Текст книги "Анна Ахматова. Психоанализ монахини и блудницы"

Но хотя о Гумилеве больше говорить не было возможности, тему личной жизни вполне можно было продолжить. Ведь у Ахматовой был еще один муж, и к тому же Андрей, по-прежнему очень интересующийся моей пациенткой, уже рассказал мне слухи о том, что у нее были романы с Блоком и с итальянским художником Модильяни.

– Анна Андреевна, – я посмотрела на ее вновь спокойное и непроницаемое лицо, – расскажите мне, пожалуйста, об Александре Блоке. Ведь вы его хорошо знали. Какие у вас были отношения?

Она взглянула на меня с некоторым удивлением, но судя по тому, как легко и гладко полились ее воспоминания, о Блоке ее просили рассказать достаточно часто, и она уже привыкла это делать.

– …В Петербурге осенью 1913 года, в день чествования в каком-то ресторане приехавшего в Россию Верхарна, на Бестужевских курсах был большой закрытый (т. е. только для курсисток) вечер. Кому-то из устроительниц пришло в голову пригласить меня. Мне предстояло чествовать Верхарна, которого я нежно любила не за его прославленный урбанизм, а за одно маленькое стихотворение «На деревянном мостике у края света».

Но я представила себе пышное петербургское ресторанное чествование, почему-то всегда похожее на поминки, фраки, хорошее шампанское и плохой французский язык, и тосты – и предпочла курсисток.

На этот вечер приехали и дамы-патронессы, посвятившие свою жизнь борьбе за равноправие женщин. Одна из них, писательница Ариадна Владимировна Тыркова-Вергежская, знавшая меня с детства, сказала после моего выступления: «Вот Аничка для себя добилась равноправия».

В артистической я встретила Блока.

Я спросила его, почему он не на чествовании Верхарна. Поэт ответил с подкупающим прямодушием: «Оттого, что там будут просить выступать, а я не умею говорить по-французски».

К нам подошла курсистка со списком и сказала, что мое выступление после блоковского. Я взмолилась: «Александр Александрович, я не могу читать после вас». Он – с упреком – в ответ: «Анна Андреевна, мы не тенора». В это время он уже был известнейшим поэтом России. Я уже два года довольно часто читала мои стихи в «Цехе поэтов», и в «Обществе ревнителей художественного слова», и на «Башне» Вячеслава Иванова, но здесь все было совершенно по-другому.

Настолько скрывает человека сцена, настолько его беспощадно обнажает эстрада. Эстрада что-то вроде плахи. Может быть, тогда я почувствовала это в первый раз. Все присутствующие начинают казаться выступающему какой-то многоголовой гидрой. Владеть залой очень трудно – гений этого дела сейчас Зощенко. Хорош на эстраде и Пастернак.

Меня никто не знал, и, когда я вышла, раздался возглас: «Кто это?»

Блок посоветовал мне прочесть «Все мы бражники здесь…» Я стала отказываться: «Когда я читаю «Я надела узкую юбку» – смеются». Он ответил: «Когда я читаю «И пьяницы с глазами кроликов» – тоже смеются».

Кажется, не там, но на каком-то литературном вечере Блок прослушал Игоря Северянина, вернулся в артистическую и сказал: «У него жирный адвокатский голос».

В одно из последних воскресений тринадцатого года я принесла Блоку его книги, чтобы он их надписал. На каждой он написал просто: «Ахматовой – Блок». А на третьем томе поэт написал посвященный мне мадригал: «Красота страшна, вам скажут…» У меня никогда не было испанской шали, в которой я там изображена, но в это время Блок бредил Кармен и испанизировал и меня. Я и красной розы, разумеется, никогда в волосах не носила. Не случайно это стихотворение написано испанской строфой романсеро. И в последнюю нашу встречу за кулисами Большого драматического театра весной 1921 года Блок подошел и спросил меня: «А где испанская шаль?» Это последние слова, которые я слышала от него…

В тот единственный раз, когда я была у Блока, я, между прочим, упомянула, что поэт Бенедикт Лившиц жалуется на то, что он, Блок, «одним своим существованием мешает ему писать стихи». Блок не засмеялся, а ответил вполне серьезно: «Я понимаю это. Мне мешает писать Лев Толстой».

