Текст книги "Штандер, ножик, цу-е-фа. Повесть в рассказах"

Екатерина Жданова
Штандер, ножик, цу-е-фа

Информация от издательства

Художественное электронное издание

12+

Жданова, Е. И.

Штандер, ножик, цу-е-фа: повесть в рассказах / Екатерина Игоревна Жданова. – М.: Время, 2018. – (Время – юность!).

ISBN 978-5-9691-1693-1

В один день всё изменилось в жизни семилетней Кати. Ей пришлось оставить родной дом, двор, друзей и начать новую жизнь на новом месте по другим правилам. Оказалось, что у Жданчика (так называют Катю в школе) есть замечательная старшая сестра. Старшая сестра взяла над младшей шефство. Она повела её за собой, во «взрослую жизнь». И Кате теперь приходится самой разбираться: где правда, а где ложь, что такое дружба, как это больно – предательство…

Школа, семья, дворовые игры – всё нашло отражение в этой книге, написанной «легко и живо, с юмором и тонким писательским чувством жизни» (А. Торопцев).

© Жданова Е. И., 2018

© Капнинский А., иллюстрации, 2018

© Калныньш В., оформление, 2018

© «Время», 2018

* * *

Я вертолёт системы новой…

Меня забрали от бабы с дедой. Из квартиры, где я родилась, росла, где мои книжки и игрушки. Где летом я каталась на маленьких горячих карусельных лошадках в парке Прянишникова, а зимой со снежных горок на конёчках, которые деда привязывал мне бечёвками прямо к валенкам. Из обжитого, тесного и шумного детства я попала в мир холодный, неуютный, почти дикий. До свидания, толстый кактус, солнечный балкон и кресло-качалка… Соседи, подружки со двора, маленькие клёники, что мы с дедой посадили в мае… Бабушка, Грунька-кот – всё-всё, что я любила, – прощай. Моя ласковая, заботливая Абельмановская застава!

– Ну почему сразу «у чёрта на рогах»! – смеялась мама, обнимая плачущую бабушку. – В этом-то вся и прелесть! Никакой тебе цивилизации. Целина! Зато воздух, простор, лес рядом. То, что надо для счастливого детства. Да, Катерина?

Я кивнула, чтобы подбодрить всех. Ну, откуда мне было знать, что такое «никакой ци-ви-ли-зации»?

Степь открывалась глазам от конечной станции метро «Щёлковская». «Поезд дальше не пойдёт. Просьба освободить вагоны». Как выйдешь наверх – сплошная снежная пустыня. Лишь одинокая автобусная остановка да пара продрогших, как и мы, усталых попутчиков. А автобуса всё нет, нет и нет… Попуток тоже. Только чернеют вдалеке тёмные силуэты необжитых кварталов. Вот мама устанет крутиться, бить сапог о сапог и скажет вдруг, весело так:

– А пошли пешком? Во-о-он наши дома, видишь? Минут через сорок дойдём. Я горку тут одну отличную знаю, ледяную. А?

И мы, взявшись за руки, поскачем полечкой, а мама меня ещё и кружить начнёт вокруг себя:

 
Я вер-то-лёт, тарам-пам-пам,
Системы новой,
В полёт готовый,
Я вертолёт – тач-тач-тач!
 

Так мы смеёмся, пляшем и поём, продвигаясь вперёд к заветным огням десятки. Десятка – это десятый квартал Гольяново. А есть ещё девятка, восьмёрка и семёрка, и ватаги «наших» ходят драться с «ними» район на район. Но это я потом узнаю. А пока…

А пока мы катаемся со всех ледяных горок, встречающихся по пути. Я на пузе, а мама на обледенелой картонке, тут их много ребятами брошено.

А самый шик – это я тоже всё потом уяснила, – это квадратики линолеума. Их добывают в подъездах. Слабо? В каждой двери на площадке – глазок, а за ним злой дядька или тётька. Ух ты, вон уж сколько на полу чёрных дыр с косыми пятнами клея. Это отважные счастливчики побывали уже тут до тебя. Смелей! Ну же! Они смогли. И ты сможешь. Осталось быстро подковырнуть отстающий уголок квадрата и рвануть. Хрясь! Теперь спрятать под пальто. И бежать. Нет, топать нельзя. Что ж так лифт-то еле тащится! Где он? Уф! Не поймали.

