Текст книги "Когда я стану молодым. Новый русский эпос"

Транзит для сабдака
Лето 2022-го

Не повезло Витальке Брагину, ой, как не повезло.

Был Виталя балагур, душа-человек, любил застолье,

пел песни под гитару, знал множество анекдотов —

а как съездил в командировку куда-то в Бурятию,

так переменился потом до полной неузнаваемости.

Теперь Брагин сторонится любой весёлой компании,

стал угрюм и неразговорчив, разлюбил бардов,

злится непонятно на что или заболел чем-то —

видели его Петровы поздним вечером в городе,

только прошёл он мимо них и даже не поздоровался.

Никому и невдомёк, что попал Виталька в беду.

Где-то в Бурятии решил он прогуляться по степи,

весна, цветы, провода гудят, словно варган —

но тут проник в разум Брагина странный голос,

начал издеваться, заморачивать голову Виталику.

Поглумился голос и исчез – рассказали Брагину,

что с ним решил поиграть местный дух-сабдак,

хранитель здешних мест, бывший злой шаман,

которого боги в наказание за былые прегрешения

оставили на земле сторожить краснокаменский уран.

Посмеялся Брагин и уехал назад, в свою Балашиху,

а через полгода встал ночью за холодным пивом —

в голове у него снова бурчит-ворчит знакомый голос.

Кому рассказать если – прямая дорога в психушку,

гадалки извести голос не берутся – чужой, говорят.

Напьётся бедный Виталька с горя вдрызг, в драбадан,

а сабдак только того и ждёт, переключает рубильник,

начинает командовать Виталькиным телом сам —

то на улице у подъезда потопчется, кошку чью-то пнёт,

а то в метро пойдёт на ночных поездах раскатывать.

Чем больше Виталька пьёт, тем сабдаку выгоднее —

пока разум хозяина спит, отчего не повеселиться?

Хоть и похож квёлый протеже на бродячий труп,

но кто здесь на такие пустяки обращает внимание,

эка невидаль, дядька в пальто да посреди июля.

Сабдак – зло первобытное, а потому чувственное,

жаждущее острых ощущений, крови, крика, мясца.

Ночами во тьме межфонарной тянет его пошалить,

наброситься с рычанием на случайного прохожего,

сполна насладиться скользким человеческим ужасом.

Но куда вкуснее поймать весёлую уличную девицу,

затащить визгливую хохотушку в темноту переулка,

чтоб использовать по назначению и злобно завыть,

страшно заскрипеть зубами в момент оргазма —

пусть понесёт от живучего шаманского семени.

Слава богам высшего мира, блудниц в Москве много,

побудь-ка тысячу лет в наказание перекати-полем —

истоскуешься не так ещё, карауля чёртов Урулюнгуй.

Зачем убивать? Сабдаку нужны людские тела и души,

они его развлекают, служат незваному пришельцу.

Утолив наконец-то свои бесхитростные потребности,

сабдак поднимается на крышу высотного дома,

воет с парапета в небо лишь ему понятную песню —

пытается достучаться до наказавших шамана богов,

вымолить прощение – только помнят ли о нём боги?

Долго стоит сабдак на крыше московской высотки,

неподвижный, страшный, такой же нечеловеческий,

как химера с крыши собора Нотр-Дам де Пари —

жадно всматривается он в лиловое небо столицы,

раздражённо сомкнувшей свои набрякшие веки,

разглядывает окрестные здания, слушает гул машин.

Молчит небо, время на исходе, сабдак спешит домой —

его подопечному пора просыпаться, опохмеляться,

идти на работу, с ужасом думая о содеянном ночью —

в голове несчастного мелькают обрывки видений,

пальцы помнят дрожь чужих тел, слух – чьи-то крики.

Виталькина фигура становится шире и приземистей,

лицо расплывается, скулы обретают азиатские черты.

Видно тот, который внутри, готовит его под себя —

этак проснётся однажды Брагин кем-то другим,

а вполне может статься, совсем даже и не человеком.

Ноги сами ведут Витальку подальше от людей —

по странному совпадению прихотливой судьбы

он поднимается на облюбованную сабдаком высотку,

влезает зачем-то на скользкий испачканный парапет,

смотрит на город, смотрит в небо, ожидая знака,

молится Тому, кто всё знает и всё видит – избавь!

