Текст книги "Когда я стану молодым. Новый русский эпос"

Морок
июль 1993-го

Устроить пьянку в знойный летний понедельник,

да ещё на серьёзном оборонном предприятии,

да ещё всем коллективом отдела снабжения —

это уже само по себе нонсенс и полный «аллес».

Дисциплина на заводе рушится прямо на глазах.

Степанов видит происходящее словно из-за стекла.

Утром селекторное совещание, потом техническое,

на улице такая жара, что мысли расползаются,

он едва успевает что-то проглотить в столовой —

но что там можно отыскать в конце перерыва?

Никто не хочет работать – стоит август, пик лета,

городской пляж усыпан пережаренными телами,

да и какой смысл вкалывать, если заводу жопа,

заказа на патроны, как говорится, нет и неизвестно,

на дворе бушует девяносто третий – как жить дальше?

Можно лечь на дно в режиме подводной лодки,

не особенно переживая о происходящем наверху,

злая буря в стране когда-нибудь да устаканится,

есть квартира, гараж, дача, связи, репутация —

что ещё нужно человеку в двадцать семь лет?

Пыхтя, Степанов поднимается в свой кабинет —

отдел снабжения расположен на крыше корпуса,

в легкомысленной белой мансарде из бетона,

там, где раньше располагалось бюро эстетики —

«эстеты» шастали курить на крышу прямо из окон.

С крыши отдела виден почти весь родной завод,

но Степанов с любопытством смотрит в обратную сторону,

туда, где переливается тусклым маревом озеро Падали,

некогда созданное человеческими руками —

зачем оно? где ставить ударение? что лежит на его дне?

Секретарша Любочка зовёт Степанова на чай.

Всем хороша Любочка – и стряпуха, и аккуратистка,

но не везёт степановской секретарше в любви,

никак не найти ей приличного парня, одни алкаши,

а годы идут, часики тикают, зеркало не радует.

Тут-то и возникает на горизонте Витька Никитин,

дважды разведённый красавчик из бюро химии,

окончательно запутавшийся в женском вопросе,

он давно нравится Любочке шутками на грани фола:

– Ах, какие пирожки! А булочки-то какие, Любаня!

Никитин с утра вьётся неопохмелённым фертом,

алчно ожидая, не выдаст ли начальник спиртяшки,

чтобы немного унять жар в костях и ломоту в мозгу —

Степанов смотрит на часы и вяло машет рукой:

– Чёрт с вами, банкуйте! Вижу, что день пропал…

День пропал – зато вот оно, праздничное настроение.

Народу прибывает, несут всё, что завалялось,

кто-то слетал в буфет за виноградным соком,

а бывший инструктор горкома КПСС Петя Назаренко,

внедрённый к Степанову до прихода «красных»,

знает удивительное количество ударных тостов.

– Всем тишина! – Степанов снимает прямой телефон,

надо удостовериться, что директор с обеда не вызовет,

не устроит какое-нибудь неожиданное совещание.

В приёмной по большому секрету Степанову сообщают,

что директора нет и сегодня не будет – да, это судьба!

Если пьянку никак нельзя предотвратить,

то её нужно возглавить – увы, таков закон жизни.

За дверями кабинетов управления звенят стаканчики.

Через час безотказный Валерка Нестеров на «жигулях»

двумя рейсами везёт коллег на берег мутного озера,

Степанов блаженствует, он ложится в тёплую воду,

стараясь не думать о том, что в ней может найтись.

– Сети! Караси! Щуки! – истово проповедует Никитин,

и тут начинается самая суета сует – сборы на рыбалку.

Рыбалка? В ночь на вторник? Жена Степанова в шоке,

он хватает плащ-палатку, сапоги, бадью со спиртом —

что за вопрос, какая рыбалка на трезвую голову?!

Потом они дружно толкают рыжую Валеркину «жигу»

через небольшой, но довольно весёлый ручей,

выезжают наконец на протоку – место сказочное.

Никитин с Валеркой и Назаренко лезут ставить сети,

Степанов отправляется рубить сухостой для костра.

Он топает в своих кирзачах по выжженой мари —

небо над головой сжимается в серую тряпку,

сквозь туман мелко крапает долгожданный дождик,

Степанов крутит головой, боясь заблудиться —

хоть и вырос здесь, но долго ли с пьяных глаз?