И ты со свистом летишь, хохоча и улюлюкая, дальше всех. Вот уж и ледяная дорожка кончилась, а ты на своём квадратике всё подпрыгиваешь и вертишься, как планета Сатурн, геройски прокладываешь для ребят на малышовых растрёпанных картонках продолжение горки. Надо только загнуть вверх уголок квадратика и придерживать, чтоб он не зарывался в снег, и, мчась мимо завистливых глаз хорошистов-неудачников с портфелями, слегка откинуться и держаться, как ковбой в седле, непринуждённо. Тогда – да-а…

Наше Гольяново на самом краю Москвы. Через дорогу – уже одни поля и деревни. Вот тут и стала я жить с папой и мамой, а привыкать на новом месте было ой как трудно. А что делать?

Зато улица – Уссурийская. Правда красиво? По-таёжному так.

И ура! У меня теперь есть старшая сестра!

Сеструха

Нет, я и раньше знала, что Дашка где-то есть, но виделись мы очень редко, потому что жила она с мамой и папой, а я у стариков. Вот я и забыла почти, какая она. А она – замечательная.

– Здорово, сеструха! Ух ты, как вымахала. – Дашка села на корточки, расстегнула мне крючок и тугую пуговицу под воротником мокрой шубы. – Проходи. Вот наша комната. Тут я сплю, а ты – тут.

И стали мы жить вместе. Наши кровати рядом, через коврик с медведиками. Они пасутся на земляничной поляне.

Дашка большая, она уже в шестом классе. Я ей до плеча не достаю, даже если встану на цыпочки. Да! И все ребята мне завидуют, потому что Дашка сильная, смелая и независимая.

Знаете, как она катается на лыжах? Без палок съезжает с самых крутых гор, и папа то и дело покупает ей новые взамен сломанных. Она на коньках и на велике двухколёсном умеет. А я нет.

А ещё она ужасно весёлая и часто валяет дурака, да так, что её все мальчишки обожают. Она только с мальчишками водится. Говорит, что с девчонками скучно. С ними вообще не о чем дружить.

Мальчишки её научили плеваться жёваной промокашкой через трубочку, проверять голубиные гнёзда на чердаках, проникать в подвалы, где полно диких котят и привидений. Она умеет свистеть, щёлкать пальцами по-цыгански и метать ножи в цель. А ещё – делать из пинг-понговых шариков дымовухи. Ух, они и воняют! Аж глаза щиплет. Тут уж надо на неё не любоваться, на дымовуху, а быстро дёрнуть ручку туалета и кинуть под дверь закрытой кабинки. Сразу такой визг начнётся, такое веселье!

Первым делом Дашка научила меня петь клёвую английскую песенку «Олд Макдональд хед э фам, ия-ия-йо!», все ребята в классе ходили за мной хвостиком с бумажками и карандашами, просили слова им написать.

Дашка носит синие протёртые джинсы, и все ей завидуют. В магазине таких не купишь. А с рук такие двести рублей. Их из Франции привезли папины друзья. «Шик-блеск с отлётом», – сказала мама. И палец большой оттопырила и даже посолила сверху как бы. Вот какие портки мировецкие.

А у меня простые техасы, детские, из магазина «Орлёнок». Но ничего, тоже хиппово. Я снизу их размухортила, бахрому распушила, как у ковбоев получилось. А если нашить заплатки и написать по-английски что-нибудь, вообще отпад будет. Даже лучше.

Ещё у Дашки есть проигрыватель. Она на музыке точно свихнутая. Может слушать одну и ту же песню весь день. И соседи страшно её за это ненавидят. А ей это всё равно, ей плевать. Она заводит в сто пятьдесят пятый раз: «Там, где клё-он шуми-ит над речно-ой волной, говорили мы о любв-и-и с то-о-бой…», и звук на полную катушку. Даже мама однажды не выдержала, ворвалась в комнату и свернула этой музыке башку. Но Дашку этим не испугать. Не на ту напали. Она всё починила! Сама! Головка с иголкой теперь примотана синей изолентой к лапке, а та – к простому карандашу.

