Текст книги "Тени в переулке"

ЧУЖАЯ СЛАВА

Любая старая московская квартира – это пещера, в которой прячется бесценный клад.

Несколько поколений складывали по ящикам и заветным местам смешные и трогательные предметы. Однажды мы с моим товарищем разбирали у него старые залежи и наткнулись на множество изящных, но бесполезных вещей.

Несколько поколений их барского рода в доме на Большой Дмитровке оставляли лорнеты, веера, перламутровые театральные бинокли, какие-то ножички, значки времен начала Советской власти, коробочки с патефонными иголками...

Много всего разыскал в тот день мой товарищ Володя. Он брал в руки вещи и пересказывал мне их истории. И я слушал их с грустью и завистью.

Я завидовал моему другу, потому что у меня никогда не было квартиры, где жили бы несколько поколений моих предков. Мне приходилось жить в основном в казармах, гостиницах, общежитиях, а мои московские квартиры были временным прибежищем, как станции, на которых делаешь пересадку. Поэтому, кроме книг и документов, ничего я не таскал за собой.

И однажды, разбирая старые бумаги, я нашел конверт, из которого выпал «Табель успеваемости и дисциплины ученика 5-го класса „Б“ 127-й школы Хруцкого Э.».

Табель был, как пулеметная лента патронами, плотно набит двойками.

Но вместе с этим напоминанием о моих мальчишечьих несчастьях из конверта выпал немецкий железный крест с выломанной свастикой.

Огромное состояние в те дни, когда я получал двойки практически по всем предметам.

* * *

Август. Начало 90-х годов. Старый Арбат.

Совсем недавно отгремела колбасная революция. Только что нас лишили денежных вкладов. Бедными стали все, кроме вождей революции.

Напротив ресторана «Прага» у заклеенной лохмотьями демократических лозунгов стены играют музыканты. Аккордеонисты, скрипачи, джазовый коллектив Бориса Матвеева. Барды поют о том, что «у огня ждут наверняка меня».

Стоят на земле картонные коробки, лежат шапки, футляры от скрипок. В них бросают деньги. Кто сколько может. Не очень богатые люди приходили тогда на Арбат.

А дальше художники, готовые с закрытыми глазами сделать твой портрет, фотографы-пушкари, предлагающие сняться в обнимку с фанерным Ельциным или Горбачевым, лохотронщики, наперсточники.

Все, как в годы моего военного детства на знаменитом Тишинском рынке.

Рядом с булочной стоит столик, на нем дощечка: «Куплю ордена, медали, наградные знаки». Мордастый мужик торгуется с парнем лет девятнадцати, продающим чужую военную славу. Два ордена Красной Звезды.

* * *

1940 год. Лето. Наш сосед вернулся из армии после финской войны. Он выходит из подъезда, и мы видим на лацкане его серого костюма серебряную медаль на красной продолговатой ленточке. Мы идем за ним. Забегаем вперед, чтобы посмотреть на сияющий в лучах солнца серебряный кружок. Сосед смеется, садится на лавочку.

– Только, чур, грязными руками не трогать.

И мы читаем надпись: «За отвагу» и разглядываем выдавленные на серебряном кругу танк и самолет. Мы могли смотреть на медаль часами. Награда для нас, пацанов, была чем-то священным.

Впрочем, не только для нас. Вспомните титры старых фильмов. Рядом с фамилиями актеров стояло слово «орденоносец». До войны награжденных было очень немного, и люди, получившие высокое отличие, пользовались не только народным вниманием, но и определенными благами. Кроме того, орденоносцы, в зависимости от важности награды, получали так называемые орденские деньги.

Их отменили в 45-м, когда награжденных было великое множество и казна уже не могла поднять орденские суммы.

* * *

Во время войны был целый промысел – банды похитителей орденов. На Тишинском рынке, в электричках, в поездах инвалиды, увешанные орденами и медалями, давя на жалость, просили милостыню.