«Какого чёрта он попёрся на эту рыбалку?

Хвороста мало, надо идти вдоль реки, там мо…"

Скользя по стволу вросшего в мох дерева,

подошва кирзового сапога сдирает ветхую кору,

Степанов падает, бьётся затылком о что-то твёрдое,

проклятый топор вылетает из его нетрезвых рук,

взмывает в небо, совершает пару оборотов,

с хищным чмоканьем врезается в нечто мягкое…

…Через полчаса Валерка идёт искать начальство.

Начальство лежит на земле, раскидав руки и ноги,

громко храпя и как-то странно взбулькивая.

Но что это?! Рядом с головой спящего Степанова,

касаясь лезвием его грязной бородатой щеки,

в гнилом стволе старого дерева торчит топор,

промахнувшийся всего-то на сантиметр.

Валерка выдёргивает лезвие: «Ну ты везунчик!»

Степанов будет лежать этак ещё минут пять.

Потом он немного очухается и пойдёт варить уху.

Утро кошмарно – ручей превратился в большую реку,

Никитин чудом находит пьянющего тракториста,

улов невелик, его забирает многодетный Валерка.

Степанов едва успевает к утреннему селектору,

потом долго стоит один на крыше – вокруг туман,

не видно ни завода, ни озера, ни земли —

морок, одуряющий нескончаемый сон.

В голове стучит одна мысль: «Пора валить…»

Через месяц он напишет заявление об увольнении.

Валерка за гроши купит у Степановых квартиру,

Витя Никитин перепишет на себя их новую дачу,

а Назаренко станет новым начальником отдела.

«Даже если кто-то помер,

всё равно сыграем в покер.

Здесь ребята не жалеют ни о ком…»

Поздней осенью в кабине рычащего КАМАЗа,

доверху нагруженного домашним скарбом,

Степанов отправится в полную неизвестность,

тихонько напевая себе под нос марш легионеров,

беззастенчиво переделанный удалыми афганцами:

– Мы выходим на рассвете,

над Сахарой дует ветер,

подымая нашу песню до небес.

Только пыль под сапогами,

с нами Бог, и с нами знамя,

и тяжёлый карабин наперевес…

Амурск, 90-е. Промзона у озера Падали. Фото из архива автора

Инъекция Зла
1993

В девяносто третьем году жить в Аянске,

далёком таёжном промышленном райцентре

становится не просто страшно – невыносимо.

Нет никакой управы на обнаглевший криминал.

Откуда берутся лютующие разбойники,

сейчас можно только догадываться,

но той зимой в Аянске грабят сутки напролёт,

убивая беспощадно всех потерпевших,

не щадя ни стариков, ни женщин, ни детей.

Начальник милиции обещает с экрана защиту,

но всем известно, что власть беспомощна,

потому как бесчинствуют лихие люди

безнаказанно в основном среди бела дня.

Все заводы Аянска расположены в промзоне,

построенной за десяток километров от жилья.

Днём спальные районы вымирают начисто,

телефонов в них установлено мало,

да те и только у самого высокого начальства.

Утром уезжаешь ни свет, ни заря на работу,

а вечером дома тебя ждёт натуральный погром —

дверь выбита, мебель переломана, денег нет.

Но на работе хотя бы люди кругом, не страшно,

а дядя Петя, колченогий инвалид с первого этажа,

тот целый день сидит дома, в пустом подъезде,

боится каждого шороха —

если что, то выручать дядю Петю некому.

Население бросается ставить железные двери,

про которые до сих пор в Аянске только слыхали.

Стандартные двери выпускаются на местном ДОКе,

выбиваются они практически с одного удара —

хлипкие брусочки обшиты листами оргалита,

что это за двери – так, одно посмешище.

У Степанова в ту зиму возникает новая проблема.

Родители уехали жить и работать в областной центр,

трёхкомнатную квартиру оставили младшему брату,

который только что отслужил срочную,

а посему ведёт развесёлую холостяцкую жизнь.

Случайные собутыльники, проходной двор —

в один прекрасный день брат звонит,

что недолго музыка играла – его ограбили,

взять было нечего, но нагадили рьяно.

