Текст книги "Штандер, ножик, цу-е-фа. Повесть в рассказах"

Звонилочка

А я не могла достучаться по батарее до своей Корешковой, потому что она жила на другой стороне от лифта, а у них – свой водопроводный стояк. Зато Ткачёва жила в доме напротив и ровно в три, пять и семь она подходила к окну, отодвигала штору и видела нас, делающих ей знаки из-за своих занавесок на седьмом и третьем этажах. Знаки означали: я одна, заходите. Или: выходи гулять. Или: я не выйду, я делаю уроки. Так мы и болтали. А если что показать нужно было по ходу беседы – показывали: банку с мёдом, книжку, игрушку или кошку. От разговора зависело. Вот как мы мучились без телефонной связи! А у многих ребят уже в квартирах раздавались весёлые трели. Счастливцы могли сколько хочешь болтать друг с другом и даже домашку вместе делать.

А у нас – таксофон под окном. И очередь из трёх-четырёх человек всегда нетерпеливо топталась у двери будки. Такса – значит не бесплатно, значит – плати. Да ещё попробуй дозвонись: десять раз не туда попадёшь или двушку сожрёт – вот и весь разговор. Двушек не напасёшься.

Дашка и говорит:

– Всё. Надоело. Я знаю, что делать. Пошли, будешь помогать. Таксофон – этот зверь прожорливый – должен быть усмирён!

Она выудила из маминого пальто в коридоре монетку в две копейки и устремилась на кухню, где у нас в ящике лежали всякие нужные для хозяйства инструменты.

– Сделаем звонилочку.

Она взяла наковаленку, здоровенный гвоздь и молоток. Положила двушку на наковальню и… Гвоздь она утвердила над цифрочкой 2, как раз над её головкой. И ка-ак трахнет! Но монетка насквозь не пробилась, а только промялась под гвоздём. Тогда Дашка перевернула её и стала пытаться гвоздь над этим медным пупырышком установить. Но никак не получалось, гвоздь соскальзывал с пупырки. Пришлось монетку выравнивать. Дашка обстучала молоточком как следует, пупырик смялся, и когда она бахнула снова, звонилочка была готова.

– Тащи нитки потолще.

Я тут же в коробке с пуговицами нашла деревянную катушку с цифрой 10 на бумажной наклеечке. Отмотала на глаз, сколько показала Дашка, и откусила нитку. У ниточных катушек, надо вам сказать, был совершенно незабываемый запах, нравился мне он очень. Не надышаться.

– Ну ты где там?

– Бегу!

Дашка, помуслякав нитку и скрутив её как следует, просунула в дырочку, протянула и завязала концы на узелок. Тут на часах стрелка подошла к трём, и я посмотрела через оконное стекло, нет ли Ткачёвой на посту. Есть. Я ей показала жестами, чтобы она выходила через пять минут, и отогнула большой палец, мол, здоровска будет, интересно!

Дашка и я стоим в будке. Сеструха вытянула из варежки звонилочку, расправила нитку и опустила в щёлку для монет.

– Ну? Кому звоним? Давай бабушке?

– Давай!

Она набрала номер. На том конце у бабушки затентиликал телефон. Вот она встала из кресла. Положила вязанье, сняла очки… Три гудка уже.

– Ну? Ну! Ба, бери уже трубку!

– Алё!

Звонилочка упала в брюхо таксофона, ниточка улезла за ней, и у Дашки в руке остался лишь её коротенький хвостик. Она прошептала:

– Чуть не упустила! Подлиннее нужно было нитку отматывать, балда.

– Так ты ж сама её укоротила! – возмутилась я.

– Не ври!

– Что-что? Эй! А ну прекратите хулиганить! – строго сказала бабушка.

– Ба, да это я. Это я не тебе, – запела Дашка сладким голосом. – Тут мальчишки лезут, мешают. Вот Катя с тобой хочет поговорить. На. – Она сунула мне трубку.

А я и не знаю, что сказать. У Дашки глаза злые, она показывает мне на пальцах, мол, мы гуляем, читаем и будем кино смотреть по телику.

– Привет, бабушка! Мама и папа на работе. Мы? Хорошо. Гуляем. Мы тут с Дашкой изобрели одну полезную вещь, инженерную очень, и теперь её испытываем.

– Ой какие молодцы, умницы! Я деду скажу, вот он-то обрадуется. А что вы придумали, ну-ка?