Бравые офицеры-«фронтовики», сияя орденами и медалями, вламывались в кабинеты чиновников, требуя лимитные продуктовые книжки для родственников, улучшения жилплощади, ордеров на дрова, калоши, отрезы.

Это были, как вы поняли, мошенники. Документы у них были прекрасно сделаны, а вот награды они добывали разбоем.

В Большом Кондратьевском переулке находилась знаменитая пивная. Там постоянно сидели приблатненные. Заходит в пивную фронтовик с наградами на груди. Или отпускник, или фронтовик, следующий в свою часть после госпиталя. Приблатненный сразу же прилипает к нему. Появляется водка. Сначала нормальная, после с «малинкой», то есть заряженная каким-то настоем.

Солдат или офицер дуреет. Его с почтением выводят из пивной, заводят во двор за сарай и там снимают награды.

Для фронтовика это было крайне неприятно, но не трагично. В его удостоверении офицера или в красноармейской книжке были записаны награды, и, написав рапорт, он мог получить дубликаты наград, естественно при соответствующем отношении начальства.

Это был бескровный метод отъема наград. Но урки есть урки. И ради наживы они шли на все. Офицеров и солдат били по голове, чтобы отключить, а иногда и убивали.

В 1944 году танкист, младший лейтенант Андреев, Герой Советского Союза за Курскую дугу, возвращался в электричке из Ивантеевки. Туда он ездил к родственникам, поэтому надел все ордена и медали. А их у него было много. С 1941 года он был командиром танка и все эти годы войны практически не выходил из боя.

Офицера в орденах со звездой Героя заметили урки из банды Сережки Копыто. Это была знаменитая бандитская группировка, работавшая на железной дороге. Они разоряли вагоны с мануфактурой и продуктами на сортировочных станциях, грабили людей в электричках.

Почти везде им удавалось уйти из засады. Как позже выяснилось, в угрозыске железнодорожной милиции у них был свой человек. Но тем не менее случались перестрелки с вохровцами, охранявшими груз, и пассажирами. В те годы многие имели право официально носить оружие.

Банда теряла людей, но немедленно пополняла списочный состав за счет дезертиров, из уголовной шпаны.

Бойцы были серьезные, крови не боялись, на вооружении у них были немецкие автоматы, так что на дело они ходили, как на бой.

Когда Копыто увидел звезду Героя, то решил добыть ее лично.

Андреев сел в последнюю ночную электричку, а в соседнем вагоне разместились Копыто с тремя бандитами. Лейтенанта решили не убивать. Глушануть по голове, забрать ордена, звезду, часы, кожаную тужурку и деньги, конечно.

Сразу после того как электропоезд тронулся, зашли в вагон. Двое подошли к Андрееву:

– Младший, дай прикурить.

Андреев полез за спичками. Его ударили кастетом по голове. Но танкист выдерживал и не такие удары. Он очнулся и увидел, как какой-то мужик, расстегнув гимнастерку, свинчивает у него звезду Героя. Пистолет был у него в кармане кожаной тужурки. Андреев снял парабеллум с предохранителя и выстрелил через куртку.

Копыто рухнул. Пуля вошла ему в горло. Второго Андреев завалил так же, через карман, а потом выхватил пистолет и уложил еще двоих. Бандиты тоже стреляли, но, к счастью, мимо. На выстрелы прибежал помощник машиниста, сообщивший о перестрелке диспетчеру, а тот – в линейный отдел милиции НКГБ. Да, именно Наркомат государственной безопасности, так как транспортная милиция относилась именно к этому всесильному ведомству.

По прибытии в Москву в вагон набежала целая куча милицейских начальников. Был опознан убитый Копыто и его подельники. Андрееву оказали срочную медицинскую помощь. И вполне естественно, рапорт о происшедшем, в котором фигурировал младший лейтенант Андреев, пошел наверх. Как известно, «наверху» никогда не любили, да и нынче не любят, читать пространные документы. Поэтому помощники составляют для начальства справки.