Степанов едет осматривать место преступления,

следом появляются братнины «друзья-товарищи»,

которые живут в рабочей общаге напротив,

шумно сочувствуют, высматривая, вынюхивая —

что называется, интенсивно «водят жалом».

Кто-то из них бежит в магазин,

опять начинается шумная весёлая пьянка,

и вскоре Степанов прозревает аки Эркюль Пуаро.

Рожи у ребят нахальные, разговоры тюремные,

переглядывания многозначительные,

перешёптывания жаркие —

вот же они, ворюги!

Кровь бьёт Степанову по вискам,

у него сжимаются кулаки,

но что-то становится видно ребяткам по его лицу,

ушлые парни резко срываются якобы по делам.

Самый наглый ухмыляется Степанову —

что, съел, терпила?

Степанов тычет пальцем в закрывающуюся дверь,

брат страдальчески разводит руками —

а что ты им предъявишь?

Одно тешит Степанова —

весёлые знакомые брата

работают с ними на одном заводе,

проговорились, что где-то в первом цехе.

Степанов знает не понаслышке,

что жизнь, она – штука петлючая.

Он идёт домой, скрипя от ненависти зубами —

чтоб ты сдох, мерзавец с нахальной улыбочкой!

А потом приходит страх за семью,

которая остаётся на целый день в квартире одна,

Аянск – город невеликий,

раздобыть степановский адрес недолго,

кто его знает,

не потянет ли засранцев на новые подвиги?

Теперь Степанов ходит по заводу с опаской,

ему везде мерещится этот губастый отморозок.

То в столовой, то на проходной, то в автобусе —

так нелегко и спятить.

Обратиться за помощью некуда —

народ распался на скопище дрожащих тварей.

Однажды после обеда

Степанов отпрашивается у начальства,

с утра он томится неясным предчувствием беды,

и вовсе не зря, оказывается —

у подъезда дома стоят «скорая» и два «бобика»,

топчется разномастный народ —

скулы Степанова сводит от ужаса,

ему страшно от безысходности,

у него плохое предчувствие.

В подъезде пахнет смертью, кровью и порохом.

Милицейские ведут навстречу дядю Петю-инвалида,

тот просит у Степанова сигарет,

но руки у обоих так трясутся,

что пачка сигарет летит на грязный асфальт:

– Что случилось, дядя Петя? За что тебя?

– Ружьё у меня было, охотились с тестем раньше.

Смотрю телевизор, а тут они, зэчары, стучатся.

А как начали дверь ломать, я и шмальнул по ним.

Одного наповал, а второй выполз на улицу и помер.

Матёрые хлопцы попались, все синие – в наколках.

Следак говорит: «Вы попугать их хотели, наверно?»

Да где ж пугать, валил наверняка, всё рассчитал.

Я ж сам эти вшивые двери на ДОКе делал, вот и…

Сержанты тащат бедного дядю Петю в «бобик»,

Степанов на деревянных ногах входит в лифт,

пачкая подошвы свежей человеческой кровью.

В душе нет ничего, она как пустое жестяное ведро,

нет никакого сожаления к тем двоим,

которых увозит сейчас «труповозка».

Интересно, есть ли ещё на свете место,

где можно найти тишину и покой?

Лифт нехотя разжимает челюсти, выпуская жертву.

Жена и дети в неведении смотрят пёстрые мультики,

но рассказывать им Степанов ничего не собирается,

он просто садится на диван позади и тихо засыпает,

повторяя бессвязное: «Господи, помоги…»

Ему завтра снова выходить в мир, полный злобы.

По городу бродят большие стаи голодных собак.

Народ ожесточается на глазах – шутки ядовиты,

в автобусах по утрам все молчат или ругаются,

на производстве всё валится, идёт наперекосяк —

зато появилось много парнишек с ухмылочками,

в цехах царит воровство, год назад немыслимое.

Благими были намерения строителей Аянска,

но город прямо на глазах превращается в ад,

словно боги марей-болот гонят пришельцев прочь.

Суета, работа снова затягивают —

а через пару недель Степанов узнаёт,

что в первом цехе произошла авария,

при подъёме груза лопнул трос на кране,

пятитонная квадратная ванна качнулась,

остро клюнув тяжёлым стальным углом.

Стропальщик отвлёкся на шуры-муры с кладовщицей,

теперь лежит в луже крови со стеклянным взглядом.