Город деловито шумит под ногами Витальки,

ветер швыряет ему в лицо тёплые капли влаги,

миллионы людей торопятся по своим норкам —

нет никому до Брагина никакого дела,

и отчаяние своей остро отточенной косой

вскрывает горло мученику,

исторгающему с высоты хриплый одинокий вой.

Что ж теперь остаётся ему, лететь головою вниз?

Сабдак, перепуганный зародыш первобытного зла,

давно забытый своими переменчивыми богами,

неумело утешает Витальку, мурлычет что-то навроде —

погоди, мол, собрат по несчастью, скоро срастёмся,

объединимся с тобой в единое целое —

и тогда вздрогнет окровавленный мир!

Истомлённый и вывернувший себя наизнанку Брагин

слушает непонятные слова подселенца недоверчиво —

шёл бы ты восвояси, проклятый одичалый шептун,

ишь как испугался, не хочешь помирать, гадина.

Ничего, есть голова на плечах и диплом в кармане,

разберёмся как-нибудь сами в твоей тарабарщине…

Виталий Брагин славится системным подходом —

для начала ищет он русско-бурятский словарь,

пора устанавливать контакт всерьёз и надолго:

– Сайн байна, танай нэрэ хэн бэ?

Здравствуйте, мол, как вас звать-величать?

– Би агуу бёё! – гордо отвечает Витальке голос.

Я, дескать, великий шаман – смотри-ка, заработало!

Спасибо, Всевышний, надоумил наконец дурака.

А то лезь на крышу, вой на небо – в наше-то время?

Понемногу идёт общение, хотя проблем вагон,

шаман – человек старорежимный, дитя древности,

автомашину именует не иначе как «шайтан-арба»,

за что ни возьмись – для него всё волшебное кругом.

Хоть новую книжку про старика Хоттабыча пиши…

Как сабдак вообще на улицах выжил – непонятно,

видно, рефлексы тела использовал, а иначе как?

Днями напролёт Брагин внушает постояльцу,

что можно делать в нашем мире, а что нельзя —

сабдак моралью не избалован, амбициозен,

жаждет кого-нибудь гнобить, могуществом мериться.

Законы наши вызывают у сабдака недоумение,

в его время закон был один – у кого сабля крепче,

а в здешних краях не разгуляешься, быстро отловят.

А Виталька что, он простой парень, без ресурсов,

Вот если б сабдаку в депутата народного перебраться,

то будет другой коленкор – тем-то позволено многое.

Сабдаку идея нравится – на это Виталик и уповает,

ожидая момента избавиться от надоевшего «бёё».

Хитрый старик брюзглив и вреден, любит поворчать,

всё равно такого взаперти не удержишь, сбежит,

влипнет сдуру в историю, и что потом кому докажешь?

Нет, на кого попало странное существо не ведётся,

подавай ему маргиналов или социопатов посмачнее,

а где ж таких отыскать – знакомые все люди приличные,

Брагин заарканил сетевого тролля, но дед побрезговал.

Но Витальке везёт – вымолил, выцыганил приглашение

на корпоратив какого-то крупного нефтяного концерна.

Останется только выискать там да напоить претендента,

сабдак обещает не подкачать – схарчит, только щурься.

Хитрит чёртов дед, он и трезвого-то запросто ушатает,

но тут не до экспериментов, работать надо наверняка,

чтобы сбагрить «транзитного пассажира» поскорее.

Скучновато будет Виталику без привычного голоса,

но зато спокойно-то как одному —

а квасить он всенепременно бросит. Для надёжности.

Во избежание рецидива, так сказать.

И бурятский язык Брагин не забывает —

мало ли что, «мэджик» – вещь непредсказуемая.

Нацелится новая тварь, а Виталька ей с ходу в лоб:

– Ши хэн юм шэ? Кто такой? Давай, до свидания!

Восток – дело тонкое, господа…

reboot system now

Кто придумал проклятые белые ночи?

Небо темнеет долго и мучительно,

потом зачем-то дружно вспыхивают фонари,

город не успевает натянуть чернильное одеяло,

горизонт становится похож на грифельный рисунок.

