с неблагодарной ношей?!
 
 
Он нервно встал: – Ну вот и вся история
Про это «развеселое» житье,
Где в центре идиотская теория,
Что все чужое лучше, чем свое!
 
 
Вздохнул печально, портсигаром щелкнул.
– Нет, я себя не думаю хвалить.
 
 
Но и вот так обидно как-то жить.
Эх, ну да ладно! – И полез на полку.
 
 
А поезд мчал в клубящуюся тьму
И громыхал: «Вот же-нятся, вот же-нятся,
 
 
А после, после ни-чего не це-нится.
А почему-у-у-у?»
И впрямь: а почему?
 

1970