Высокое начальство в лице комиссара госбезопасности второго ранга Кобулова ознакомилось со справкой и наложило резолюцию: «Младшего лейтенанта Андреева представить к ордену „Знак Почета“. Высокое начальство не поняло из документа, что младший лейтенант Андреев – армейский офицер, да еще Герой Советского Союза. Кобулов поощрил его точно так же, как и любого младшего лейтенанта милиции.

* * *

Всю эту историю в гостинице города Рудного в целинном крае мне рассказал бригадир мехбригады зерносовхоза «Ленинский» Сергей Андреев, который стал уже и Героем Социалистического Труда.

Мы сидели в так называемом «правительственном номере» с тяжеленными темно-синего бархата гардинами на окнах. Пили чудовищный местный напиток «Арак» – водку, которую можно было употреблять только в противогазе.

– Ты слушай, что было дальше-то, – нарезая сало, весело вещал Серега Андреев. – Мы как раз на ремонт стали, у меня три трака разнесло. Ну, механик, как ему положено, с ремонтниками упирается, а мы сачкуем. Вообще, живем, как в запасном полку. Утром построение, развод, вечером поверка и отбой. Только вечером заходит в нашу хатку особист. Сволочь редкая. До него у нас отличный контрразведчик был, веселый, смелый, его забрали куда-то с повышением, а этого, наоборот, понизили.

– Здравствуйте.

Мы, конечно, – «здравия желаем».

И говорит особист, и улыбается мне приветливо: вам, Сергей Агафонович, мол, завтра на построении надо быть во всем параде.

Ну, я гимнастерку постирал, сапоги почистил и в положенное время вышел на построение. Смотрю, кроме нашего бати стоят два генерала. Один из штаба армии, а второй незнакомый.

– Равняйсь!

– Смирно!

– Товарищ генерал, личный состав полка на утренний развод построен.

Генерал командует «вольно» и передает слово незнакомому генералу. Тот достает бумагу и зачитывает приказ по Наркомату государственной безопасности, где говорится, что я уничтожил опасную банду чуть ли не диверсантов и за это НКГБ награждает меня орденом «Знак Почета».

Ну, я выхожу из строя, генерал прикрепляет мне орден, я, как положено, – «Служу Советскому Союзу».

Только слышу за спиной смех, правда, тихий. Строй смеется.

Батя подошел ко мне, взял на ладонь орден.

– Первый раз его вижу. Ты у нас, Серега, прямо комбайнер.

Так и пошло. До Берлина я комбайнером дошел, потом с японцами повоевал.

Андреев выпил и спросил:

– Ты скажи мне, зачем тем гадам мои ордена понадобились?

Вопрос был риторический. Сергей прекрасно знал, кому нужны ордена, но не знал он одного любопытного обстоятельства.

* * *

Пригородные электрички были делянкой, на которой собирали деньги мордастые мужики-инвалиды. Они ходили по вагонам, тяжело опираясь на костыли и звеня медалями, пели слезливые песни, например:

 
Жене передай мой последний привет,
А сыну отдай бескозырку.
 

Репертуар был богатейший, но, естественно, фронтовой.

Люди, сколько могли, кидали в заношенные пилотки. А те продолжали:

 
Я был за Расею ответчик,
А он спал с моею женой.
 

Группа солистов-орденоносцев двигалась по электричке. И вдруг появлялся шустрый паренек и сообщал:

– Атас. Цветные.

«Фронтовики-страдальцы», не закончив песню, забыв о костылях, неслись в тамбур, где срывали с гимнастерок медали и отдавали их шустрому пареньку.

Патруль проходил, внимательно смотрел на «калек» и шел дальше.

За незаконное ношение и хранение орденов и медалей полагалась статья 183 УК РСФСР. Но она была принята до войны и отличалась некоторой мягкостью, поэтому 2 мая 1943 года был принят знаменитый указ об усилении борьбы с незаконным ношением и хранением наград. Так называемый указ 2-43.

Вот по нему и получали за чужую славу «за всю масть».

* * *

Военное время делало нас, пацанов, коллекционерами.