Кварталы под утро начинают наполняться светом,

тускло отражающимся в миллионах слепых окон,

мир напоминает огромный садовый кооператив —

многие тысячи параллелепипедов-парников

раскиданы на добрую тысячу вёрст окрест,

в каждом живут люди, одинаковые, как огурцы.

Пенсионер Сипягин просыпается рано,

выходит на застеклённую лоджию,

садится на табурет и с наслаждением закуривает.

До хруста в скулах он презирает город внизу,

а город знай себе тихонько хихикает в ответ —

он тоже плевать хотел на Сипягина.

У Сипягина недавно случилась драма —

новоявленный пенсионер забыл своё истинное лицо.

В школе он изображал верного пионера-ленинца,

потом пел задорные комсомольские песни,

при Горбачёве строил из себя голосистого демократа,

во времена Ельцина – разочарованного горожанина,

в нулевые рвался, как все, поближе к кормушке.

Приходилось Сипягину прикидываться отцом семейства,

играть роль «тигра в постели» и «зайца во хмелю»,

маскироваться, корчить из себя и лицемерить —

Сипягин поменял за свою жизнь столько амплуа,

что вполне бы мог стать народным артистом.

Пришла беда, откуда не ждали —

вышел Сипягин на пенсию и стал жить сам по себе.

Теперь можно было не выпендриваться,

снять надоевшую маску и выдохнуть.

Государство потеряло к Сипягину всякий интерес,

убедившись в его полной гражданской никчёмности.

Телевизор исправно подбрасывал свежие новости,

Сипягин тупо смотрел в экран и пытался понять

своё собственное отношение к происходящему.

Так он в первый раз когда-то ездил к морю —

ну, вот оно, море, лупит волнами – и что?

Эти новости по «ящику» – как их расценивать?

Несколько суток Сипягин спал урывками —

он понял вдруг, что совсем забыл себя настоящего,

доброго, чистого, хорошего мальчика,

а нынешний Сипягин безнадёжно испорчен

долгой жизнью в спятившем обществе.

Теперь он курит сигареты одну за другой и думает,

перебирая в памяти всю свою жизнь – кто он?

Уж он-то должен точно знать себя настоящего!

О чём Сипягин мечтал, во что он когда-то верил?

Получалось, что никакого своего мнения у него нет,

ни черта не понимает он в происходящем.

Неужели вся оставшаяся ему жизнь —

это чёртов «ящик» да та обыденная серая суета,

которая с утра до вечера шумит под балконом?

Отчаяние захлёстывает Сипягина горькой петлёй,

он представляет себя шагающим с балкона вниз —

но там, внизу, лежит столько грязи и собачьего дерьма,

что пенсионер в ужасе отшатывается от влажных перил,

поминая всуе имя Того, кого всё-таки ещё побаивается.

Хмурое летнее утро, всё происходит как всегда —

с кухни вкусно пахнет жареной картошкой,

Сипягин вяло завтракает, привычно брюзжа —

что ж, маска так маска, амплуа так амплуа,

надо терпеть и жить со всем этим дальше,

выполняя свои земные обязанности до конца,

который вряд ли окажется победным, не так ли?

Может быть, ему просто выпала роль в массовке?

Он включает утренние новости, слушает ведущего,

бархатный голос с экрана чертовски убедителен,

вот она, истина в последней инстанции —

потом переключает новостной канал на соседний,

где всё то же самое рассказывают уже по-другому,

и выясняется, что слышанное им раньше – ложь.

Сипягин чувствует, что дело обстоит совсем плохо,

но оторваться от телевизора никак невозможно.

Тогда он отключает звук и просто смотрит на лица,

с ужасом убеждаясь, что не верит ни тем, ни другим.

У каждого своя правда – но обе ему одинаково чужды.

Точно так же было и во время пандемии —

Мир спятил, люди моментально становились зверьми,

город натуральным образом трясло от ненависти,

которая быстро переплавилась во всеобщий раздрай.

Нет, жить так дальше невыносимо, Сипягин сдаётся,

лезет в холодильник, вынимает запотевшую бутылку,

вкушает граммов триста под остывшую картошечку,

включает какой-нибудь старый советский фильм —

и через час вроде бы ненадолго находит себя прежнего.