Степанов наклоняется и вздрагивает – тот самый…

Глаза раскрыты, губастый рот раззявлен.

Боже, какое облегчение!

Степанов жадно, остервенело глотает сухой снег:

– Бог не Яшка! Жалеть? Кто бы нас пожалел!

Нет ни сострадания, ни милосердия – идёт война,

поневоле поверишь в инферно Стивена Кинга —

город словно накрыло пеленой беспощадного зла,

которое проникает в людей и лишает их души.

Степанов пытается понять,

что происходит вокруг него,

это как чума, морок, враждебное мистическое зло,

которое затаилось в долине с незапамятных времён,

а теперь выползло из земли и питается кровью.

Нет, лучше в очередной раз напиться – так проще.

Дядю Петю вскоре выпускают, поправив показания,

иначе выходит так, будто он сам и затеял убийство,

дождался гостей и преспокойно их застрелил.

Начальник милиции выступает по телевизору,

рассказывает про подвиг инвалида и обещает,

что в подобной ситуации никто наказан не будет,

берите в руки, кто что может, защищайте свой дом.

Чем-то это всё сильно напоминает Дикий Запад.

Народ между тем начинает шмалять почём зря,

попутно выясняя отношения и взыскивая обиды.

Семь лет Степанов рвал жилы, делая карьеру,

стал из простого инженера начальником отдела,

оброс связями, поднакопил жирок, заматерел.

Но долго ли высидишь за железной дверью?

Степанов понимает знаки судьбы: пора валить.

Через полгода он навсегда покинет Аянск.

Дискомфорта хватит и на новом месте жительства,

но после аянского «гетто» там ждёт настоящий рай.

Душа Степанова долго будет оттаивать —

что-то замёрзло и окаменело внутри него,

будто тоже попала в его сердце льдинка тролля.

Странное чувство молчаливого ожесточения души

пройдёт у Степанова ещё очень и очень нескоро.

Пройдёт, чтобы возвратиться по первому звонку,

по первому щелчку пальцев заскучавшей судьбы.

Амурск. Зима. 2019 г. Фото из архива автора

Рыбинспекторы делят рыбу. Фото из архива автора

Лоча
1993

Ударная доза чудодейственных витаминов,

благодаря которым Степанов ожил этой весной,

вытворяет теперь с его памятью чёрт знает что.

Ко второму часу ночи Степанов начинает засыпать,

мягко проваливаться в холодную январскую мглу.

Снится морозная ночь. Та самая, давнишняя…

… Самолёт прилетает вовремя, клацают дверцы «Волг»,

пассажиры с наслаждением переобуваются —

ношеные валенки в дальнюю дорогу просто мечта.

Нетерпеливо клокочут и квохчут глушители,

национальных кадров много, разъезжаются кто куда,

созванные в областной центр на очередной "хурал".

Степанов в аэропорту случайно, повезло с билетом.

Он машет таксисту, лезет на заднее место "Волги",

впереди спутник-нанаец раздражённо ругается:

– Лоча! Кыр-мыр-дын! Лоча! Кыр-мын-хер!

Что за «лоча»? Откуда Степанов знает это слово?

Оно камнем из пращи улетает в память,

отыскивая совпадения и созвучия.

Точно, словечко Лёхи Назаренко.

Дело пахнет гнильцой.

Лёху пристроили к Степанову в девяносто первом,

на то время, пока всё не утрясётся с партией —

коммуняки тогда всерьёз опасались преследований.

Назаренко работал инструктором горкома КПСС,

курировал нанайских рыболовов с партбилетами,

ничего не умел, кроме как целый день пить и курить,

но Степанов умудрился и в этом отыскать пользу.

Лучше с таким заместителем, чем вообще без зама.

Уговорились сразу – если Лёху вернут в партию,

то тёплое местечко Степанову будет обеспечено.

А если вопросик с "реваншем" вдруг затянется,

то быть тогда Лёхе замом безо всяких претензий,

заниматься разными организационными вопросами —

то соблюсти политес, а то поздравить кого вовремя.

Да Лёха и сам-то рулить не рвался, место своё знал,

но без рыбалки и нанайцев страдал неимоверно,

осторожно зудел про жирного "лоча-карася",

озёрное существо величиной с голову человека.