Летом 1914 года я была у мамы в Дарнице, под Киевом. В начале июля я поехала к себе домой, в деревню Слепнево, через Москву. В Москве сажусь в первый попавшийся почтовый поезд. Курю на открытой площадке. Где-то, у какой-то пустой платформы, паровоз тормозит, бросают мешок с письмами. Перед моим изумленным взором неожиданно вырастает Блок. Я вскрикиваю: «Александр Александрович!» Он оглядывается и, так как он был не только великим поэтом, но и мастером тактичных вопросов, спрашивает: «С кем вы едете?» Я успеваю ответить: «Одна». Поезд трогается.

Недавно открываю «Записную книжку» Блока и под 9 июля 1914 года читаю: «Мы с мамой ездили осматривать санаторию за Подсолнечной. – Меня бес дразнит. – Анна Ахматова в почтовом поезде».

Блок записывает в другом месте, что я с Дельмас и Е.Ю. Кузьминой-Караваевой измучили его по телефону. Кажется, я могу дать по этому поводу кое-какие показания.

Я позвонила Блоку. Александр Александрович со свойственной ему прямотой и манерой думать вслух спросил: «Вы, наверное, звоните потому, что Ариадна Владимировна Тыркова передала вам, что я сказал о вас?» Умирая от любопытства, я поехала к Ариадне Владимировне на какой-то ее приемный день и спросила, что сказал Блок. Но она была неумолима:

«Аничка, я никогда не говорю одним моим гостям, что о них сказали другие».

«Записная книжка» Блока дарит мелкие подарки, извлекая из бездны забвенья и возвращая даты полузабытым событиям: и снова деревянный Исаакиевский мост, пылая, плывет к устью Невы, а я с моим спутником с ужасом глядим на это невиданное зрелище, и у этого дня есть дата – 11 июля 1916 года, отмеченная Блоком.

И снова я уже после революции, 21 января 1919 года, встречаю в театральной столовой исхудалого Блока с сумасшедшими глазами, и он говорит мне: «Здесь все встречаются, как на том свете».

А вот мы втроем, Блок, Гумилев и я, обедаем 5 августа 1914 года на Царскосельском вокзале в первые дни войны. Гумилев уже в солдатской форме. Блок в это время ходит по семьям мобилизованных для оказания им помощи. Когда мы остались вдвоем, Коля сказал: «Неужели и его пошлют на фронт? Ведь это то же самое, что жарить соловьев».

А через четверть века все в том же Драматическом театре – вечер памяти Блока, месяц назад, 7 августа, и я читаю только что написанные мною стихи:

 
Он прав – опять фонарь, аптека,
Нева, безмолвие, гранит…
Как памятник началу века,
Там этот человек стоит —
 
 
Когда он Пушкинскому Дому,
Прощаясь, помахал рукой
И принял смертную истому
Как незаслуженный покой.
 

* * *

Андрей ждал моего возвращения с нетерпением и даже встретил прямо у ворот больницы, хотя по средам никогда не заезжал за мной, отговариваясь тем, что в этот день у них заседание редакции.

– Ну? – задал он свой любимый вопрос, распахивая передо мной дверцу машины. – Что она говорит?

Я рассмеялась.

– Андрюша, говорят, любопытной Варваре…

– Таня, не зли меня! – Он завел мотор и вырулил на дорогу. – Это ведь я рассказал тебе о Черубине де Габриак и о романах Ахматовой с Блоком и Модильяни. Без меня ты об этом и не узнала бы никогда!

– Почему это никогда?

– Хорошо, может, когда-нибудь и узнала бы, но точно не сейчас. А тебе скоро уже приговор ей выносить.

Я вспыхнула.

– Никогда, слышишь, никогда не говори так! – У меня даже руки затряслись, и если бы мы были не в машине, я бы точно его стукнула первым, что подвернулось. – Я не судья и не палач, понятно?!

– Извини, – поспешно сказал Андрей, с беспокойством поглядывая то на меня, то на дорогу, видно, по мне было видно, что я того и гляди в драку полезу. – Неудачно пошутил.