Вернее, держателями ценностей. Почти у каждого ходового мальчишки, живущего рядом с Белорусским вокзалом, тайники ломились от подлинных сокровищ: немецкие награды, нашивки и погоны. Кстати, совсем недавно я подарил чудом сохранившуюся с тех пор нагрудную летную нашивку своему коллеге Теодору Гладкову, специалисту по Третьему рейху.

Чего только не было в наших мальчишеских схронах: кортики, штурмовые ножи, ракетницы, походные спиртовые печи и пистолеты!..

Их мы прятали особенно тщательно. Самой ходовой валютой в школе были немецкие награды. На них выменивались завтраки, интересные книги, билеты в кино и цирк.

Ходили по рукам черные немецкие кресты, потрясающе красивые медали «За зимнюю кампанию под Москвой», какие-то непонятные знаки и значки. Торговля шла бойко, но, как известно, всему прекрасному приходит конец.

Однажды на урок ворвалась пионервожатая по кличке «Шалава Машка», так ее называли за горячую любовь к противоположному полу. Визит пионервожатой меня никак не взволновал, так как я в ряды юных ленинцев принят не был, как хулиган и двоечник.

Но Шалава Машка действовала, как настоящий чекист из фильма «Военная тайна». Она направилась к Камчатке, где на последней парте восседал школьный богатей Витька Романов, подошла, схватила его портфель, открыла.

– Так! – радостно произнесла она и вылетела из класса.

А после уроков в актовом зале выстроились все школьные пионеры, пригнали и нас, несоюзную молодежь.

Молодой парень из райкома комсомола поведал нам, что вот уже третий год страна борется с фашизмом, но есть люди, которые насаждают в наших школах вражескую идеологию. Они хранят в портфелях фашистские знаки, распространяют их среди школьников и даже выменивают на продукты у несознательной молодежи.

Мы, человек двадцать, недостойных пионерского звания, стояли у стены и с чувством некоего страха слушали слова секретаря райкома комсомола.

Выходит, наш обмен значками является подрывной деятельностью. Так почему об этом никогда не говорил мне мой дядька, сотрудник уголовного розыска, или мой отец, который, возвращаясь из поездок, привозил мне замысловатые награды – румынские, болгарские, венгерские.

А лидер советской молодежи все говорил и говорил, пока его не оборвал человек во френче-сталинке, незаметно стоявший у окна.

Он сказал:

– Пусть выскажутся друзья-пионеры.

И друзья-пионеры, в составе пяти человек, которых мы через два дня жестоко отлупили, начали нещадно обвинять Витьку во всех смертных грехах.

...Через много лет меня послала редакция в Театр киноактера на собрание творческой интеллигенции Москвы, обсуждавшей недостойное поведение Бориса Пастернака. Конечно, смешно проводить параллели, но я вспомнил пионерскую линейку 1944 года.

Вернемся, однако, в актовый зал. После пламенных речей товарищей-пионеров Витьку Романова лишили этого почетного звания. Потом его исключили из школы, и больше я его не видел.

Но даже столь радикальная мера не смогла «девальвировать» немецкие награды, они стали еще более твердой валютой на нашем мальчишеском рынке. Правда, теперь он ушел в подполье, стал «черным», в полном понимании этого слова.

* * *

Немецкие, румынские, польские, венгерские и бог знает какие награды ходили у нас по рукам, а вот наших, советских, никогда не было.

Я не имею в виду ворье и шпану.

Однажды я пришел к своему товарищу Володе Шмагину и он, взяв с меня страшную клятву молчания, достал из своего тайника коробку, в которой лежали орден Отечественной войны II степени, два – Красной Звезды, медали «За оборону Москвы» и «За отвагу». Вот это было подлинное богатство. Такого я не видел ни у кого. Все дело было в том, что советские правительственные награды после смерти владельца сдавались в наградные отделы.

Только некоторые ордена, в которых имелась очень маленькая примесь драгметалла, специальным правительственным решением оставалась в семье.

И не надо забывать об указе, запрещавшем хранить дома чужие награды.

А тут у Володьки такое богатство. Он мне честно признался, что нашел их в проходном дворе, куда забежал по малой нужде.

