Текст книги "Когда я стану молодым. Новый русский эпос"

Шалом, Гриша!
1993—2007

Рассказывают, что известный всему Биробиджану

"шлимазл" и полный чудак Гриша Шумулинский

уехал в Израиль самым последним, в нулевые.

Говорят, что прощаясь, Гриша горько плакал.

Тем, кто хорошо знал его, это говорило о многом.

Первым, что Степанов когда-то записал о Грише,

была вот эта, по сути, самая последняя фраза.

Потом Степанов отложил и текст, и персонажа

в самый дальний ящик многострадальной памяти.

Почему? Для этого тогда нашлись разные причины.

Теперь наступило время.

Шалом тебе, Григорий!

Есть в приамурской тайге городок Биробиджан.

Раньше там, на слиянии Биры и Биджана,

стояла на Транссибе казачья застава Тихонькая,

потом в конце двадцатых приехали переселенцы,

все поголовно говорящие на языке идиш —

они решили устроить здесь еврейскую республику.

Сначала республику хотели устроить в Крыму,

но что-то там пошло не так, начались свары.

В итоге некто заумный предложил Дальний Восток,

те места, где жило по человеку на 20 километров,

бродили тигры, одолевало зверьё и таёжный гнус.

Первой тысяче бывших портных и сапожников,

ожидавших рая на земле, пришлось невесело.

Ещё при злобном царизме биробиджанские места

считались весьма непригодными для земледелия,

природа взбунтовалась, начались наводнения —

словом, половина переселенцев разбежалась.

Тогда за дело взялась партия с её пропагандистами.

Евреев всерьёз решили сделать аграрной нацией,

пошли разговоры о "национальном государстве",

кто-то зашептал по углам о "земле обетованной" —

и в Гомеле с Житомиром засобирались в дорогу.

Машина государства работала на всю катушку.

Эшелоны с евреями шли на восток каждый месяц,

гребли всех подчистую, даже заведомых инвалидов.

В итоге проект провалился, народ разбежался,

в ошибках обвинили всё тех же "националистов".

Одна радость, что спасли тысячи семей от немцев.

Дела стали совсем плохи – из Китая пёр японец,

войны с которым Москва ожидала со дня на день.

От Владивостока до Читы укреплялась армия,

в составе которой всю войну прослужили Степановы,

семья совсем юных тогда ещё военных медиков.

Вот и всё, что знал их внук о загадочном Биробиджане,

собираясь перезжать туда на новое место жительства.

Случилось это в 93-м году, в аккурат на Покров.

Степанов приехал жить в город, где не знал никого.

Говорят, что еврей везде и всегда остаётся евреем.

А вот русский, прожив среди евреев с десяток лет,

сам становится евреем, обретает новые привычки.

Степанов готов теперь подписаться под этими словами.

Он прошёл хорошую школу, работая при хлебозаводе.

Местечковые города все уютно устроены на связях,

здесь каждый знает, кто ты такой, откуда родом,

здесь всегда нужно знать, в сферу чьих интересов

рискуешь вторгнуться, не поздоровавшись лишний раз.

Один – сват другому, другая – сестра третьему.

В голове нужно всегда держать эти хитросплетения.

Покупая тухлые яйца у мадам Иск задорого, вы правы.

А приобретая свежайшую продукцию у Игрек – нет.

Мадам Икс родня вашему шефу, её надо "выручать".

А если выбрали Игрек – вам этого никогда не простят.

Для Степанова после семи лет, проведённых в оборонке,

все эти хитрости выглядели поначалу "детским садом".

Однако пришлось менять привычки, замашки, лексикон.

Следовало помнить о том, что за самое обычное слово

в Биробиджане можно навсегда прослыть антисемитом.

О, эти условности! Тюрьма так же ограничивает людей,

запрещая подымать с пола оброненное за столом,

не употреблять вполне обыденных на воле слов.

Степанов никогда не старался стать среди евреев своим,

больше всего опасаясь выглядеть смешным идиотом.

Гриша Шумулинский работал при заводе экспедитором.

Выглядел сорокалетний Гриша как полный "шнорант".

Летом и зимой он ходил в овчинном армейском тулупе,

бегал по двору вприпрыжку в разношенных валенках,

сопровождая КАМАЗы с мукой и оформляя отгрузку.

– Вы не знаете, когда будут давать комбикорм? —

огорошил он Степанова вопросом в первый же день.

И понёс дальше чушь про дочек, которые идут в рост,

что кушать им нечего, вот бы выписать им комбикорм,

пошёл гнусавить козлиным голосом всякую ерунду,

аккуратно ввинчивая хитрые шурупчики—вопросы.