Нанайцы прячут такую рыбу от жадных русских,

потому и зовут её "лоча" – русский карась, мол.

Лёха выговаривает «лоча» с горловым придыханием.

На такое чудо нанайцы сменяют всё дефицитное —

трос, электроды, бензин, да что только захочешь!

Слетав по делам в столицу, Степанов наконец сдаётся,

выдаёт Лёхе спирт, кое-что для обмена с "туземцами",

и счастливый "комиссар" на неделю исчезает.

А потом Назаренко возвращается со странными новостями.

Нанайцы-то, оказывается, слетались неспроста,

услыхал Лёха от друзей-чекистов, что дело мутное,

попахивает от "найни" государственной изменой.

Какой-то депутат или чиновник продал врагам Родину.

В Приамурье много чего интересного понастроено!

Методички по таким делам писаны ещё при царях.

Собирают контингент, устраивают повод для попойки —

местный народец хлипковат, только сиди да записывай.

Чтоб куш заполучить да никому не похвастаться?

Нет, таёжный человек прост, он как ребёнок малый.

А вокруг чекисты с наганами да Лёхи с партбилетами…

Как тут не вспомнить ту встречу ночью в аэропорту?

От аэропорта до гостиницы ехать полчаса.

Высокий нанаец явно чем-то смертельно испуган,

с тоской и ненавистью что-то бормочет,

понимая, что неизбежен его позор.

Он яростно шепчет, не замечая Степанова:

– Эх, лоча! Боаду, уйлэ би, Эндур Ама!..

Про «Эндур Ама» Степанов слыхал ещё в детстве,

это молитва "Отче наш" по-нанайски так начинается —

Мишку Самара вечно его бабка за волосья таскала,

курила трубочку, соплю жевала, качалась да припевала.

А больше ничего не понять – драма у человека.

«Лочами» на Амуре до прихода каверзных русских

именовали нанайцы самых страшных злых чертей.

Это ж какими дураками надо быть всяким Лёхам,

чтоб такое жуткое слово да под себя переиначить?

Память отпускает, нет ни машины, ни нанайца.

Пялится в окно заледеневший кровавый глаз

того самого карася, которого откопала память.

Степанов засыпает, успевая напоследок подумать —

интересно, что такого натворил тот нанаец?

А может, и вины никакой на нём не сыскалось?

Баллада о красной рыбе
весна 1993

Нахальный литовец Виргиниус Юозович Томулёнис,

двухметровый рыжий парень родом из-под Паневежиса,

попал на оборонный завод в Амурске по великому блату.

Он отслужил на Крайнем Севере ефрейтором срочную,

хотел было уезжать на родной прибалтийский хутор,

но запал на местную рыбалку и речное раздолье,

женился на клуше, дочке партийного секретаря,

купил с рук лодку и стал плести по вечерам сетки.

Днём литовец дрых на заводском складе кислот,

отвечая начальству на все приказания "этта незаконно",

начальство бессильно плевало в ответ – прав, гад!

Без спецодежды, средств защиты и решения профкома

работать за гроши мог только наш, "советский человек".

Так и жили – литовец требовал того, что ему положено,

профсоюзник и администрация обходили его стороной,

а платить в кассе нахалу приходилось всё до копеечки.

По вечерам Томулёнис напивался и искал ссоры,

бродя по коридорам малосемейного общежития.

Искать тогда повод подраться долго не приходилось,

в Амурск на комсомольские стройки съехалась вся страна,

здесь приходилось постоянно следить за словами —

"интернационализм" тем и отличался от толерантности,

что прятать голову в песок считалось «западло».

В те годы существовала традиция напиваться в хлам.

Рабочий класс пил для того, чтоб ничего не помнить,

поскольку изнуряющий труд радости не приносил.

Радость была одна – напиться, подраться, потрахаться,

да так, чтоб наутро самому удивляться содеянному.

Новичка Степанова сразу выбрали комсоргом службы.

Ежемесячно собирая взносы ВЛКСМ, он сильно трусил,

рискуя получить в бубен от разьярённых пролетариев.

Платить «оккупантам» мзду жадный Томулёнис не хотел,

тая на хилого комсорга звериную антисоветскую злобу,

и спасало жиашего в малосемейке Степанова одно —

в детском хоре разучивал он когда-то литовскую песню,

услышав которую, рыжий великан становился паинькой.