– За такие шутки, знаешь ли, некоторые по десять лет получают! – Я отвернулась и уставилась в окно, пытаясь справиться с эмоциями. Дело плохо, нервы совсем расшатались, а на моей работе это непозволительно.

К счастью, Андрей больше не пытался задавать вопросы, видимо, моя вспышка всерьез его напугала. Поэтому до дома мы доехали молча, и он даже сам вызвался почистить картошку на ужин.

Вновь он заговорил об Ахматовой, только когда картошка уже весело булькала в кастрюле, а я резала овощи на салат и, видимо, выглядела достаточно мирной и готовой к переговорам.

– Тань, ну расскажи хоть что-нибудь. Я не прошу, чтобы ты выдала все секреты Ахматовой, но что-нибудь не очень тайное она ведь тебе сообщила. Был у нее роман с Блоком или нет?

Я решила «смилостивиться», все-таки, во-первых, он действительно очень мне помог, наведя на нужные вопросы, а во-вторых, Ахматова, рассказывая некоторые факты из своей биографии, сама уверяла, что хотела бы поведать их всему миру.

– Она утверждает, что не было.

– Что, совсем? – Андрей был явно разочарован и с надеждой добавил: – А ты уверена, что она говорит правду?

– Конечно, я не могу быть стопроцентно уверена, – признала я, – но посуди сам, с чего бы ей лгать? Роман с Блоком – это почетно, особенно в богемных кругах. Многие женщины, наоборот, придумывают себе несуществующие романы, чтобы примазаться к славе великих поэтов. А она отказывается. Почему?

– А действительно, почему?

Как это ни смешно, но я на самом деле до сих пор не задавалась этим вопросом. Умом я понимала все то, что сказала сейчас Андрею, но, видимо, все равно для меня, девочки из приличной семьи, получившей строгое воспитание и выросшей в такую же приличную добропорядочную женщину, сама мысль о том, что быть чьей-то любовницей почетно, казалась чем-то странным. Поэтому я даже не задавалась вопросом, почему Ахматова отрицает возможность своего романа с Блоком. Мне это казалось естественным. А ведь Андрей прав, для нее, поэтессы, прошедшей «все соблазны Серебряного века», естественно было бы как раз гордиться тем, что у нее был такой роман, или тем, что ей его приписывают. Она же отрицала его с такой страстью, что ей трудно было не поверить.

– Андрюша, а ты прав. – Я слила воду с картошки и начала сервировать стол. – Роман с Модильяни она не отрицает…

– Ага! – обрадовался он.

– Да. Хотя мне, признаться честно, как раз в этот роман не очень верится.

– Почему?

– Трудно сказать, не вдаваясь в подробности. – Я задумалась. – Но хотя бы потому, что получается, она влюбилась в Модильяни, когда еще только-только вышла замуж за Гумилева, буквально прямо в медовый месяц. И одновременно она говорила про особую страсть, про особые отношения, связывавшие их с мужем. Как-то это не вяжется.

– Может, это для тебя не вяжется, а для таких творческих людей, как она, почему бы и нет? – хмыкнул Андрей. – У этих символистов-акмеистов-экспрессионастов и прочих такие страсти кипели, такие любовные многоугольники складывались, представить – никакой фантазии не хватит.

– Ты просто ее не слышал, – не согласилась я. – О Гумилеве она говорит все время так… по-особенному. И называет его по имени и отчеству, Николаем Степановичем. А главное – обо всех рассказывает, ехидничает, вспоминает какие-то случаи, а о нем почти ничего, приходится буквально клещами слова вытягивать. Мне кажется, она почему-то чувствует себя перед ним виноватой. А вот почему – не знаю. Может, потому, что он из-за нее пытался с собой покончить, может, из-за того, что долго не соглашалась за него замуж выйти. А может, потому, что после всего этого она все равно первой подала на развод. Нет, мне не кажется нормальным, что она так легко рассказывает о своем романе с Модильяни сразу после свадьбы.

– Разве это она подала на развод? – заинтересовался Андрей. – Я слышал, что ее чуть ли не вынудили развестись.

– Кто?