Степанов вычислил ушлого экспедитора на раз,

подождал, когда тот подустанет "валять Ваньку",

вынул из кабины в тихом месте и предупредил,

что найдёт методы укоротить Гришу за приставания.

Высадит на трассе в мороз, если заиграется вконец.

А ещё на вагоне сейчас вдруг точно не хватит мешка,

придётся актировать недостачу – а кто виноват?

Тут гундосый Гриша чудесным образом успокоился,

начал всхлипывать, почуял наконец хозяйскую руку,

больше Степанову не докучал и обходил стороной.

Степанов быстро понял всю ценность экспедитора.

Гриша Шумулинский работал толкачом-диверсантом.

Он обладал фантастической способностью ныть,

его специально посылали в самые сложные места,

где за полчаса Гришины стоны, вздохи, запахи

и несвязные жалобы на дорожающий комбикорм

превращали в ад деятельность любой конторы.

Директор гордился Гришей и даже пугал партнеров:

– А хочешь, я Шумулинского на отгрузку пришлю?

Партнёры вздрагивали – Гриша мог запросто

припереться к любому директору домой под окошко,

готовый просидеть на глазах у того день, второй…

В тандеме Степанов и Гриша творили чудеса.

Часто они сговаривались и работали на три фронта —

Гриша сутками окучивал одного нужного человека,

Степанов не давал покоя другому, директор третьему.

Поэтому хлебозавод и простоял довольно долго.

В свободное время Гриша, чел страшно любопытный,

бродил по рынку, интересуясь свежими новостями.

Его раскисшие чуни можно было видеть в бутиках,

на выставке меховых шуб, в компьютерных салонах.

Он знал, кто умер вчера, где хоронят и что там пьют.

Когда Шумулинского послали по делам в Москву,

он все три дня провёл в домодедовском "секс-шопе",

где довольно досконально изучил материальную часть,

рассказывая всем желающим об устройстве техники.

Зашёл на Горбушку – вернулся, зная содержание

верной сотни тамошних кассетных порнофильмов.

Степанов слышал, что у Гриши есть сестра или две.

Жена с обеими дочками старались его сторониться,

ходили всегда по другой стороне улицы – стыдились?

Неприметная, серая жена что-то где-то преподавала,

за углом фыркала на Гришу, тот жалко оправдывался.

Гришина учительница и дальняя родственница

рассказывала Степанову, что Григорий добрый мальчик,

но отличался чудачествами, как типичный провинциал,

в итоге его учёба в институте совсем не задалась,

и в обществе того времени он просто не смог подняться.

Вспоминая сейчас её рассказ, Степанов думал о том,

что "юродивый" Гриша с его каверзными вопросиками

в нынешнем стендапе мог бы сейчас блистать как типаж.

К началу нулевых хлебозавод развалился.

Гриша давно бродил с извечным еврейским вопросом.

Степанов знал, что сам тот ехать в Израиль не хочет,

но жена и дочери пилили Шумулинского денно и нощно.

Потом его видели в пальто, грязный тулуп исчез.

Говорят, Гриша каждый день приходил на вокзал и плакал.

Репетировал отъезд? Прощался с городом?

А может, раскредитовал здесь тысячи грузов?

А потом он исчез.

Где ты, грустный «шнорант» Григорий? Шалом тебе!

Автономная сага

К двадцати пяти годам Степанов объездил СССР,

умудрившись ни разу не побывать в Биробиджане,

который стоял в трёх часах езды от Хабаровска.

Слухи про Еврейскую автономию ходили разные.

Одни звали столицу ЕАО не иначе, как Хитроград,

завистливо добавляя при этом: "Живут же люди!"

Степанов евреев никогда не видал – маца? пейсы?

Степанов приехал работать в Биробиджан в 93-м.

Приехав в первый раз, он сильно разочаровался.

Деревянные бараки, лютый мороз, речка у сопки —

так себе городишко, "на рупь на двадцать"…

Народ – да, народ здесь жил весьма специфический.

На рынке все общались как в Одессе на Привозе:

– А шо ваша курочка такая синяя? И давно умерла?

– Ой, я вас умоляю, у нас товар первый сорт!

В перестройку Биробиджан возжаждал суверенитета.

Местной "мишпухе" до дрожи хотелось самостийности,

"княжить и володеть", не чувствуя себя униженными

необходимостью то и дело мотаться в краевой центр.

В тридцатые все ехали в Еврейскую Автономную Область,

чтобы строить полноценное национальное государство.

