Текст книги "Когда я стану молодым. Новый русский эпос"

Паскуда-луна

Альберт Ростиславович изучает лиловый лик луны.

Луна каждый день разная, то смотрит клушей,

а то нездоровой сумасшедшей бабой,

как в тот самый день, когда случилась эта история.

Чего сдуру не натворишь в сопливом детстве,

чего только не сделаешь в юности по незнанию?

Тёплым осенним вечером олимпийского 1980-го

трое мальчишек-одноклассников отливают грузила

у скрытного костерка на задворках посёлка.

Дымно трещат в пламени толстые сухие будыли,

из-за плеча осторожно подсматривает луна.

В консервной банке каплями плавится свинец,

выломанный из брошенного аккумулятора,

в землю вбита каблуком столовая ложка,

украденная в обед из школьной столовой,

горят глаза, шёпот упруг и многозначителен.

Лить свинчатки – действо для посвящённых,

не каждый взрослый на такое решится.

Если родители узнают, то быть большой беде.

Палить костёр в глухом овраге за сараями,

покушаться на взрослое – запретное дело.

Мальчишкам точно не сносить головы.

Толькина маманя злая, она никогда не разбирается,

с ходу лупит сына-двоечника по голове чем попало:

– Весь в отца пошёл, выродок каторжный!

Алику тоже достаётся от матери затрещина,

отец – тот сурово посмотрит, поцокает языком,

Альке становится стыдно, он парень ответственный.

Димульке лучше всех, ему родители всё прощают,

он похож на котёнка, любит ластиться к людям,

добрый мальчик, фантазёр, светлый, нездешний.

– Всё, выливай! Осторожней неси! Давай!

Туская капля свинца словно расплавленная луна,

сошедшая с чёрного неба в банку из-под тушёнки.

Мальчишки сливают металл в ложку, еле дыша,

в таком деле для точности нужна твёрдая рука,

чуть что не так – и вся красота потом насмарку.

У каждого из мальчишек свои планы на слиток.

Не ведают они, что творят, рады содеянному,

бегут по домам, в знакомые тёплые мирочки,

и каждый осиян изнутри каким-то странным светом.

Увесистый кругляш приятно согревает Алику пальцы,

грудь распирает ощущение гордости и превосходства.

Алик захочет сразу же похвастаться соседу Федюне,

тот отберёт свинчатку, нарубит картечи на кабанов,

и начинённый патрон разорвётся в стволе ружья.

Глупый Толик в уличной драке, зажав отливку в кулаке,

ударит противника в темя так, что тот разом сомлеет.

Тольку арестуют и дадут первый срок за хулиганство.

Так вот и пойдёт Толян мыкаться по зонам-лагерям.

Весёлый Димка привяжет новое грузило на закидушку,

помчится ловить чебаков на заброшенных карьерах,

там и задружится он со странным человеком в очках,

который на беду окажется хитрым маньяком-педофилом.

Почему обычные свинчатки принесут столько зла и горя?

Почему так трудно становится в груди сердцу,

когда вспоминается тот вечер, таинство у костра,

и особенно загадочная желтолицая луна,

с нехорошей алчностью наблюдавшая за тем,

как глупые мальчишки отливают по очереди грузила.

Может, это она добавила тогда в кипящий металл

каплю своего волшебства? Сглазила напоследок?

Пройдёт полсотни лет, и люто похолодеет сердце,

прыгнет в самое горло Альберта Ростиславовича,

когда прочтёт тот однажды – да и то по случаю —

про обряды отливания воском, оловом и свинцом,

с помощью которого страшные чёрные колдуны

снимают с душ людских негатив, порчи и привороты.

Поражённый до самых глубин впечатлительной души,

взахлёб прочтёт постаревший на полвека Алик

про то, что свинцовые отливки позволяют снимать

весьма серьёзные "деструктивные программы".

Говорят, этот способ куда похлеще воскового.

Всё в точности выполнили дерзкие мальчишки,

кроме самого главного действа в ритуале —

слитки те, ставшие в итоге скоплением зла,

следовало им в тот же вечер немедленно зарыть.

Грузила вышли тогда толстыми, бугристыми.

Всё потому, что распирали их злоба и зависть.

Да кто ж тогда знал об этом?.. Лиловая луна?