– Не знаю, – подумав, признал он. – Просто слышал такую болтовню.

– Да, она об этом говорила. – Я сходила в кабинет и принесла свои записи. Вот: «Почему нигде и никогда не вспоминают, что развод попросила я, когда Николай Степанович приехал из-за границы в 1918 году, и я уже дала слово В.К. Шилейко быть с ним?» И еще потом: «Придумывают, что я была разведена два раза, причем первый раз я была принуждена это сделать, а случилось это перед революцией. Бедный мой разводик! (Начало августа 1918 года.) Думал ли он, что ему будет такая честь, что через много лет он будет выглядеть как мировой скандальный процесс. А я даже никуда не ходила, ни с кем не говорила, абсолютно не знаю, как это происходило. Я просто получила бумажку, что разведена с таким-то. Был голод, был террор – все куда-то уезжали, многие навсегда, быта не было, все разводились… Нас так давно уже все привыкли видеть врозь, никто не интересовался чужими делами. До того ли было?»

– Откуда же появилась эта сплетня? – задумчиво сказал Андрей.

– Не знаю. – Я закрыла папку с записями. – Я ведь психиатр, а не ясновидящая. Но подозреваю, что все на самом деле очень просто. Ахматова где-нибудь когда-нибудь в сердцах сказала, что была вынуждена развестись, кто-то это не совсем правильно понял, записал в мемуарах или пересказал кому-то. Вот сплетня и полетела. Или могли в стихах что-нибудь вычитать. Она, например, рассказывала, что кто-то, прочитав у нее строки: «А теперь бы домой скорее Камероновой галереей», – увидел в них намек на ее любовную связь с кем-то из обитателей царского дворца.

Андрей расхохотался, но потом внезапно сделался серьезен.

– Кажется, я и такое когда-то слышал…

– Вот видишь. – Я решительно убрала папку со стола. – А теперь давай поедим. Все остальное обсудим после ужина.

Но спокойно поесть нам не удалось, уж слишком он увлекся Ахматовой и ее возможными романами. А ведь он ее даже не видел! И я еще удивляюсь, что после разговоров с ней постоянно о ней думаю. Да она настоящий магнит, притягивающий мысли и вызывающий страстное желание посплетничать.

– А она не говорила, какие из ее стихов посвящены Блоку? – Андрей наскоро проглотил несколько кусков и вернулся к интересовавшей его теме. – Говорят, у нее есть любовные стихи, тайно обращенные к Блоку, и чтобы удостовериться в их романе, достаточно перечитать «Четки».

– И где ты только нахватался таких сплетен? – фыркнула я. – Или ты все это время был тайным поклонником Ахматовой, а я и не знала?

– Сейчас о ней много говорят. – Он неопределенно махнул рукой с вилкой, едва не запустив в меня при этом картофелиной. – Шепотом, но зато очень много.

– Не знаю, она не признается, что посвящала ему любовные стихи. – Я перебрала в памяти отрывки нашего разговора. – А «Четки» я как раз только что прочитала и ничего такого не заметила.

– Ну-ка, ну-ка, – оживился Андрей, – где книга?

– В кабинете, на столе.

Он резво вскочил и, сбегав в кабинет, вернулся с томиком «Четок», полистал его и наконец торжественно прочитал:

 
Безвольно пощады просят
Глаза. Что мне делать с ними,
Когда при мне произносят
Короткое, звонкое имя?
 

– И почему ты думаешь, что это посвящено именно Блоку? – скептически спросила я.

– Это не я так думаю, – пояснил Андрей. – Мне сегодня его читали и утверждали, что кто-то из акмеистов ему лично говорил, что это посвящено Блоку.

Я отобрала у него книгу.

– Ты лучше ешь, а то ужин остынет. И знаешь, даже если Ахматова пишет именно о Блоке, это ничего не значит.

– Почему? Разве это не о любви стихотворение?

– Может быть, но Ахматова же не акын, чтобы у нее все стихи были по принципу «что вижу, то и пою». Она где-то в разговоре упоминала, что у нее есть стихи биографические, где она пишет о себе и конкретных людях, а есть… просто стихи, что ли. В которых она выражает свои душевные переживания, но пишет о чем-то выдуманном. К тому же…

Я вновь достала папку и заглянула в исписанные листы.