Но даже в самые лучшие годы доля титульной нации

никак не хотела превышать пяти процентов —

через год-два переселенцы дружно убегали кто куда.

Под болотами ЕАО лежала вся таблица Менделеева,

но в России всё всегда и везде только с виду так просто.

Чиновничья Москва ржала над усилиями провинциалов,

пытающихся отделиться, чтоб непременно разбогатеть.

А дальше всё случилось по старой формуле Карлейля.

"Всякую революцию задумывают романтики,

делают фанатики, а пользуются её плодами негодяи."

Эта странная драма разыгралась на глазах Степанова .

Отец его работал в областной администрации,

а мать трудилась бухгалтером у того самого человека,

который придумал, как отделить область от края.

Бывший первый секретарь обкома КПСС некто К.

зрил наперёд как истинно государственный деятель —

жёсткий, но справедливый, требовательный к себе.

Люди благоговели – настоящий коммунист!

Сам К. родился в Приморье, работал на заводах,

местных "реверансов" не любил и блата не поощрял.

К местным родственным играм относился брезгливо,

кумовства не поощрял – хотя наверняка пользовался.

Идея отделить ЕАО от края ему страшно понравилась.

К. задумал устроить свободную экономическую зону.

Это сейчас мы понимаем, что дело предстояло гиблое,

а тогда процесс пошёл на "ура" – пипл хавал всё.

Став председателем Совета народных депутатов ЕАО,

К. включил на полную все свои московские связи,

обаял весельчака Ельцина, и указ по ЕАО был подписан.

"Посмотрим, надолго ли вас хватит," – сказал гарант.

У «бывшего первого» имелись фантастические планы,

согласно которым К. расставил свои фигуры по местам,

назначил преемника, нашёл "ручного" губернатора,

сам вознамерился попасть в народные депутаты СССР,

но проиграл выборы перестроечному горлодёру —

и с этого момента что-то в его плане пошло не так.

Сейчас, когда прошло время, многое стало понятно.

"Бывший первый" прекрасно видел, что регион умирает,

все расчёты на инвестиции оказались напрасными,

без господдержки автономная область была обречена,

а у власти оказались не профессионалы, а жулики.

Степанов попал в Биробиджан именно в тот момент,

когда команда "бывшего первого" пошла враздрай,

апостолы вкусили лёгкой наживы и быстро скурвились,

попутно начав совать палки в колёса своему учителю.

К. учредил фирму и занялся природными ресурсами,

пробивал лицензии, квоты, возил иностранцев.

Он сидел в шикарном кабинете и спаивал всех гостей,

попутно выуживая из них всю полезную информацию.

Старые друзья, они же новоявленные иуды, пили,

то и дело засыпая с лицами, разложенными в салатах.

К. грустно взирал на них и горько вздыхал: "Идиоты!"

Водители растаскивали своих подопечных по домам.

Степанов с грехом пополам перевёз семью из Амурска.

Жилфонд в городе был ветхий, строили мало и плохо,

Степанову обещали со временем квартиру получше,

а пока жили так – полы со скрипом, газовая колонка.

В один прекрасный вечер Степанов дремал на диване,

вдруг по квартире пронёсся ветерок, скрипнула дверь,

пробежал кто-то богатый и вкусно пахнущий коньяком

и вышел, крикнув: "Бегом в машину! Слышишь, бегом!"

Внизу ждала «Волга», К. отвёз Степановых в свой дом,

розовую "сталинку" в самом центре Биробиджана,

туда, где жили семьи первых лиц города, ткнул в дверь:

"Жить будете здесь! Пятнадцать тысяч долларов!

Что? Только десять? Ладно, потом рассчитаемся!

Люди уезжают, а мне нужны нормальные соседи…"

Так Степанов стал в 97-м соседом «бывшего первого».

К. решал вопросы легко и смотрел на перспективу.

Своих детей у К. не было, взрослый сын Лёва от жены,

К. посматривал на Степановых-младших строго,

по-отечески грозил пальцем, если сильно шумели.

На три этажа было пять квартир – старой парт-дамы,

нынешнего вице-губернатора с женой, К. и Степановых.

Пятую занимал майор КГБ, лупивший приёмного сына,

оравшего с визгом: "Папочка, миленький, не убивай!"

Степанов часто пересекался с К. в Хабаровске,

тот не гнушался посещать нужных людей самолично,

поддерживал связи, в крае К. уважали, шутили:

"Зачем область отделил?" К. благодушно хихикал.

Как-то случилось Степанову передавать К. бумаги,

тот снял с полки брошюрку, попросил почитать.

"Депрессивный регион в переходный период" —

Степанов прочёл название, пару страниц, зевнул.