Жаль, что вернуться к своим заводским настройкам

удаётся пенсионеру Сипягину покамест только так.

Деревня Зеленьково Жарковского района Тверской области.

Зимний звон

Поздней осенью Кулагин сбежал в деревню.

Сидеть в слякотном городе стало невыносимо.

С началом декабря долгожданная зима

пришла в Афонино всерьёз и прочно —

наснежила, запуржила и всё приморозила.

Кулагин чистил лопатой снег и радовался тому,

что мир наконец-то стал чёрно-белым.

Невероятно устала его душа в прошедшую осень

от видеоновостей буро-зелёно-красного цвета,

набили оскомину ничего не вызывавшие в памяти

названия степных сёл и захолустных городков.

Тяжкое, горемычное дело любая война.

Деревня обезлюдела ещё при Ельцине,

незванных гостей ждать не приходилось,

природа укладывалась в очередной анабиоз.

Пятьсот километров по глухомани от Москвы

отгородили тело физически, распоясали душу,

снег и безлюдье очистили голову, боль ушла.

Даже ночная тишина стала теперь другой.

Кулагин просыпался от холода засветло,

лежал под старым ватным дедовским одеялом,

вслушиваясь в привычные шорохи за окном.

Кулагин чувствовал, что становится прежним,

чёрной тушью насвежо окрашивается темень,

ему снова шесть лет, и мир нов, чист и понятен,

мама ещё жива, она его любит и где-то ждёт,

цвета и запахи те самые, всамделишные.

Однажды ночью он проснулся от странных звуков.

За стеной старой избы плакал колокольчик.

Кулагин представлял воочию, как тот бьётся,

привязанный к ветке – глупая детская шутка,

которыми когда-то занимался он сам —

вот только кому было шутить в мёртвой деревне?

Так прошла ночь, за ней другая, третья,

и Кулагин начал медленно сходить с ума.

Он обошёл периметр усадьбы и ничего не отыскал.

Колокольчик появлялся по вечерам – необъяснимо!

Спасала от него только крепкая выпивка,

но каждый день напиваться не станешь – тяжко.

Кулагину чудилось в тихом перезвоне разное.

Колокольчик то предупреждал и угрожал,

то успокаивал монотонной серебристостью.

Слышались Кулагину в его звоне и тоска, и безнадёга,

а иногда залихватская удаль и ухарский перепляс.

Как-то за полночь, когда стало совсем невмоготу,

Кулагин обул валенки, подхватил в сенях топор,

выскочил наружу и помчался на звук в темень,

в азарте перемахнул старые прясла на околице —

а больше Кулагина никто и никогда не видел.

Приехавшие из города недовольные полицейские

нашли привязанный к жерди прясел колокольчик.

Туда и вели по снегу неровные следы Кулагина.

А вот за пряслами человечьих следов не отыскалось.

Новогодняя прощальная

В пятый раз проснувшись в одно и то же время,

поэт Собачьёв, лицо предпенсионного возраста,

догадался загуглить странные цифры и обомлел.

Будильник высвечивал зелёным «4:44»,

а четвёрка у китайцев издавна означала смерть.

Это было весьма серьёзное предупреждение.

Собачьёв искренне верил в то, что приметы

имеют силу там, где человек появился на свет,

сам он родился в Приамурье, то есть в Манчжурии,

будильник собрали неподалёку, в Китае —

таким образом, всё сходилось,

выходило Собачьёву самое время умирать.

«Брошенный к столу предчувствием беды»,

Собачьёв решил написать напоследок нечто важное.

За окном шёл то ли снег с дождём, то ли наоборот,

до Нового года оставались сущие пустяки,

поэт хватанул пару доз виски и начал творить.

Спит Россия вековая…

Весь в огнях, забыв покой,

веселится и гуляет

старый город над рекой.

Пьют и скачут человечки,

заменяя год на год.

Шпарит дождик, и по речке

мирно к морю лёд плывёт.

Собачьёв вперил взор в темень за окном,

представляя этот волшебный ледоворот.

Широкая панорама разгула ему понравилась.

Навевают фейерверки

оргастический экстаз.