– К тому же она вот еще говорила: «Я не даю сказать ни слова никому (в моих стихах, разумеется). Я говорю от себя, за себя все, что можно и чего нельзя. Иногда в каком-то беспамятстве вспоминаю чью-то чужую фразу и превращаю ее в стих». Видишь, она всегда все пропускает через себя, но это не значит, что такое с ней и правда было.

– Оригинально, – хмыкнул Андрей, отодвигая пустую тарелку.

– И очень неудобно. – Я собрала со стола посуду в раковину и включила воду. – Из-за этой ее особенности я так и не знаю, как толковать ее стихи «уж лучше б я повесилась вчера».

– А она что говорит?

– Ничего! Иногда мне кажется, что она надо мной специально издевается. Говорит, что все страшно ненаблюдательны и видят только написанное на бумаге, не вникая в смысл. Сегодня вот вспоминала, кстати, как у нее не брали в печать стихотворение «Земная слава как дым…», поскольку она там написала о своем бывшем любовнике: «И бронзовым стал другой на площади оснеженной…» Решили, что она на самом деле утверждает, будто кому-то из ее бывших любовников поставлен памятник.

– А может, это правда? – легкомысленным тоном заявил Андрей. – Кому-то из обитателей царского дворца из стихотворения про Камеронову галерею.

Я выключила воду и мрачно посмотрела на него. Он только развел руками. И правда, издевательство какое-то – стоит начать искать скрытый смысл в ее стихах, как обязательно его находишь.

Убрав посуду, я прихватила папку с записями, и мы с Андреем отправились в кабинет, поскольку теперь он еще больше интересовался как самой Ахматовой, так и ее предполагаемыми романами.

– Нет, все-таки я думаю, что она говорит правду, и ничего между нею и Блоком не было. – Я сдержала улыбку, когда Андрей попытался заглянуть в мои записи. – Она даже сказала, что ей иногда хочется написать книгу и озаглавить ее «Как у меня не было романа с Блоком». Кто-то из друзей, как она говорит, ее спросил: «А что вам стоило сделать людям приятное и согласиться на роман?» А она ответила: «Я прожила мою, единственную, жизнь, и этой жизни нечего занимать у других. Зачем мне выдумывать себе чужую жизнь?»

– Может, их роман был как-нибудь в такое время, что ей неудобно об этом говорить?

– А о Модильяни удобно? Что может быть более возмутительным, чем адюльтер во время медового месяца?

Андрей усмехнулся.

– Это верно! Тогда, может, у Блока было какое-то такое время… ну что их роман его как-то скомпрометирует.

– Чем можно скомпрометировать Блока?! Тем более сейчас. К тому же она о нем говорила не стесняясь. Я нашла это место и зачитала: «Свой роман с Блоком мне подробно рассказывала Валентина Андреевна Щеголева. Он звал ее в Испанию, когда муж сидел в Крестах. Были со мной откровенны еще две дамы: Ольга Судейкина и Нимфа Городецкая». Нет, это не вариант… – Я задумалась, вспоминая, как Ахматова с насмешкой говорила, что ее наравне с другими современницами назовут «женщинами времени…». – Зато знаешь что мне пришло в голову? А может, она не хочет быть наравне с ними?

– С кем?

– С той же Судейкиной и остальными. Все эти дамы Серебряного века, музы поэтов… мне кажется, она их немного презирает и ставит себя гораздо выше их. Она даже почти никогда не называет себя поэтессой, только поэтом. И вдруг – одна из подружек Блока, какая пошлость.

– А что, это интересная мысль, – согласился он. – Правда, все равно непонятно, был у них роман или нет, но зато это объясняет, почему она утверждает, что не был.

– Вот слушай, это она мне процитировала письмо, которое кому-то написала мать Блока. Заметь, по памяти: «Я все жду, когда Саша встретит и полюбит женщину тревожную и глубокую, а стало быть, и нежную… И есть такая молодая поэтесса, Анна Ахматова, которая к нему протягивает руки и была бы готова его любить. Он от нее отвертывается, хотя она красивая и талантливая, но печальная. А он этого не любит. Одно из ее стихотворений я Вам хотела бы написать, да помню только две строки первых:

 
Слава тебе, безысходная боль, —
Умер он – сероглазый король.
 