Вполне могло быть. Наверно, спасаясь от оперов, мордастый инвалид сбросил свой мешок в арке проходного двора.

Я приходил к Володьке, и мы, по очереди нацепив на байковые курточки эти замечательные награды, стояли у зеркала, чтобы хоть на минуту ощутить себя юным партизаном или сыном полка. Но счастье наше было недолговечно. Там, где сейчас Дом кино, находился Дом пионеров нашего района. Володька был самым главным в драмкружке. Не помню, какую пьесу из фронтовой жизни они ставили, но артистам были нужны награды. И Володька, придумав, что одолжил ордена у дяди, приволок на репетицию свое богатство.

А вечером к нему пришли из райотдела НКГБ.

– Пацан, – сказал опер, – бери награды и пошли со мной.

Идти нужно было недалеко, всего перейти дорогу.

Опер усадил Володьку в кабинете, поднял трубку внутреннего телефона:

– Товарищ начальник, тут пацан пришел, принес найденные им правительственные награды. Есть. Поощрю.

Опер написал бумагу, протянул ее Володьке.

– Подпиши и помни, что ты избежал больших неприятностей.

В качестве поощрения Володьке дали килограмм конфет «подушечек» – любимого нашего лакомства в те годы.

* * *

Мы, военные мальчишки, любили награды. И точно знали, что если человека наградили орденом, то он обязательно совершил подвиг. А совершить его нам всем очень хотелось.

Не всем пацанам моего поколения удалось получить в мирное время боевые награды. Но те, кому их вручили, гордятся ими и никогда не понесут на Старый Арбат, к грязнорукому человеку, скупающему чужую славу.

И пускай ордена и медали Советского Союза стали для некоторых разменной монетой. Для нас, военных мальчишек, они навсегда останутся знаками высшей доблести и воинской чести.

НОЧЬ В РЕСТОРАНЕ «АСТОРИЯ»

Сначала, прямо на ресторанном столе, мы проверили оружие. Пистолетов было четыре. Три «ТТ» и почему-то один «стечкин». Видимо, из-за деревянной кобуры его спутали с «маузером».

Я сам выщелкнул обоймы, оттянул затворы, проверил, нет ли патронов в стволе. Их, слава богу, не было. У нас уже случилась неприятная история, когда пиротехник не проверил пистолет и он выстрелил в самый неподходящий момент, чуть не покалечив молодого актера. Даже холостым патроном можно обжечь лицо.

В ту ночь, в конце августа, мы снимали заключительную сцену фильма «Приступить к ликвидации». Его ставили по моему сценарию, и я приехал в бывший ресторан «Астория», переименованный в «Русскую кухню». Возможно, боссу столичной торговли товарищу Трегубову не понравилось, что в Москве и Ленинграде есть рестораны с одинаковым названием.

Это была наша последняя съемочная смена.

Но действие фильма разворачивалось в 1945 году и тогда ресторан носил прежнее название. Итак, финальная сцена фильма в интерьере легендарного заведения.

* * *

Хочу напомнить историю этого типично московского кабака. Ресторан «Астория» был расположен на углу улицы Горького (ныне Тверской) и Глинищевского переулка. В свое время существовало знаменитое на всю Москву филипповское кафе, которое было продолжением филипповской булочной. В развеселые годы нэпа траченный временами военного коммунизма роскошный зал, отделанный великолепной лепниной и сусальным золотом, восстановил новый хозяин. Он открыл там ресторан и назвал его «Астория».

Что бы ни писали об ужасах 50-х годов, но кабаки в городе ломились от посетителей, на улицах стояли очереди, ожидающие, когда освободится стол.

А в «Асторию» всегда можно было свободно попасть. Я помню, что там играл женский ансамбль. Руководила им мать моего товарища из Столешникова переулка Алика Бродского.

Когда наша компания появлялась в ресторане, мама Алика, замечательная аккордеонистка, начинала нам играть «Здесь под небом чужим». Она играла без слов, но и так мелодия вызывала в зале необычайное оживление и разгулявшийся народ посылал в оркестр неплохие деньги.