– Хоп! Хей-хоп!.. Хоп! Хей-хоп. Хоп! Хей-хоп!.. – хором кричали пляшущие ребята и девчонки. – Хоп! Хей-хоп! Ха-ха-ха! Смоу-ук он дэ во-о-ота! Пумп-пумп-пум, умпа-пу-бум, пам-пам-пам па-ду-даа!

И тогда мама и папа стали удирать от нас из дома. Стали с друзьями по вечерам в лесу жечь костры, жарить колбаски на палочках и совершенно отбились от рук. Стали вести себя абы как, и уже на собрание в школу-то не загонишь, не идут ни за какие коврижки.

А нам весело. Кроме кроватей и коврика у нас есть окно с фиолетовой от сквозняка традесканцией, стенка для книг и одежды, секретер, за которым мы по очереди делаем уроки. Вернее, я делаю. Дашка не делает, нет. «Я не собираюсь тратить на эту фигню свою молодую цветущую жизнь. Я расту! Я хорошею!» – говорит. Сейчас она бренчит на гитаре песню, которая мне очень-очень нравится. Там про лошадей. Их везли на корабле через океан, а корабль этот стал тонуть. «Тыщ-ща лошадей, подков четыре тыщ-щи счастья никому не принесли-и: миной кораблю пробило днище далеко от берега земли…» Я как представлю эти фыркающие мордочки, тянущиеся вверх, вперёд, и лошади плывут, плывут, стараются и изнемогают. Страшно. «И заржали кони, возражая тем, кто в океане их топил» – такие там были слова ужасные[1]1
  Здесь и далее строки из произведений известных поэтов герои воспроизводят по памяти. (Примеч. ред.)


[Закрыть].

Но у Дашки слова не ужасные никакие, и это меня злит. Песня рвётся и буксует, потому что не зажимается проклятое баре и звук выходит глухой, пукающий какой-то. На слове «возражая» Дашка топчется: возра… возра… жа… жжжа-йя, а у меня от такой натуги живот сводит, я всеми силами помогаю, чтоб она преодолела это баре-на-первом-ладу. Но нет. И снова и снова повторяется эта пытка.

У Дашки красные шершавые руки, цыпки такие, что кожа даже трескается. И тогда она морщится и прикладывает к губам лопнувшую кожу на костяшках и сосёт кровь. Это всё потому, что варежки у неё долго не живут, теряются и забываются. Мама сказала, что пришьёт их ей на резиночки, будут как у маленькой.

Сеструха умеет бесить взрослых. У неё на это много способов имеется. Если её прорабатывать решат, вызовут на педсовет например, она будет нервно щёлкать пальцами. Палец за пальцем гнёт невинно, сустав за суставчиком проходит: щёлк! Щёлк, щёлк! Это невыносимо. Даже мама с ума сходит:

– Даша! Прекрати это! Опусти руки, что ты, как Кощей, костяшками хрустишь!

– Мазэ, кричать на детей – это непедагогично.

Ещё у Дашки постоянный насморк, потому что она не спешит домой после школы и обязательно промочит ноги, а то и вместе с дорогущими джинами. А гуляет она «от зари до зари, от темна до темна» по всем дальним дворам и сырым перелескам, погреется в подъезде у батареи, подсушит варежки, и снова вперёд, навстречу новым приключениям. И ватага ребят с нею, она у них командир.

Ей нипочём плохая погода, простуды она не боится. Она шмыгает носом, но продолжает мусолить сосульки и грызть снежки. Она причмокивает и делает вид, что это у неё мороженое. Я верю! Но только на минуту.

У кольцевой дороги ещё остались старые бревенчатые дома, свинарники, колхозные сады и огороды. Вот где летом раздолье! И свёкла, и картошка тебе, и зелёный горох с морковкой сочной. Воды из пруда зачерпнул, костерок развёл, тут тебе и обед. Эх! Свобода! Дашка обещала, что летом мы с мальчишками пойдём промышлять. И меня возьмут, если я буду молодцом. Я на шухере постою, а они будут грабить. Как романтично! Как в той песне, которую поёт Максимкин, Дашкин друг с шестого этажа: «Поспели вишни в саду у дяди Вани, а вместо вишен – один весёлый смех!»

Максимкин

Я сразу перескочу через несколько лет, иначе портрет Васи Максимкина не получится. Так вот: теперь будет мне девять лет, Дашке – пятнадцать, а Васе – семнадцать.