Вот можете судить, какой склон души у этой юной и несчастной девушки. У нее уже есть, впрочем, ребенок. А Саша опять полюбил Кармен».

– Красиво.

– Да, – согласилась я, – они все там были натуры возвышенные. Но читать такое про себя не слишком приятно.

– Почему?

Андрей так искренне удивился. Мужчины… они этих тонкостей почти никогда не понимают. А потом пытаются застрелиться, когда возлюбленная уходит к другому. Были у меня такие пациенты.

– Как ты думаешь, из чего мать Блока сделала такой вывод?

– Наверное, он ей рассказал.

– Вот именно. И что Ахматова читает в этом письме? Что она тосковала по Блоку, но он ей дал от ворот поворот. И еще матери об этом рассказал, а та всем растрепала. Обидно и самолюбие сильно задевает. А потом, видимо, слухи поползли… – Я перелистнула назад. – Вот, она говорила мне, еще когда про Блока рассказывала, а я не поняла: «Блок записывает в другом месте, что я с Дельмас и Е.Ю. Кузьминой-Караваевой измучили его по телефону. Кажется, я могу дать по этому поводу кое-какие показания. Я позвонила Блоку. Александр Александрович со свойственной ему прямотой и манерой думать вслух спросил: «Вы, наверное, звоните потому, что Ариадна Владимировна Тыркова передала вам, что я сказал о вас?» Умирая от любопытства, я поехала к Ариадне Владимировне на какой-то ее приемный день и спросила, что сказал Блок. Но она была неумолима: «Аничка, я никогда не говорю одним моим гостям, что о них сказали другие».

– Думаешь, это все о том же?

– Подозреваю, что да – ползли какие-то слухи, шли пересуды, а она не знала толком, с чем это связано, но чувствовала себя неловко. А когда узнала – оскорбилась. Причем если это правда и она на самом деле была влюблена в Блока, то, наверное, оскорбилась еще сильнее.

Андрей засмеялся.

– Женская логика!

– Нормальная логика! – парировала я. – Посмотрела бы я на тебя, если бы ты по Серовой вздыхал, а она знала об этом и смеялась у тебя за спиной.

Он опешил.

– Почему по Серовой?

– Я же знаю, что твой кумир – Симонов. А кумиру обычно подражают во всем. В том числе и в выборе возлюбленной.

Кажется, я немного перегнула, потому что Андрей обиделся и ушел, заявив, что ему нужно работать. Точнее, тогда я подумала, что перегнула, и у меня даже мысли не мелькнуло, что у его смущения есть какие-то другие причины. Поэтому я спокойно вернулась к перечитыванию и исправлению записей.

Ахматова, утверждая, что у нее никогда не было романа с Блоком, не отрицала, что они дружески общались, и, кажется, даже гордилась этим. Но это, пожалуй, было самое понятное из всего, что она говорила об их отношениях. Одна из многочисленных любовниц Блока – пошло и скучно, а вот друг великого поэта – есть чем гордиться. Блок до сих пор в некотором роде монумент, Пушкин Серебряного века, а в десятые годы он, похоже, был и вовсе богом для молодых поэтов.

Я нашла упоминание об их встрече 15 декабря 1913 года – видимо, она была чем-то важна для Ахматовой, раз она сохранила в памяти дату. Уходя, она оставила Блоку его книги, чтобы он их надписал для нее. На двух первых томах он просто сделал надпись: «Ахматовой – Блок». А на третьем – посвященное ей стихотворение, видимо, сочиненное сразу после ее ухода:

 
«Красота страшна» – Вам скажут, —
Вы накинете лениво
Шаль испанскую на плечи,
Красный розан – в волосах.
«Красота проста» – Вам скажут, —
Пестрой шалью неумело
Вы укроете ребенка,
Красный розан – на полу.
Но, рассеянно внимая
Всем словам, кругом звучащим,
Вы задумаетесь грустно
И твердите про себя:
«Не страшна и не проста я;
Я не так страшна, чтоб просто
Убивать; не так проста я,
Чтоб не знать, как жизнь страшна».
 