С этим рестораном меня связывало еще одно знакомство. В моей коммуналке на улице Москвина жил повар из «Астории». Он был хорошим семьянином и поэтому, вполне естественно, тащил домой кучу провизии.

Но была одна трудность. Если бы он вынес из «учреждения общепита» сырой продукт, мясо, или курицу, или иные продукты, требующие приготовления, то железная рука ОБХСС немедленно отправила бы его готовить баланду зэкам.

Но он приносил салат «оливье», цыплят табака, бифштексы – все, что оставалось на кухне и к следующему дню считалось непригодным. Санитарный врач был очень строг.

Вот так и жили в те ушедшие времена, когда власть могла сурово покарать. Именно страх заставлял всех выполнять как следует свои служебные обязанности. Но забудем про страх и вернемся к поварам.

Им разрешалось забирать неликвиды. Поэтому ушлые молодцы в белых колпаках готовили так, что на кухне всегда оставались лишние блюда.

Каждый вечер мой сосед притаскивал две сумки ресторанной жратвы и пару бутылочек сливового. Это был особый род напитка: в бутылку сливалось все, что оставалось недопитым на столах. Водку, сухое вино, портвейн, коньяк, очень в те годы популярный в Москве румынский ром.

Я несколько раз пил этот напиток – гадость необычайная. По случаю того что в 50-е годы в Москве холодильники «Газоаппарат» были доступны только руководящей элите или артельщикам, продукты хранили за окном.

По понятным причинам летом мой сосед повар Трофимыч делился добытым с обитателями нашей коммуналки, и я на своем кухонном столике нередко находил салат «оливье» и пару цыплят тапака.

* * *

Ресторан «Астория» был закрыт, когда началась война. Впрочем, все рестораны в Москве, кроме тех, что были при гостиницах высшего разряда – «Гранд-Отель», «Националь» и «Москва», – закрыли. В «Астории» организовали столовую для работников Моссовета, райкома партии и еще каких-то важных учреждений.

Особых излишеств там не было, об этом мне рассказывал мой сосед. Винегрет, суп рыбный и каша с кусочком вареного мяса. Но посетители столовой получали специальную книжку с отрывными талонами и продовольственные карточки оставались нетронутыми. По тем временам это было большим подспорьем.

В январе 1944 года в Москве заработали коммерческие рестораны «Астория», «Москва», «Гранд-Отель», «Националь», «Аврора». И хотя цены в них были чудовищные, снова началась увлекательная московская жизнь.

«Асторию» облюбовали солидные воры – генералы московского блатного мира. Что и говорить, деньги у них были. Постоянными посетителями «Астории» стали поляки из военной миссии, французские военные, а также английские журналисты из газеты «Британский союзник», издаваемой в Москве.

Я очень хорошо помню эту газету, особенно ее логотип: английский солдат в каске, похожей на сковородку, и наш боец, тоже в каске, несут знамена своих сражающихся стран.

А раз было много иностранцев, то и наших «журналистов» было немало, и у всех в кармане лежало удостоверение «Вечерней Москвы». Это были доблестные бойцы НКГБ, пасущие веселых иностранцев.

Когда мне рассказали об этом, я долго не мог понять, почему «ксивой прикрытия» избрали самую любимую москвичами в те годы газету. И мне объяснил старый опер, сам бывавший тогда в «Астории»:

– «Правда» – официоз, «Известия» – солидняк, «Труд» – тяжеловесный, а «Вечерка» – веселая, вроде бы репортерская газета. Усек?

– Усек, – ответил я.

Ходили в «Асторию» ради замечательной певицы – красавицы Беаты Кочуры. Она пела на русском и на польском. Когда она пела на нашем родном языке, то легкий акцент придавал любому танго неповторимое очарование.