Несрастуха

Бывший интеллигентный человек Паша Пчёлкин,

именовавшийся некогда своими подчинёнными

не иначе как Павлом Ивановичем —

и обязательно с придыханием,

жил зимой на пустых дачах друзей и пил горькую.

Когда-то он был большим и важным чиновником,

сидел в кабинете на Краснопресненской набережной,

занимался крючкотворством и крал из бюджета,

не забывая заносить наверх сколько положено.

Но век российского бюрократа нынче недолог,

каждый норовит подсидеть своего начальника,

вот и Пчёлкина вскоре благополучно "закрыли",

подсунув пакет с деньгами как приманку —

и "раскрутили" на условный срок.

Ему следовало вечно благодарить за это Создателя,

поскольку преемника вскорости взорвали в машине,

а Пчёлкин хоть и потерял семью и особняк на Рублёвке,

но зато остался жив и здоров, чему нужно радоваться.

Вовремя сесть – фантастического везения факт,

экс-чиновнику следовало бежать куда подальше,

надёжно затеряться где-нибудь в глухой провинции,

но запившего Пчёлкина почему-то обуяла гордыня.

Однако начальство не любит склочных неудачников —

так вот и оказался Павел Иваныч в дачных сторожах,

попивал хозяйский вискарь, выл на луну по ночам,

отпугивая окрестных собак и проклиная злую судьбу.

Но однажды под утро явился Пчёлкину ангел небесный,

взял бедного на ручки, приласкал, согрел, убаюкал —

проси, сказал, чего хочешь, дорогой Пашка Пчёлкин,

ничего не жалко для такого распрекрасного человека.

Пашка заплакал, жалуясь на неблагодарную судьбу,

прося хоть чуточку надежды и душевного покоя.

Взял добрый ангел пьяного бедолагу за руку,

проводил Пчёлкина до самых дверей на небеса,

где стало тому легко, пронзительно и беспечально.

Хозяин дачи, заехавший было проведать сторожа,

нашёл лишь его короткую записку: "А идите вы все …"

А Павел Иваныч, оказавшись там, на небесах,

предстал перед огромным скопищем сияющих ангелов,

собравшихся выслушать его жалобу на коварство судьбы.

Возопил наш герой – мол, страдаю ни за что, ни про что,

работал на благо родины и радел всей душою,

но был несправедливо обижен.

Просмотрел ареопаг ангелов всю жизнь Пчёлкина,

словно сериал с экрана на ускоренной перемотке,

пошушукались ангелы, пошуршали крылышками,

вынесли вердикт – дать чиновнику второй шанс.

Спрашивают у страдальца – куда открутить кино,

с какого момента жизнь твоя пошла по наклонной?

Задумался горемыка – действительно, когда?

Стал перебирать события в обратном порядке.

В министерство попал он не за красивые глаза,

до этого тоже руку по локоть в казну запускал…

Обманывал, предавал, на компромиссы шёл —

может, с института всё началось? Со школы?

Ябедничал, пакостил, мелочь по карманам тырил.

Где оно, то время, когда каждый из нас безгрешен?

А снова в пелёнки не хочется – далеко и сыро.

Уронил голову Пчёлкин и заплакал горестно.

Так и остался он сидеть на небесных ступенях —

хороший парень, не желавший никому зла,

добрый друг и неплохой отец.

Начинать всё с нуля слишком поздно,

а умирать вроде ещё рано.

Вот такая выходила у Паши Пчёлкина несрастуха…

Крановые поднебесья (Литклуб)

Северный город на берегу Амура на две трети пуст.

Сверху его кварталы похожи на оттиск подошвы,

оставленной некогда вьетнамским "кедом"

на сыром песке и травах местных приток.

Проходил великан, строил планы, пел песни,

а проснулся однажды мир – и нет того великана.

Бродят в панике людишки, ищут чем заняться,

за что не возьмутся – всё здесь отныне идёт прахом.

Неприхотлива северная природа, усмешлива.

Сиди у воды, лови рыбу, зимуй в долине —

какая нужда во всех этих заводах и стройках?

Про какие "комсомолы" пел наивный великанище,

для какого общего блага звал людей трудиться?

Зимой в городе скучно, всяк давно сам по себе.

Сан Саныч с женой давно перессорился,

та говорит, что дед выжил из ума, всё брешет,

а Сан Саныч первостроитель, он и Брежнева видал,

самые главные объекты в городе построил.