Странное стихотворение, вновь сбившее меня с толку при перечитывании. Роман или нет? Чувства или игра? Все же какие-то у них были особые отношения, непонятные мне. И как человека, привыкшего докапываться до истины, меня особенно раздражает, что я никогда их не пойму. Просто потому, что один из двоих уже умер, а второй не хочет говорить правду, и у меня нет времени, чтобы этой правды добиться.

Я даже попыталась действовать «в лоб» и прямо призналась:

– Анна Андреевна, а о чем это стихотворение? Что значат эти сравнения? Чем вы страшны? Я не понимаю.

И что она мне ответила?

– Я тоже не понимаю. И никто не понимает. Одно ясно, что оно написано вот так, – она сделала ладонями движение, словно кого-то отталкивала, – «не тронь меня».

В тот момент мне показалось, что ее задевала такая реакция Блока. И вот теперь, перечитывая и вспоминая разговор, я подумала – а не потому ли она так отрицает их возможный роман, что Блок ею не слишком интересовался? Или интересовался, но отстраненно, отталкивая, когда она пыталась приблизиться. Это весьма болезненно для самолюбия любой женщины, а уж такой, как Ахматова, – особенно.

Книги, надписанные Блоком, она получила не сразу, из-за путаницы с номерами квартир. А после получения написала ему такой ответ: «Знаете, Александр Александрович, я только вчера получила Ваши книги. Вы спутали номер квартиры. И они пролежали все это время у кого-то, кто с ними расстался с большим трудом. А я скучала без Ваших стихов. Вы очень добрый, что надписали мне так много книг, а за стихи я Вам глубоко и навсегда благодарна. Я им ужасно радуюсь, а это удается мне реже всего в жизни. Посылаю Вам стихотворение, Вам написанное, и хочу для Вас радости (Только не от него, конечно. Видите, я не умею писать. Как хочу)».

Стихотворение, которым она ответила на его странное посвящение, я уже читала, да, впрочем, как и все – это одно из тех стихотворений, которые откуда-то знакомы каждому. Может быть, потому что легко запоминаются, а может, еще почему-то, я не литературовед, мне трудно понять.

 
Я пришла к поэту в гости.
Ровно полдень. Воскресенье.
Тихо в комнате просторной,
А за окнами мороз
И малиновое солнце
Над лохматым сизым дымом…
Как хозяин молчаливый
Ясно смотрит на меня!
У него глаза такие,
Что запомнить каждый должен;
Мне же лучше, осторожной,
В них и вовсе не глядеть.
Но запомнится беседа,
Дымный полдень, воскресенье
В доме сером и высоком
У морских ворот Невы.
 

Это стихотворение Ахматова прочитала мне с большим удовольствием и не забыла упомянуть, что Блок сразу же попросил у нее позволения поместить его в первом номере журнала Мейерхольда «Любовь к трем апельсинам». А потом посвятил ей еще одно стихотворение… Кстати, я только сейчас заметила, что она не сказала, какое именно. То ли это было не так важно для нее, то ли оно ей не слишком понравилось и она предпочитала помнить лишь сам факт. Или в нем было что-то такое, о чем она не хотела говорить? Вновь вопросы без ответов!

Зато, рассказывая об этом обмене стихотворениями, Ахматова с гордостью заявила, что после этого Блок вновь начал писать стихи, хотя до этого у него не меньше года был творческий застой. Но мне показалось, что не все там было так просто, иначе с чего бы она вспомнила еще один эпизод из того времени: «Как-то мы с ним выступали на Бестужевских курсах… И вот в артистической Блок захотел поговорить со мной о моих стихах и начал: «Я недавно с одной барышней переписывался о ваших стихах». А я дерзкая была и говорю ему: «Ваше мнение я знаю, а скажите мне мнение барышни…»

Просто так великим поэтам не дерзят. Не простила она того, что он ее оттолкнул своим странным мадригалом? Или сочла, что он недооценил ее стихи? Но в этой ехидной, очень женской дерзости явно видно желание за что-то отомстить.