К. писал о создании свободной экономической зоны,

которую хотел назвать "ЕВА", вспомнилась его жена,

бледная, худая, вечно болезненная женщина,

страдавшая каким-то неврологическим расстройством.

«Бывший первый» умер осенью 2008 года, всего в 62.

Степанов не пошёл на похороны, сидел под арестом,

а потом оказалось, что хоронили К. в Приморье —

он так никогда и не признал Биробиджан своим.

Зона «ЕВА» так и осталась несбыточной мечтой К..

В итоге на эту приманку клюнули китайские инвесторы,

открыли в одном селе цех по пошиву собачьих шуб,

в Бабстово где-то в заброшенном сарае делали диваны.

Все это "инвестирование" было потом враз ликвидировано.

Как ни странно, но давать звание «Почётного гражданина»

К. не спешили – началась грязная подковёрная возня,

восемь лет "соратнички" норовили нагадить мёртвому,

мстили "бывшему первому" за моральное превосходство.

Памятная доска получилась на редкость хорошей.

К. смотрел на прохожих со своей печальной улыбкой,

Степанову сразу вспоминалась харизматичность соседа,

перед напором которого легко раскрывались все двери.

Его любили многие, хотя ненавидящих тоже хватало.

То был человек-корабль, человек-бульдозер,

видеть его среди пьяных мерзавцев было больно,

сколько хорошего К. мог бы сделать для страны.

Доску открывали на доме, откуда в тридцатые годы

увели трёх первых секретарей обкома

и двух председателей облисполкома.

Она висела, обжигая глаза прохожих немым укором:

"За что же ты так со своими сыновьями, Родина?"

Остаётся добавить только одно – это правда,

титульная нация составляет в ЕАО менее процента.

Но как же быть с теми, кто воспитан на идише,

которым до сих пор пропитан воздух Биробиджана?

Наверное, они теперь все чуточку тоже евреи?

Та самая многострадальная памятная доска. Фото автора

Справа – тот самый дом на Старой площади в 50-е годы. Памятник Ленину посреди сквера снят, через дорогу строятся новые дома. Редкое фото из архива Юрия Косвинцева

Матрицы
Лето 1997-го

На этот раз Степанова подставили, как ребёнка.

Шеф попросил отвезти в Москву пару миллионов,

передать неприметному человечку в министерстве,

да не просто так, а с квиточком для отчёта —

вроде всё выглядело кошерно, почему бы не помочь?!

А теперь Степанов стоит и ошарашенно смотрит

на пять тяжеленных круглых хреновин с дырочками,

чем-то похожих на огромные противотанковые мины —

деньги у него забрали и взамен выдали вот это:

«Забирайте! Итальянские матрицы для макарон!»

Матриц таких нигде не найти, их ставят на прессы,

чтобы из теста выдавливать через фильеры рожки.

Степанов вспоминает, как один его друг-наркоман

однажды долго рассматривал макаронину, вопрошая:

«Не понимаю, как в них дырку проколупывают?»

Вес железяк по всем прикидкам тянет на центнер,

спутник Степанова, главный механик Серёжа Зубов,

предлагает сдать бронзовые матрицы в «цветнину» —

а чего бы Сережке не поржать над горем товарища,

он-то на такое заданьице не подписывался, хитрюга!

Зубов для Степанова и подспорье, и наказание.

На этот раз их послали в командировку вместе,

Зубову наказано провести переговоры с итальянцами,

потом с австрийцами – решено ставить новую линию

для изготовления и упаковки макаронных изделий.

Степанов следит, чтобы Зубов сдуру не скурвился.

Серёжа парень грамотный, только много истерит,

всё у него выходит с какими-то «фрекенбоками».

В первый же вечер, заселившись в номер «России»,

Степанов находит в шкафу бумажник с долларами —

бумажник явно принадлежит какому-то нефтянику.

Надо бы по-хорошему вернуть деньги хозяину,

но Зубов весь вечер ноет, что нефти в стране много,

ушлые горничные непременно присвоят найденное,

а ему надо срочно купить себе костюм для встреч —

проснётся, гад, пораньше и втихаря отметёт половину.

В общем, теперь Зубов гуляет в новеньком костюме,

а Степанов пилит два часа на «частнике» в Домодедово,

тащит сто кг дырчатой бронзы в камеру хранения —

пусть лежат, сегодня вторник, билеты взяты на пятницу,

а там останется добраться до стойки регистрации, и всё.

Возвращать свою долю Степанов не станет – а смысл?