Сан Санычу такое унижение женское непонятно,

врать ему незачем, фотографий полный альбом,

но такова уж природа женская на северах —

вроде не гулял, нажитое в дом до копейки нёс,

всё было как у людей – а любовь, её не купишь.

Знает жена, что жива его любовь – высотные краны.

Насчёт строительства и перемещения всяческих грузов

крановщик Сан Саныч Кузяков настоящий Шекспир.

Как бросишь город, если своими руками выстроил?

Вот и повадился Сан Саныч сначала в музей местный,

где проходили собрания городского литературного кружка,

сначала всё сидел да слушал, потом освоился,

стал начитывать неказистые лужёные баечки – с экрана.

Всё лучше, чем про "фэнтезю" с ведьмаками корябать!

Сан Саныч так-то к местным писателям с уважением,

вот бухгатерша Полкова, старая дева преклонных лет,

та про любовь писать горазда так – уши заворачиваются.

А вот конструктор Пивоваров, тот про звездолёты мастак.

Жаждет отловить инопланетян и улететь с ними нахрен.

Жидкий чай, засохшие пряники, разговоры под метель.

А как перепад электричества, ни зги на сто вёрст окрест.

Сидит брошенное племя, вспоминает былые времена.

Завивает до небес снег позёмка, чистит капища великана.

А ну как вернётся тот назавтра утром, злиться начнёт?

Приснись мне сегодня, ладно?

Сегодня сон снился на редкость хороший,

многолюдный, качественный, шумный.

Степанов бродил по залу, где танцевали пары,

изображая этакого стильного дядю-Байрона —

он понимал, что снова здесь неспроста.

Если сон снится тебе в сотый раз,

то это непременно так нужно – но кому и зачем?

Дама смотрела на него печально и устало.

В иной момент он даже не подошёл бы к ней,

но весь этот вечер, разноцветный и пустой,

был явно затеян ради короткой встречи.

Невнятные слова, неясный переход хода —

Степанов едва успел увидеть текст на столе,

записанный на бумажке из тетради в клетку.

Текст медленно растаял прямо на глазах.

Степанов не успел ничего запомнить – как?

И вечер в шумном зале тут же запропал,

сосед из гостиничного номера ладил одеяло,

бормотал под нос какие-то гадости про неё,

про эту женщину в нездешнем вычурном наряде,

упрекая её в чём-то недостойном, немыслимом.

Утром, на завтраке, Степанов сам подошёл к даме,

она подняла к нему огромные печальные глаза,

держа в руках эту чёртову бумажку с цифрами,

знакомыми ему до боли, но такими недоступными.

Потом было много ещё чего удивительного,

сознание пробивалось не мытьём, так катаньем,

возникло слово «grenades» – зачем, откуда?

Уже появился мельком некий доброхот, объяснявший,

что Степанов как-то связан с этой странной дамой,

выглядевшей здесь как герцогиня на полковой пьянке.

Дескать, висят на даме неустановленные данные,

переданные ей Степановым чёрт пойми когда —

он уже припоминал тот утренний отъезд артистов,

случившийся где-то в Сибири, странный роман,

разгоревшийся так мимолётно и так неожиданно.

А вот она не помнила Степанова совершенно,

в те годы шалела, наивная, от чистоты своей ауры,

летала суматошно, словно бабочка на огонёк,

засыпала с одним, просыпалась с другим —

кто мог подумать, что над миром властвуют цифры?

И поехал дуриком с молодой красавицей по стране

пластиковый патрон, в котором лежала записка

с координатами объекта военного значения.

Примерно так выглядела вся эта история к утру

в очень сильно адаптированном и ужатом виде.

Там интриговали вуали, драли дреды моджахеды,

в последний момент всех спасали «вертушки» —

уж сколько таких снов пересмотрел Степанов,

было известно только их Посылавшему.

Утро ударило косым лучом в ручное зеркало,

нервно зашипела вечно недовольная кофемашина.

Степанов не успел открыть толком глаза,

как пазл в голове его полностью сложился:

сон – цифры – дама – пропажа – память!

– Дорогая! Ты просила напомнить о проездном!

– Точно! Ах, мне бы твою память, Степанов…

Мишаня-шаман

Души, народившиеся вновь, слетают на землю

птичками с ветвей огромного небесного дерева.

Да, всё-таки нелегко быть нанайским шаманом.

Вечно камлаешь, некогда и в небо посмотреть.