Я вновь перечитала посвященное ей стихотворение, и мне пришла в голову новая мысль. Неужели Блок ее боялся? Странная мысль, но чем дальше, тем больше мне казалось, что в этом что-то есть. Но чего он мог бояться – великий поэт, любимец женщин? Я могла предположить только одно, что могло бы его напугать, – он боялся попасть под ее влияние. И вот это стоило обдумать…

* * *

Кажется, я немного задремала над записями. Да и неудивительно – последние ночи я спала очень плохо, постоянно что-то снилось, и просыпаясь, я понимала, что умудряюсь и во сне думать об Ахматовой. Удивительная у нее способность – вроде бы ничего специально не делая, сильно влиять на людей, заставлять их принимать ее дела близко к сердцу. Причем это, похоже, касалось не только обывателей, но и людей выдающихся, не зря Фаина Георгиевна, одна из величайших актрис нашего времени, едва ли не молится на нее. А ее муж, знаменитый поэт, много лет был в сетях ее влияния и даже после развода так никогда и не смог полностью освободиться – продолжал думать о ней, писать о ней стихи и даже оглядываться на ее мнение в каких-то своих поступках. Наверное, только Блок догадался об этой ее способности и, несмотря на то что она его привлекала, старался держаться от нее подальше…

Голова качнулась, и я, вздрогнув, резко выпрямилась, прогоняя дремоту. Но за то мгновение между сном и явью, когда я, устав от размышлений, клевала носом, меня успела посетить такая мысль… Такая мысль, что мне почудилось даже, будто яркая вспышка осветила наконец все «дело Ахматовой» и показала мне все то, что было прежде скрыто тьмой неизвестности.

Ну конечно!

Я схватила телефонную трубку, подержала ее и бросила обратно. Вряд ли прослушивают мой телефон, но вот Фаины Георгиевны… К тому же она ведь сейчас не дома, она упоминала, что у нее сегодня репетиция.

– Андрюша, – я ворвалась в спальню и схватила свою сумочку, – мне срочно нужна твоя помощь! Можешь отвезти меня в Театр драмы?

– Могу, но зачем? – растерялся он.

– По пути объясню. – Я сунула ему пиджак. – Пошли быстрее, спектакль скоро закончится.

– Да какой еще спектакль? – Он недовольно отложил перо и вышел за мной в прихожую, к счастью, не тратя время на изображение из себя обиженного. – И почему это не может подождать до завтра?

– Потому что мне завтра надо ответить, склонна Ахматова к суициду или нет.

Андрей присвистнул.

– И что ты будешь делать?

Я схватила и накинула пальто, не дожидаясь, пока он подаст мне его, и повернула ключ в замке.

– Это будет во многом зависеть от того, насколько Фаина Георгиевна мне доверяет и готова ли она быть искренней.

Скоро мы уже стояли напротив дверей Театра драмы, привлекая к себе внимание всех случайных прохожих и выходивших из театра подзадержавшихся зрителей.

– Пожалуй, я схожу ее поищу, – решила я. – А тебе лучше немного отъехать, а то на машину все обращают внимание, и завтра обязательно будут судачить, кто и зачем приезжал.

Андрей не стал спорить, уехал подальше от фонарей, остановил машину и погасил фары. А я зашла в театр и спросила, здесь ли еще Фаина Георгиевна. Но тут мне повезло – я даже ответ выслушать не успела, как уже появилась она собственной персоной.

– Танечка? – Она так явно забеспокоилась при виде меня, что даже не сказала ничего остроумного. – Что-то случилось?

– Ничего особенного, – постаралась успокоить ее я, а то гардеробщица уже поглядывала на нас со слишком большим интересом, – мне просто срочно надо вас кое о чем спросить.

Мы вышли из театра, и я, не дожидаясь, пока она что-нибудь скажет, спросила ее в лоб:

– Кто поддерживает Ахматову?

– Что? – Она посмотрела на меня как на ненормальную, но я-то на сей раз хорошо помнила, что передо мной великая актриса, поэтому ни в малейшей степени не поверила ее недоумению.