Фраер дарит веер Верке,

Верка – формы напоказ!

Киснут в тазиках салаты —

доедим на пятый день.

«Извиняйте, чем богаты!

Рыба, мясо, торт, пельмень…»

Собачьёв застонал в приступе раблезианства,

предвкушая изобилие новогодних яств,

которых ему не суждено больше отведать.

А в соседском огороде

снежный бой – берут редут.

То ли «белые» подходят,

то ли «красные» идут.

Рвутся весело петарды,

спят в салатах алкаши.

Авангард кавалергардов

скачет, вынув палаши.

Откуда взялся авангард кавалергардов,

Собачьёв не понимал и сам —

он вошёл в образ, не заморачиваясь

поисками логики в происходящем вокруг,

новогодняя ночь бурлила, кипела, звала на подвиги!

Но любой праздник когда-то заканчивается…

Апельсиновые корки

мандариновой страны…

С горки – к папке на закорки,

все домой, с «ночной войны».

По делам своим интимным

пробежит «пти ша нуар»,

Кружевами серпантина

изукрашен тротуар.

На снегу краснеет юшка.

Тут случилась кутерьма…

Рьяно клацая кормушкой,

зло хихикает тюрьма.

Собачьёв трезвел на глазах, мутно водя очами.

Любой праздник в России страшноват,

безумие достигает своего апогея – почему так?

Неужели язычество не вытравить из крови нашей?

Захмелившись, пьяный, сытый,

выхожу я на крыльцо.

Вот моей страны сердитой

неприкрытое лицо.

И рождественскою сказкой

убаюкана, хмельна,

завтра батюшкам с опаской

выйдет кланяться она —

протрезвевшей, ясноголикой,

не такой уж и простой.

То ли грешницей великой,

то ли дурою святой.

Осознавая, что создал нечто нетленное,

Собачьёв утирал корявым пальцем пьяные слёзы,

неугомонно катившиеся по небритым щекам.

Он чувствовал себя купцом Калашниковым,

выходящим под топор палача в чистой рубахе,

гордым и просветлённым – на миру и смерть красна!

Умирать Собачьеву стало совсем не страшно.

Прошёл день, месяц, год, два – смерть не приходила.

Текст, конечно, ни один журнал не принял,

но советовали писать дальше, почитывать мастеров.

Когда в очередной раз Собачьёв проснулся под утро,

тяжело дыша и в ужасе пялясь на зелёные «четвёрки»,

до него наконец-то дошло, что это не время смерти,

а время творчества, свежей головы и полёта пера.

Он лежал в постели, блаженно улыбался и шептал:

«Вставайте, граф, вас ждут великие дела!»

И в голос захохотал, вспомнив ядовитое визборовское:

«И граф встает. Ладонью бьет будильник,

Берет гантели, смотрит на дома

И безнадежно лезет в холодильник,

А там зима, пустынная зима…»

Нет, читать мастеров определённо стоило.

X-Files для охранника

Отставной майор-вэвэшник Павел Иванович Сушко

живет себе припеваючи в подмосковной Лобне,

работает охранником в ЧОПе «Белая стрела».

День и ночь он таращится в надоевшие мониторы,

бродит по этажам бизнес-центра «Гадюкино»,

следит за порядком и за поведением посетителей,

решает любой сканворд на спор за сорок минут,

бегает по утрам и колотит в зале по средам «грушу»,

по субботам жарит шашлыки и посещает сауну —

жизнь отставного майора давно натоптана,

и непыльная служба ему очень даже нравится.

Мир, окружающий Павла Иваныча, прост и понятен.

Дни, похожие один на другой, сливаются в ленту —

завтрак-обед-ужин, развод-сканворд-обход-монитор.

Разнообразие вносят только новости да нытьё жены,

которая нестощима на «вводные боевые задачи»,

вечно придумывает, куда бы потратить деньги,

целыми днями залипает в своём смартфоне,

пеняя майору на его армейскую туголобость —

мог бы де и бизнесом каким-то доходным заняться.

Павел Иванович слушает наставления жены вполуха,

сонно зевает, пялится в потолок и думает о том,

что жизнь ему досталась обыденная и неинтересная,

вот пройдёт ещё десяток лет – и не заметишь как.