Шаманом Мишка Самар стал по наследству.

Дед Мишкин шаманил, и прадед шаманил тоже,

так что деваться Мишке от этой беды было некуда,

у нанайцев профессия шамана переходит по родству.

Мишка, понятное дело, пытался «откосить» от бубна,

он строил на жизнь другие планы, хотел учиться,

но явились духи и потребовали служить родове,

наслали в наказание на Мишку злую лихорадку.

Лёжа в горячке, Мишка разговаривал с духами,

их приходило трое – старуха, ворон и медведь,

они внушали Мишке, что отныне он должен кормить

не только духов, но и души, корпящие в "чистилище".

Так положено – умершие души мыкаются под землёй,

живут в норах, голодают, ожидая от родных "грева",

а шаман им носит "передачи", маскируясь под зверя,

иначе в агрессии могут затянуть навсегда в свой мир.

Каждая душа ждёт пропуска наверх, на небеса,

в большой светлый мир, где полно рыбы и зверя,

но запускают туда раз в году после "больших поминок",

и то далеко не каждого – а вдруг ты неправедник?

Боги милостивы и разумны, наверху идёт «ротация»,

всех в итоге снова отправляют назад, на землю —

кого карасём, кого травинкой, а кого новорожденным.

А вот с шаманами – проблема, профессия ещё та.

Мишка вздыхает, смотрит с тоской на север,

туда, где маревом огней переливается город.

Шаманить в городе трудно, много железа и бетона,

эфир переполнен людскими разговорами ни о чём.

Попасть на небеса сельскому шаману совсем несложно,

у порога дома вкапываешь "тороан", длинный шест,

остаётся лишь подняться или спуститься по шесту,

а вот поди-ка такое отчуди возле городского подъезда?

При Сталине шаманов расстреливали как вредителей.

Отец Мишкин дедовский бубен утопил в Амуре,

но его как сына кулака один пёс выгнали из колхоза.

Зря старался Мишкин папанька, умирал он страшно…

Слава богам, скоро в «предбаннике» душам амнистия.

На Новый год собирается родня, закалывают свинью,

старики бормочут молитвы, кланяются тотему —

у каждого рода есть своё священное дерево, "туйгэ".

Молодым Мишка жутко напился в такой праздник,

споткнулся о рельсы, переходя железную дорогу,

упал, блаженно заснул и чудом спасся от поезда.

Одноклассник еле успел вытащить Мишку из-под колёс.

Где теперь тот одноклассник, весёлый русский парень?

Может, это примчалось хитроумное существо "тудин",

приспособленное верхними богами опекать шаманов?

Мишка вздыхает, ему чертовски хочется напиться.

А может, за спасение никчёмной Мишкиной жизни

получил парень в награду духа удачи – "этугдэ"?

Говорят, стал он в городе большим начальником.

Надо ему блюсти себя, а иначе "этугдэ" уйдёт, сгинет.

Под ногами звонко ломается наст. Холодно, зябко.

Шаман ласково гладит рукой отполированный шест.

Гибкотелые русские шаманки тоже пляшут у шестов.

Выбрать бы время, да обменяться с ними "практиками"…

Сопит тщедушный Мишка, пускает слюну, лёжа в тепле.

Спит он тяжко – во снах приходят души умерших,

одолевают просьбами и жалобами, зовут с собой.

Но чёрная медвежья лапа сторожит Мишкино забытьё.

Прогулки Самохина

Обе лесные прогулки Самохина не задались.

То ли забыл он дорогу к ягодным местам,

то ли лес не захотел признавать чужака —

а только небо к обеду стало свинцовым на вид,

сыпанул дробно холодный осенний дождик,

настроение испортилось – какое тут гуляние!

Самохин приехал в родное Данилино один,

поселился в старом дедовском доме на отшибе,

быстро привык к мышиным шорохам в подполье,

наколол дров, натаскал вёдрами хорошей воды —

всё вокруг усадьбы было ему понятно и знакомо,

хоть и заросла округа полынью выше пояса.

Деревня теперь стояла на две трети пустой,

приземистая, ветхая и совсем состарившаяся.

День за днём бродил он окрест по голым лесам,

тщетно пытаясь отыскать следы своего детства,

степенно здоровался с местными жителями,

с трудом узнавая в их лицах знакомые черты.