Вот, собственно, и вся история про рыжего Томулёниса.

Остаётся добавить пару слов о магии красной рыбы,

раз в году шедшей умирать из глубин океана

по амурским протокам в верховья горных рек —

назывался этот сюрреализм "кетовой путиной".

Во время нереста останавливалось всё – стройки, заводы.

Никакой рыбнадзор не мог остановить браконьеров,

целый год томительно ожидавших вожделенной кеты.

Рыбу солили в бочках, чтобы питаться ею всю зиму,

рыбой рассчитывались, за рыбу, случалось, убивали.

Как только Союз рухнул, прибалтов уволили первыми.

Но Томулёнис не спешил уезжать в ожидании путины,

возлагая надежды на торговлю икрой, ждал сезона.

Погубила его жадность, уехал с другом порыбачить,

клялся жене, что едет в последний раз – и пропал.

Друзей искали долго, несмотря на шторм и снегопад.

Так и не нашли, а весной под берегом чистили лунку,

испугались до полусмерти – из-подо льда улыбался

нахальный литовец Виргиниус Юозович Томулёнис ,

двухметровый рыжий парень родом из-под Паневежиса.

Новогодние ангелы
1994

Степанов открывает глаза и замирает.

Над ним склонились целых три ангела.

Они смотрят дружелюбно, хотя и слегка недоверчиво.

– Ну вот, понеслось, – говорит тот, который с лычками.

Ангелы выглядят не совсем иконописно —

ушанки с кокардами, тёмные тяжёлые тулупы.

Из ангельского у них только сияющие нимбы,

но присмотревшись, Степанов понимает,

что это свет фонарей, разбавленный снегопадом.

На город спускается новогодняя ночь,

полная волшебства и удивительных тайн.

Коллектив Энского хлебозавода гуляет в ресторане,

Степанов вкусно кушает, отогревает душу коньяком,

прощается, выходит на улицу, чтобы «аж заколдобиться» —

в полной тишине падает последний снег уходящего года.

Степанову досталось новогоднее дежурство на заводе,

он должен ночью проследить за выпуском хлеба,

хотя его присутствие является чисто формальным —

теста стоят замешанными, бригада суетится сама,

водители выставляют на ночь машины к экспедиции.

По сути, остаётся залечь на диван и поспать до утра.

Город светится, он чисто прибран и укутан в белое.

Степанов шагает по тротуару и радуется жизни,

вспоминая точно такой же вечер раннего детства —

метель, скрип снега под санками, сочная груша в руке,

отец с мамой идут под руку, приветствуя встречных,

всё кругом наполнено атмосферой вселенского счастья.

На сердце царит точно такая же светлая благодать,

сам собой вскипает шальной мальчишеский азарт,

хочется совершить нечто безумное и залихватское.

Вот она, длинная раскатанная ледяная дорожка,

надо только хорошо разогнаться и заскользить по ней,

вспоминая своё незамысловатое шпанистое детство.

– Эй, дядя, а ты живой? – спрашивает ангел-сержант,

помогая Степанову подняться с обледенелого тротуара.

Степанов, которому классически «и больно, и смешно»,

пытается объяснить наряду милиции, кто он таков,

почему разлёгся на спине один посреди города,

но документов при нём нет, сержант подозрителен —

на счастье, проходная завода всего в сотне метров.

Охранники удостоверяют личность Степанова,

милиционеры начинают мяться —

надо бы доложить командованию,

но запахи хлеба делают своё обычное дело,

и вскоре счастливые ангелы исчезают в ночи,

хлопотливо пряча за пазухами горячие булки.

Степанов распекает охрану, кричит на бригадира,

потом бредёт в кабинет и там наконец-то засыпает.

Ему снятся волшебные снежные сумерки детства,

восхитительно вкусная сладкая коричневая груша,

купленная мамой Степанову напополам с братишкой,

запоздалый рёв брата и скорая расправа отца,

скрип саночных полозьев,

немая музыка танца летящих снежинок,

свет фонарей и три ангела в тулупах,

которым Степанов безуспешно пытается доказать,

что он – это он, Степанов, а кем же ещё ему быть?!