Порядок вещей устаканен для него раз и навсегда,

менять его майору совершенно не хочется —

служба не работа, сиди в тёплой будке да гавкай,

наработаться при желании и на даче граблями можно.

Живёт себе человек вот так годами и знать не знает,

что судьба-злодейка решила взбрындить,

перевернуть с ног на голову,

взбаламутить его упорядоченный мирок.

В одно прекрасное утро замечает отставной майор

необъяснимое инструкциями странное явление —

на вверенной ему территории разгуливают граждане,

которые абсолютно не фиксируются камерами.

Аукнулась Павлу Ивановичу профессиональная память.

Видит он на экране, как в пустой лифт садятся трое,

все трое едут на один и тот же этаж без остановок,

выходит майор из комнаты, направляется к лифту —

и вдруг видит он, что из кабины выходят ЧЕТВЕРО!

Негде было четвёртому пассажиру в кабину подсесть,

да и там камера стоит, она троих человек показывает.

Возвращается Павел Иванович домой ни жив ни мёртв.

Сушко мужик непьющий, раздумчивый, спокойный —

а тут лежит он на диване, чуть не плача от страха,

весь в холодном поту, а в голове стучит и стучит:

– Спятил дятел! Дятел спятил! Допрыгался!

Так и хочется майору забыть про увиденное в лифте,

выбросить из головы всю эту дичайшую ерунду —

не может этого быть, потому что быть не может!

Соберись, тряпка, прикрикивает сам на себя Сушко,

ты здоровый дядька, сто кэгэ и полсотни лет от роду,

жизнь прожил и знаешь, что на всё есть ответы,

просто бывает нечто, о чём знать тебе не положено.

А может статься, это вообще происки коварного врага.

Решает отставник-офицер проверить свои наблюдения,

потому как мало ли чего ему привидеться могло,

посиди-ка сутками у мониторов, и не то ещё покажется.

Вот так расцветает на глазах человеческая жизнь,

вчера серая, рутинная, а нынче полная загадок и чудес,

становится она сочной-красочной, кипит и пенится.

Потому как появляется в жизни тайна со знаком «икс»…

С каждым новым днём Сушко со сладким ужасом

раз за разом убеждается в собственной правоте.

Нефиксируемых лиц не так уж и много, но они ЕСТЬ!

Павел Иванович понимает – с техникой что-то не так.

Не реагирует цифровая сфера на отдельных персонажей,

которые с виду вполне себе даже приличные люди,

ходят себе преспокойно на работу и болеют с похмелья,

причём встречаются среди них симпатичные дамы.

Поразмыслив, Сушко понимает,

что импортные камеры тут ни при чём,

что с них возьмёшь – бестолковый кусок железа,

причина явно кроется в программном обеспечении.

Приходится майору идти на поклон к айтишнику Дениске.

Дениска долго хихикает и крутит пальцем у виска —

пока не видит сам, как рождается очередной «призрак».

– Дядь Паш, тут дело нечистое. Мэджик! Колдовство!

Лучше молчите об этом, иначе дурдом вам обеспечен…

Что с того? Ходят себе люди – и пусть ходят. Вам-то что?

Павел Иванович и сам понимает, что дело пахнет скверно.

Может, шпионские игры вездесущего «старшего брата»?

Всё же звучит куда получше, чем «происки инопланетян».

Тайна звенит в голове майора, словно Царь-колокол,

тревожная, неизведанная, прекрасная в жути своей.

Павла Иваныча коллеги совсем не узнают —

схудал он с лица, стал дёрганый, жену кроет матом,

начал с вечера прикладываться к рюмочке.

Что случилось с человеком, разбираться некому – Москва!

Никому нет дела до того, что с майором происходит.

А происходят важные вещи – несёт того судьба,

словно ведьма домовёнка Нафаню в мультике,

Бог весть куда и за каким хреном —

и чем всё это закончится, непонятно.

А ведь как хорошо жил досель —

сканворд-шашлык-постель-сауна.

Бессмысленно, зато спокойно.

Да и какой в нашей жизни смысл?

Чавкай, гадь, множься и броди – от камеры до камеры.

Оно тебе надо, Павел Иванович? Не слышит…