Не поленился Самохин сходить на кладбище,

порадовался обихоженности знакомых могил,

погоревал у свежих, помянул своих дружков —

там-то и вспомнил он про старое захоронение,

найденное им как-то в густом лесу под Рудней

по чистой случайности – в поисках грибов и ягод.

Русскими эти лесные места стали при Екатерине,

а до того пятьсот лет претендовали на них

то Литовское княжество, то Речь Посполита.

С тех пор остались имена смоленских шляхтичей —

Селецкие, Калакуцкие, Кишко-Жирские…

Сам граф Потёмкин родился где-то неподалёку.

У могильной плиты помещицы Кишко-Жирской,

вспомнил Самохин о заброшенном кладбище,

найденном на горке недалеко от руднянского бора.

Про странное кладбище за много лет позабыли —

сосны проросли сквозь железные кресты и решётки,

утонувшие почти с головой во мху сизого цвета.

Мох проваливался под детскими ногами, как пена.

Самохин вспоминал таблички с именами на латыни:

Карлы, Розы, Марты – немцы? евреи? латыши?

Бабушка говорила, что хоронили там нерусских,

а вот кого и когда – поди-ка теперь узнай.

Самохин выбрал день, взял с собой топор, лопату,

отшагал пару километров – и на тебе, дождец!

Кладбище было уже совсем рядом, подать рукой,

что-то интересное проблёскивало сквозь сосны,

но бродить по лесу вымокшим до нитки не хотелось.

Самохин нашёл местечко у перекрёстка дорог,

решив спокойно переждать природные напасти —

он укрылся под скрещенными кронами сосен,

пропускавших на землю редкие капли дождя,

облюбовал старый пень и уселся перекурить.

Пейзаж был знаком Самохину с самого детства.

Слева внизу виднелась река, за ней деревня,

здесь раньше стояли мельница и деревянный мост,

построенный самохинским прадедом при НЭПе.

Мельницу отобрали, благополучно загубили,

прадед, инженер от Бога, попался на жульничестве,

менял вещи на золото и сдавал в Торгсин —

"стукнули" на прадеда добрые люди,

попал он на карандаш, ушёл по этапу в Юргу.

– Да, короший был человек Иван Николаевич.

Ты головой-то не верти, не верти зазря, мил человек.

Я здесь давно живу, местность караулю, так сказать.

Ты почто сюда припёрся с этакими инструментами?

Трогать мертвецов не надо, оне такого не любють.

Были как-то городские, залезли в пару могилок,

а там свой демон, заморский – страшно закончилось.

Тебе из любопытства? То господские могилы, да.

Здесь на горочке стояло при царе большое имение,

жили бароны немецкие с латышской прислугой.

Дурные крестьяне барский дом спалили дотла,

а бароны добро припрятали, закопали тут, рядом.

Вот и вся история, да. Ты спрашивай, чего надо!

Хочешь, клад тот покажу? Тьфу, письма разные…

Самохин сидел, не понимая – явь это или сон.

Дождь заканчивался, облака расползались.

Невероятное облегчение вдруг приподняло его,

он захихикал, в голове завертелся сумбур,

Самохин пытался связать мало-мальский вопрос,

но только трясся и хрипел, как юродивый.

– Эх, не успели поговорить, ай-яй-яй! Бывает.

Если кто в первый раз со мной пообщается,

то может его вот так до смерти затрясти, да.

А ты подумай о матушке, она болеет у тебя,

Вот, видишь, отпускает понемногу! Ничаво!

Я ведь много чего интересного знаю, да.

Хочешь, расскажу, где поповский клад закопан?

Он у тебя в огороде, под самым носом лежит!

А ещё знаю про твою прабабку интересное,

хочешь, расскажу? Ты сходи на хутор ваш,

что на той стороне деревни в сосновом бору,

там всё сгнило давно, одна малина, рвы да змеи,

под берёзиной откопаешь шкатулку жестяную,

да не вздумай открыть – в мешок и сюда неси…

Струсил Самохин, не пошёл на дедов хутор.

Что и где закопано – пускай там и лежит.

Сколько больше не ходил он на перекрёсток,

но голоса не слышал. Наверное, почудилось.

Перед самым отъездом решил поправить забор,

вынул два столба, а под третьим нашлась нора.

Самохин ткнул туда палкой, полез руками —

с трудом вынулся сгнивший тряпочный свёрток.

Холодея от страха и догадываясь, что это такое,

Самохин развернул черноту и обомлел —

туда кто-то бережно упрятал иконы и обряды.