Беата бежала от немцев из Львова, там она работала в ресторане «Бристоль», который при советской власти переименовали в «Першетравный», то есть «Первомайский». Ресторан «Бристоль» во Львове польском, потом советском имел неважную репутацию. При поляках здесь собирался весь цвет уголовного мира западных земель и Восточной Польши. При советской власти они своим привычкам не изменили.

Я часто бывал во Львове в командировках и любил зайти в «Бристоль», тем более что там метром служил приятель моего дядьки. Он встречал меня, как родного, и рассказывал кучу занятных криминальных историй.

* * *

Итак, мы готовились к съемкам двух последних сцен. Вася Лановой играл бандита, выдающего себя за боевого летчика. Он надел полковничий китель, положенные ордена и о чем-то поговорил с режиссером. Олег Стриженов, исполнитель главной роли – полковника МУРа Данилова, очень трогательно завязывал галстук по той, старой моде. Все было готово. К сожалению, вместо красавицы Кочуры, певицу играла миленькая барышня из Театра Маяковского.

И сколько я ни говорил, что такой красавец, как Лановой, не увлечется этой девицей, режиссер увидел эту актрису по-своему.

Появился оркестр. Старые ресторанные лабухи. Они вытащили из сундуков униформу 50-х, и на площадке резко запахло нафталином. Они настраивали инструменты, а я заметил весьма немолодого человека, инструктирующего официантов.

Я долго не мог вспомнить, где его видел. А потом в памяти возник женский оркестр, хлопающие люди и метр. Это был тот самый метрдотель, который проработал в «Астории» немалое количество лет.

Он подошел ко мне, мы поздоровались.

– Это вы написали эту историю?

– Я.

– А откуда вы про полковника узнали?

– Я просто придумал этот персонаж.

– Так все дело в том, что полковник был на самом деле и кличка у него имелась – Хан.

– Он что, узбек?

– Да нет, мне опера рассказали, что фамилия у него была Хановский. И брали его у нас в ресторане, только, конечно, не так культурно, как в вашем кино. Драка была знатная. Хан здоровый был, он двух оперов, как щенят, раскидал – и к выходу, а там его по затылку рукояткой пистолета пригрели. Но у вас в кино это сделано более интеллигентно.

– Так я же ничего не знал про Хана, иначе написал бы боевую сцену.

– А может, как у вас, лучше. Все-таки все происходит в таком ресторане. «Астория» – это было место высокого класса.

– А кем был Хан? Бандитом?

– Нет, аферистом и вором.

* * *

Меня очень заинтриговала история фармазонщика и скокаря в полковничьей форме. И я пошел к старым операм.

Надо сказать, что Александр Васильевич Хановский, получивший кликуху «Хан», был очень красивым мужчиной. Я видел его фотографию в уголовном деле и подивился, как он был похож на американского актера Роберта Тейлора.

Родом Хан был из Ярославля. Там окончил автоклуб и поступил в летную школу. Но из армии лейтенанта Хановского выгнали за регулярное нарушение дисциплины и многочисленные амурные связи с полковыми дамами.

Бывший лейтенант не очень переживал расставание с военной службой. Он стал брачным аферистом, и довольно удачливым, так как жил весьма неплохо, деньги у него водились.

Он четко рассчитал, что женщины кроме красоты обожают романтику. А какая специальность была самой романтичной в те годы? Авиатор.

Хан нашел человека, который сделал ему довольно неплохие документы пилота Главсевморпути. Синий китель, летная фуражка, на груди почетный знак за многокилометровый налет среди коварных льдов. Деньги на обольщение у него были. Ну какая женщина могла устоять перед красавцем-пилотом?

А дальше начиналась история Остапа Бендера и знаменитого ситечка.

Так и жил он, весело и беззаботно, разыскивая невест в основном на берегу Черного моря. Но началась война.

К тому времени у него в Армянском переулке в Москве уже была двухкомнатная квартира, которую ему устроила любовница, жена зампреда Моссовета. Туда-то и пришла повестка из военкомата.

Он явился, его определили в команду и отправили рядовым в пехоту. Тогда Хан достал документы, что он лейтенант и доблестный летчик.