Вечером они с Зубовым из принципа не разговаривают—

нахальным образом отчитавшись руководству

о проделанной Степановым адской работе,

механик глушит пивасик и пялится на Кремль в окно,

а Степанов взахлёб читает новый роман Тома Клэнси,

периодически вспоминая о том, какая Зубов скотина.

Хмурым утром Зубов подбивает Степанова на глупость —

надо, мол, пройтись по брусчатке Красной площади,

впитать, так сказать, энергию веков и поколений —

чувствуется, что Зубов из «комсомольских вождей» —

прочувствовать гордость за Родину и всё такое прочее.

Пока они поднимаются по Васильевскому спуску,

начинается светопреставление, неистовый ливень.

Проклиная неунывающего Зубова на чём свет стоит,

Степанов в сандалиях прыгает по мокрым каменюгам.

Они встречаются с итальянцем, толковым парнем,

Джулио предлагает русским вполне приличный проект,

Степанов узнаёт много интересного про «пасту» —

так в Италии называют макаронные изделия.

С Джулио весело общаться, он заводной чувак, смешной.

Потом они едут с нудящим Зубовым в странное место —

охраняемые дома рядом с американским посольством —

там их ждёт австриец, бывший югослав, мрачный тип,

как будто сошедший с картин Фабиана Переза,

Австриец презрительно косится на костюм Зубова,

предпочитая общаться со Степановым, Зубов страдает.

На обратном пути Зубов начинает клянчить доллары,

те, из бумажника, оставшиеся у Степанова —

механик забил на вечер стрелку московскому другу,

хочет поразить того своим богатством и щедростью,

но Степанов молча суёт Зубову кукиш под нос,

хотя тот выше его на голову и сильнее – достал уже.

Зубов приходит поздно ночью,

промокший под дождём, пьяный и несчастный,

начинает бубнить Степанову про то,

что все люди суки и сволочи,

дружок у него поднялся по жизни,

стал нереально крутым бизнесменом—

а он, Зубов, сидит в Мухосранске и делает макароны,

серые, слипшиеся, никому нахрен не нужные.

А Зубов всё знает – Степанов давно работает втихаря

в тайной фирме, созданной хитрым директором,

макаронной фабрике со странным названием на иврите,

а он, Зубов, по-прежнему на старой должности.

Весь оставшийся в Москве день Степанов не знает,

как отделаться от осточертевшего похмельного Зубова,

которому везде надо попасть и всюду всё не так.

Зубов таскается за Степановым по вещевому рынку,

попрекая Степанова жадностью и отсутствием вкуса.

Но всё на свете заканчивается, всё меняется.

В Хабаровске их встречает директор, начинается кино —

если в Домодедове Зубов игнорировал матрицы,

то в Хабаровске вдруг бросается сам получать багаж —

хочет показать директору, как он болеет за производство,

таскает кругляши на руках нежно, будто младенцев —

вот, смотрите, Семён Дмитриевич, каков Зубов!

Однако у каждой макаронины своя матрица —

через год Зубов станет директором молокозавода,

а ещё через пару месяцев умрёт,

выпьет Серёжка ледяного молока в жару, и привет —

всего-то за три дня комы

сожрёт красавца-здоровяка панкреотит.

На похороны придёт много народу, и Степанов тоже —

он как раз вернётся в этот день из новой поездки.

Одеть Степанову будет нечего – всё надо стирать,

он узнает о похоронах Зубова в последний момент,

придётся идти на отпевание в ярко-красной футболке,

чиновники из администрации будут коситься с опаской,

но Степанову будет плевать на их взгляды.

Серёжка Зубов лежит в гробу так, словно только уснул,

смерть не успеет убрать со щёк покойного румянец —

Степанов не поверит, подумает, что так подкрасили,

но нет – необъяснимый подарок природы напоследок,

поэтому для него Зубов навсегда останется спящим.

Через пару лет появится знаменитый фильм «Матрица»,

по простоте душевной Степанов решит,

что америкосы сняли блокбастер на макаронную тему,

но будет сильно разочарован.

Память выудит странное хитросплетение —

хилый бумажник с долларами,

мокрая от ливня брусчатка,

тяжёлые бронзовые круги,

пиджак с блестящими пуговицами,

ночные зубовские жалобы на хреновую жизнь —

знал бы он, дурень, о будущем,

которое вскоре его ожидало…

А в степановской трудовой книжке

останется навсегда таинственная запись —

«Макаронная фабрика «Бе-Тэавон».

Через много лет Степанов с удивлением узнает,

что эти слова, похожие на заклинание,

переводятся просто – «приятного аппетита».

Те самые матрицы для производства макаронных изделий.