Васька Максимкин всегда в хорошем настроении, и за это я его люблю. Он всё время играет теннисными мячиками, тренируется. Как ловко! Кинет мячик, а тот от стен и потолка отрикошетит и снова у него. Потому что Вася – баскетболист юношеской сборной Москвы общества «Трудовые резервы».

У Максимкина красивое, нежное лицо, глаза, волосы, одёжка – всё светлое. И он – представляете? – не курит! Но я люблю брюнетов, как Гойко Митич – Чингачгук Большой Змей. А ещё от Васи всегда хорошо пахнет «Флореной», кремом таким для бритья.

На лифте Вася никогда не ездит, а на пробежку встаёт ровно в шесть часов, как по радио куранты пробьют.

У него шаг один – пять ступенек. Он очень громко бухает ножищами в кедах. Бу-бух, бу-бух – раз этаж, бу-бух, бу-бух – два этаж, и так до первого. Всего двадцать четыре бу-буха и один бух – от лифта. Двадцать пять шагов. И долго потом после него в подъезде хорошо дышится, а Бучке, с его нежнейшим собачьим носом, не нравится, он чихает от Васькиного амбре.

Он всё же странный. Зимой и осенью Вася ходит в одной тонкой ветровке, а шапку не наденет ни за что – причёска помнётся. А его родная бабка, та, что сидит вечно у подъезда и всё про всех знает, не спорит, когда ей подружки-старушки зудят в уши, что внук у ней «форменный идиёт». Он просто очень закалённый – никогда не болеет. Правда, был один случай… Потом расскажу.

Да, Максимкин чудной. Например, возьмёт нашу кошку в свои огромные ручищи, положит на коленки, лапы по швам, стиснет всю и дует ей в рот. И смотрит, как кошка отплёвывается. А потом как скажет сквозь зубы: «Смотри мне в глаза… Не лжёшь? А если проверить? Так! Танцуем танго. Нежно!» Бедная кошка!

Ну мы все, конечно, скорее кошку отнимать. А он ещё запихнёт кошку под водолазку и ну бегать от нас, ножищами своими по диванам, креслам и подоконникам, по всей квартире! Вот визгу-то, гоготу!

Потом он вдруг научился рыгать. Нарочно. Протяжно, длинно и раскатисто. И при этом он произносит: «Ва-а-а-ся». Это он отработал, чтоб девочек смущать при знакомстве. А то от них отбоя нет. Представляете, протягивает руку, здоровается, лёгкий наклон головы:

– Лиза? Очень приятно. А я Ва-а-а-ся.

– Придурок.

– И снова, очень прия-а-а-тно!

Он всех научил. Делается это так. Сперва надо глотать, глотать, глотать маленькие порции воздуха. И не выпускать. Когда желудок наполнится, он начинает: Ва-а-а… Это очень смешно и очень мерзко. Быэ-э-р-р-Ва-а-а-ся. Рыгнёт и счастлив. Будто важное какое дело сделал. Глаза голубые, лучистые, ну – ангел. И парни ржут как лошади: «А скажи ещё чего-нибудь таким макаром!» Скоро все во дворе научились рыгать и сосредоточенно упражнялись хором и вразнобой. То-то музыка была…

Я тоже научилась. У меня так замогильно получалось, скрипуче: Ка-а-а-тя! Но мать, как услышала, мне такую затрещину дала, что я не то что нарочно ры… это самое не могу, а и нечаянно стесняюсь. Во как.

На самом деле нам родичи всё разрешали, что не опасно.

Например, любой желающий мог войти в наш дом запросто, без звонка и стука, поскольку замка не было. А зачем он нам? Всегда кто-то есть дома. А на втором этаже живёт сотрудник милиции. А телефон нам только через пять лет проведут.

Вместо телефона мы стучали по батарее: три удара – Дашка, два плюс два удара – Васька, три плюс два – Лариска из седьмого «Б». Она живёт как раз над Васькой. Наш папа – нахимовец, а нахимовцы бывшими не бывают. Это он нас научил перестукиваться и показал флажковую азбуку. Но мы её забыли быстро, довольно муторное это дело – флажки. То ли дело перестук! Если услышал батарейную команду SOS, значит надо всё бросить и выйти на лестничную клетку на срочное совещание. А если оно затягивалось, можно плавно перетечь на кухню.