Ночью ему приснилось давно умершие люди.

Они смеялись, плакали, ругались, любили,

пили чай у дома под молодыми соснами.

И странный мальчик в косоворотке с ремнём

с весёлым любопытством наблюдал за Самохиным.

Под утро Самохин проснулся ни свет ни заря,

сунул лопату в мешок и пошагал на хутор.

Очарованный Кеня

В Бельском районе Тверской области поисковики отряда «Курган» нашли чугунную плиту с могилы генерала В. В. Сливицкого. Его  дочь Надежда Валентиновна Хмара-Борщевская впоследствии стала супругой русского поэта Иннокентия Анненского.

Какое ты, лето 1877-го? Намедни на войну с турками

отправилась блистательная императорская армия,

патриоты ожидают победоносных реляций с Дуная.

Нет, оставаться в тисках гранита более невыносимо.

Прощай, разлинованный и угрюмый Санкт-Петербург

со всеми твоими унылыми и безразличными жителями,

бессмысленно бродящими среди серых кварталов

в тщетном поиске своих навсегда разбитых надежд.

Коляска катит вдоль кипенной зелени лесов и полей,

свежие ветра распевают дерзкие шальные песни —

вот она, долгожданная свобода, непонятный мир,

переполненный яркими впечатлениями – мечта поэта!

Мало что меняется в провинции за сто пятьдесят лет.

Стон кукушки, пыль с обочин, густеющая тьма глухомани.

Редкие барские дома, радующие глаз путешественника,

которому предстоит долгая дорога во глубины империи.

Студент-филолог двадцати с небольшим лет от роду

едет на каникулы, чтобы подзаработать за лето денег.

Друг познакомил его с молодой вдовой, чьи сыновья

имеют мало шансов перейти в третий класс гимназии.

Они условились, что суровый репетитор подтянет ребят,

отдохнёт на лоне природы – дивные края, Смоленщина!

Вдове тридцать шесть, она красива, умна и печальна,

дорожные приключения сближают – как тут не влюбиться?

Она рассказывает про отца, героя войны и друга Рылеева,

как в детстве её учил чистописанию сам Афанасий Фет,

как, потеряв рассудок, она не раз вскрывала гроб мужа,

не в силах понять и принять: "За что мне всё это, Господи?"

Коляска мерно качается, рыцарь горячо сострадает даме,

жёлтым огнём пылают на рясных лугах одуванчики,

ошалевшая природа восстаёт от долгого уныния зимы —

как не влюбиться зануде, воспитанному на Еврипиде?

Читатель разочарован – что за сентиментальный сюжет?

Хищная помещица и юный репетитор на летних вакациях,

жаркий поцелуй в ночном саду, сирени, трели, соловьи…

Боже, всё так банально! Пошлятина – но что в итоге?

"Когда б вы знали, из какого сора растут стихи…"

Дальше будет всем давно известное – их обвенчают,

он станет служить директором Царскосельской гимназии,

чудаковатым преподавателем латыни и греческого языка,

будет писать стихи, которые никто не захочет печатать,

и умрёт в самый день отставки на привокзальных ступенях.

А через пару лет его признают гениальным лириком.

Опубликуют архив, который он часто намеревался сжечь.

Назовут пророком символизма, заголосят курсистки.

Нет, ничего не дано нам предугадать наперёд…

Но как же она? Та, которой он посвятит лучшие строки?

Сколько гадостей обрушится на её несчастную голову!

Припомнят всё – и манеру одеваться, и меркантильность,

соорудят сплетни о том, что её Кенечка был ей неверен.

Да, оберегая нежную душу мужа, она всегда прагматична,

она-то умеет говорит с людьми, бывая излишне жёсткой.

Но случись по-иному, разве смог бы он сотворить всё то,

чем ныне гордится русская поэзия? Его жертва оправдана.

Пожалуй, эта женитьба будет главной удачей его жизни.

А пока лето, дорога, леса, луга, соловьиные перепевы —

едет, едет по России очередной "очарованный странник".

Прочтя его обречённое «…одной Звезды я повторяю имя»,

она с наивной гордостью улыбнётся подругам, прошамкав:

– Милый Кенечка! Видите, как он любил меня?

Царскосельский вокзал, на ступенях которого 13 декабря 1909 г. скоропостижно скончался Иннокентий Анненский.