Как он воевал, я не знаю, но в начале 44-го его комиссовали.

Вот тут-то и появился в Москве красавец-полковник, увешанный боевыми орденами и многочисленными медалями. Ему удалось стать любовником дамы-майора из кадров Академии им. Фрунзе, она-то и выдала ему все положенные документы об откомандировании для повышения квалификации на академических курсах.

Теперь, справив надежную ксиву, надо было заняться делом. Москва в те годы была городом одиноких женщин. Их мужья или сражались, или погибли на фронте. Поэтому для красавца, летчика-героя и полковника открывались необычайные возможности. И он, конечно, воспользовался ими.

Теперь Хан искал дам, которые руководили выдачей продовольственных карточек или ордеров на одежду. Тем, кто не знает, хочу напомнить, что продукты с 41-го по 47-й год отпускались по карточкам. Карточки были хлебные, на жиры, на сахар, на мясо. А вот ордера на одежду выдавались только передовикам производства в качестве поощрения или очень нуждающимся семьям фронтовиков. В моем классе нескольким ребятам, чьи отцы погибли на фронте, а матери за копейки вкалывали на оборонных заводах, выдавали ордера на ботинки, брюки. Я помню, как они были счастливы, потому что мы все ходили в чем попало, хотя мне и другим детям военных было легче, нам перешивали старые отцовские гимнастерки и брюки. Все это было не просто дефицитом, а жизнью. Человек, у которого украли карточки, был обречен практически на голодную смерть.

Но Хан не хотел обижать людей. Ему, видимо, хотелось считать себя благородным человеком, и он через свою любовницу воровал напечатанные продовольственные карточки и ордера, на которых еще не было печатей учреждений, выдающих их, и сбывал.

Деньги за это получал ломовые, честно делился с дамой, которая начала покупать горжетки из чернобурки и котиковые шубы. А Хан тратил деньги в ресторане «Астория». Он был влюблен в Беату Кочуру, но она с вежливым равнодушием принимала присланные им цветы и шоколадные наборы. Как говорили знающие люди, она собиралась замуж за известного композитора-песенника.

Хан, может быть, и занимался бы своим доходным делом еще очень долго, но опера прихватили его перекупщика. А как его брали в ресторане под прелестное пение Беаты Кочуры, я уже писал.

* * *

Наконец раздалась команда: «Мотор! Начали!»

Из глубины ресторана к столику, где сидел красавец полковник Василий Лановой, неотвратимо, как наказание, шел элегантный даже в прикиде 40-х годов Олег Стриженов.

Играл джаз. Играл полузабытое мною ретро. За столами сидели посетители, одетые как в те далекие годы. И мне показалось, что я сам случайно попал в 45-й год, когда мне было всего-навсего двенадцать лет. Но был август 1983-го, время, когда мы еще могли снимать любые исторические фильмы.

Кстати, в основу книги и сценария легла история о банде Крука, которую поведал мне в ресторане «Бристоль» некий пан Анджей, человек с довольно пестрой и непростой биографией.

Правда, я перенес действие в Западную Белоруссию, которую я знал лучше, чем Западную Украину.

* * *

Джаз играл, артисты делали что им положено, а мы сидели с бывшим метром и вспоминали всякие забавные истории, случившиеся в этом ресторане.

Правая сторона зала состояла из кабинок, закрытых портьерами из рытого бархата. Это особенно привлекало московских деловых. Там они принимали своих подельников, заключали сделки и, конечно, весьма фривольно вели себя со своими дамами.

Кроме всего, «Астория» славилась своими вкусными и недорогими порционными обедами. Именно сюда приходил известный московский валютчик Ян Рокотов, по кличке «Ян Косой», который вошел в историю как человек, против которого закон обрел обратную силу. Изменил верный ленинец Никита Хрущев статью 88 УК – и Яна Рокотова и Юлика Файбишенко, уже получивших свой срок, отправили в Пугачевскую башню Бутырки для встречи с исполнителем, по-старому – палачом. Для оправдания этого решения кукурузного вождя пришлось создать общественное мнение.