Каждый попавший к нам в гости мог съесть всё, что найдёт на плите и в холодильнике, мог получить медпомощь и утешение, излив своё горе в мамину жилетку.

Любой мог остаться петь песни под гитару допоздна и даже заночевать у нас, если о нём не вспоминают дома. Малышне разрешалось прыгать на диване, играть в войну, прятки, пускать мыльные пузыри, не боясь испачкать ковры, потому что их и не было, а мебель была такая жалкая, что её и не жалко уже. Зато как это клёво – кувыркаться через подлокотники старинного дивана!

Разрешалось подтягиваться, зацепившись за антресоли, и даже рисовать на обоях, что с удовольствием и делали все наши друзья и подружки. Условие одно: чтоб было талантливо.

Однажды припёрлись Гала, Ксюша и Вовец – это самые придурошные и отвязные пацаны с нашего двора, второгодники и клоуны каких поискать. На самом деле они Галактионов, Ксешинский и Володька Иванов. По улице они ходили всегда втроём, друг на друге. Гала-толстожопик сажал к себе на плечи Ксюшу умеренной упитанности, а тот пристраивал себе на шею тщедушного, но дерзкого и шустрого Вовца.

Так они к нам и пришли в тот день замечательный, когда Дашка налила синюю гуашь в большой малярный лоток и думала нарисовать море на обоях, пальмы, чаек в небе и себя с гитарой. Как она в Анапе видела, на будке спасателей в лагере.

Вовец молча засучил рукава, погрузил руки в краску и хитрейшим образом подмигнул Ксюше. Негодяи быстро вспрыгнули друг на друга, как бременские музыканты, и Вовец прошёлся руками по стене, потолку и снова по стене. Получилось аккуратно и эффектно.

– Давай снимай носки! Дашка, разводи красную!

Гала снова усадил на себя Ксюшу, а тот ухватил за бока перевёрнутого Вовца, который аккуратненько прошёлся крашеными пятками по потолку в обратном направлении.

– Кра-со-та! – только и сказала побледневшая мама, когда открыла дверь.

Хорошо, что она была с тётей Нюсей, которая всплеснула руками и радостно воскликнула:

– Алечка! Какие вы счастливые! Как это здорово, что всё можно!

Меня бы мать с бабкой, честно говорю, убили бы за это.

– А что там за вода течёт? В ванной?

– А это Вовец отмывается.

– Что-о-о? Не-е-ет! У меня ж там бельё! Светлое! Он хоть догадается…

Но Вовец не догадался. Он со страху прям влетел, весь гуашный, и плюхнулся в воду. Вода через край, Вовец давай себя мокрой кофточкой, парадной, маминой, тереть как подорванный.

Бельё пришлось перестирывать, а слегка отруганные, но счастливые оболтусы остались на чай, чтобы после, когда взрослые начнут смеяться в кабинете отца, от души в туалете погонять тараканов горящей лучиной. Лучины – это такие длинные гибкие щепочки от старой циновки. Они, как шпаги, стояли в подсобке, в шкафу, закрывающем стояк и водопроводные трубы, а когда горят лучинки – так вкусно пахнет хвоистым костерком.

Мне очень нравилось их жечь и смотреть на огонь во тьме уборной. Они так приятно потрескивали. А когда гас огонёк и красный уголёк сворачивался улиточкой, можно было быстро-быстро махать огарком и получалась иллюминация – разные фигуры, волшебные буквы и даже таинственные огненные слова.

Тот самый случай

Однажды Максимкин постучал по батарее три раза. Дашка высунулась в форточку и вывернула шею, чтобы лучше слышать его и видеть. Но колкий снег не давал общаться.

– Я сейчас спущусь, я… – Его окно захлопнулось со стуком.

Через три секунды он уже входил на кухню.

– Я плавки достал, по дикому блату. Настоящие! Профессиональные! Маде ин Франсе! – буквально пропел он, ликуя. – Пловец-фарцовщик уступил, они малы ему. А мне как раз. Чирик[2]2
  Чирик – десять рублей (разг.).


[Закрыть] с меня взял.

Голый, в изумительного цвета с металлическим отливом плавках и домашних тапках на босу ногу, он поворачивался перед зеркалом в прихожей и так и эдак.

– Потрясные трусы! Молодец. Вась, а ты б накинул чего-нибудь, не лето. Батареи вон еле тёплые, мы тут в свитерах-то зубами стучим, – буркнула Дашка, покосившись на меня, и добавила: – И народ не понял прикола.

– Фигня. Красоте переводчик не нужен, правильно, Катюх? Гляньте, девки, тут резинка, тут шнурок, тут… лейбак! Как, по-твоему, зер гут?

Я кивнула, оттопырила большой палец – во! – и поставила на газ чайник.

– Клёвая вещь!

Вскоре Вася начал ёжиться, потирать бока, плечи и ноги, по которым прокатывались колючие волны мурашек.

– Чёта я взмэрз у вас. Уж стемнело вон, а завтра соревнования, играем с Подмосковьем. Пойду сосну. Утром надо быть огурцом.

Ушёл. Через час: тук-тук-тук. Дашка голову в окно:

– Чего, Вась?

– Аспирин есть?

– Есть. Заходи.

Открыли дверь, а Васи нет. Зато лифт урчит, кнопка красная. Вася приехал… На лифте? Мы с Дашкой переглянулись. Ну дела…

Из разъехавшихся дверей вышел укутанный с головой в плед совершенно больной Максимкин. Голова горит, нос забит, голос пропал, глаза красные – всё. Соревнований ему не видать. Полгода тренировок коту под хвост.

– Москва просрёт деревне. Какой кошмар, – просипел он.

– Не ссы, Вася. Мы не дадим тебе умереть. Есть один пиратский метод. Проверенный. Доверься мне, – твёрдо сказала Дарья.

Она придвинула табурет и достала с верхней полки литровую глиняную кружку и вправду в виде пиратской физиономии с перевязанным глазом и трубкой. Мама убрала с глаз долой этот «апофеоз пошлости».

Дашка налила полкружки шестипроцентного молока.

– Так. Где у нас марганцовка?

– В аптечке.

– Тащи. Теперь йод. Есть? Неси.

Она быстро отмерила чайную ложку соды, всыпала в кружку, накапала туда же капель десять йоду, сыпанула чуток марганцовочки и помешала вилкой. Всё это зашипело, запузырилось. Дашка понюхала.

– Ещё на спирту добавки нужны. Катька, давай сюда «Рижский бальзам» из отцова кабинета и из аптечки пузырьки.

Я принесла всю коробку, чтоб не бегать лишний раз.

– Что тут есть? Ага, валерьянка. На донышке, да ладно. Корвалол – двадцать капель хватит. И…

Она защёлкала пальцами в нерешительности, выбирая пузырёк.

– Зелёночки чуток и чернил простых.

– Чернил-то зачем? – недоверчиво поморщился больной.

– Надо, Федя, надо. На, пей.

– А, терять нечего. За ветер удачи!

Вася встал, задев и без того больной головой антресоли, и выпил. Всё до капли. Поставил кружку, вытер губы, икнул… И как был в пледе, рухнул по диагонали нашей маленькой кухни. Через минуту он уже сладко храпел, а мы сидели, закусив губы, и не знали, что теперь нам за это будет.

– Дашка, а что если он умрёт?

– Он выздоровеет. Давай накроем его отцовым полушубком. И одеяла тащи. Подушку подсунем давай. И кошку в ноги. Вот так.

Мы укутали Максимкина и посмотрели на часы. Семь вечера.

– Пусть спит.

В десять Васька проснулся, выкопался из-под одеял, сел и огляделся, потирая шишку на лбу размером с мандарин.

– Ну как?

– Больно. Но я, кажись, в норме, – спокойным чистым голосом сказал Максимкин, поглаживая примирённо мурчащую кошку. – Пойду-ка я, девчат. Спать охота – страх.

Он встал, сложил всё аккуратно, отнёс на мамину постель одеяла, повесил отцов полушубок на вешалку в прихожей и ушёл. На своих двоих, вверх по лестнице, обычным своим манером – через три ступеньки, слегка подметая их пледным шлейфом.

А наутро Василий Максимкин не посрамил родной город, обыграл Подмосковье, засадив им лично шесть убойных мячей подряд.