– А… эту… звонилочку. Да это Даша сделала. Что такое звонилочка? Это такая…

Дашка убийственно-холодно посмотрела мне в глаза и мягко нажала на рычаг, куда трубку вешают. Одновременно она медленно вытянула из аппарата упирающуюся монетку, смотала нитку молча и убрала в карман.

– Ты что? Я ж ещё не попрощалась с бабушкой! – возмутилась я.

– Ты ща с жизнью попрощаешься! Стукачка. Больше не подходи ко мне!

Она вышла, дверь хлопнула. Она ушла, а я осталась. Мне так было плохо и обидно, что я даже плакать не могла. Что я такого сказала?

К телефонной будке подбежала радостная Ткачёва.

– Привет! Ну? Что делать будем?

– Играть в войнушку. Я, чур, Штирлиц, ты – радистка Кэт. Идёт?

– Ага, – кивнула Галька и подпрыгнула от предвкушения счастья. Это у неё такая клёвая привычка, подпрыгивать от счастья, как Пятачок.

– Только сделаем сперва с тобой одну секретную вещь. Звонилку. Её разведчики придумали во время войны. Нам нужны двушка, нитка, гвоздь и молоток. Пошли.

– Ух ты! К тебе?

– К тебе. Ко мне нельзя. Дашка ничего не должна знать. Потому что она…

– Трепло?

– Нет. Она предатель. Гальк, а не знаешь, что такое «стукачка»?

– Отбивалка для мяса.

– Да ну?

– Ну да.

Кенгурятина в собственном соку

Дашка сказала:

– Завтра пойдём на Бабаевку, путешествовать.

И я всё ворочалась, никак не могла устроиться поуютнее и уснуть. Всё думала, как мы будем путешествовать и какое страшное это слово – Бабаевка. Там кладбище… Там бабайка с лопатой совковой на краю могилы стоит и манит, манит к себе и жутко улыбается. Ему служат чёрные волки. Но они добрые, ручные. Ба-бай, баю-бай, бай…

Утром я проснулась от грохота противней. С кухни валил синий дым, и воняло горелым. Я подскочила – и в ванную. И за умыванием вдруг вспомнила, что мы ведь идём путешествовать! Открывать новые земли!

– Катька, иди помогать! – крикнула с кухни Дашка и открыла форточку, чтоб и соседям вкусно пахло дымком и уксусом.

Синее газовое пламя обнимало чугунный клин старинного утюга. В мирное время им колют орехи, а папа даже иногда качает бицепсы. Он тяжелее пакета с картошкой.

– Помогай. Хватай из миски мясо дикой антилопы. Стряхни лук, дай стечь винному соусу. Перчишь, солишь и на доску шмякаешь. А я его утюгом. Поняла? Давай!

Она взяла полотенце и приготовилась тащить утюг. Я двумя пальцами вытянула антрекот, отряхнула, как учила Дашка, бросила, расправила его на доске, посолила, похлопала, поперчила и…

– Берегись!

Я отскочила от стола и зачем-то схватилась за уши. От страха, наверное. А Дашка потащила с плиты раскалённый утюг и бухнула его на мясо. И раздалось такое сочное шипение, такие запахи по кухне поплыли, что слюнки потекли.

– Молодая кенгурятинка. Хочешь попробовать?

– А то! Конечно!

Дашка поставила утюг на попа. К его подошве присох мясной кусман. Он уже не шипел, а лишь слегка дымился. Я его вилкой зацепила и еле отодрала. Он заметно сплюснулся, стал тонким, но не прожарился с другой стороны. Дашка взяла напильник, пошваркала им, чтоб очистить утюгову поверхность, и снова поставила на огонь. А я перевернула мясную подмётку и посолила покрепче. Дашка говорит:

– Главное – эксперимент! Можно томатной пастой мазнуть, для смаку. Там на полке хмели-сунели были, посыпь.

Ну я мазнула и смелями-похмелями тоже присыпала.

– Берегись! Руки!

Утюжина проплыл мимо моего носа, меня обдало горячей волной. П-шшшшш!.. Пар стал ещё вкуснее и аппетитнее.

– Считай до десяти, и готово.

– Облаком, сизым облаком… Я полечу к родному дому, отсюда к родному до-о-му, – пропела я и отковыряла вилкой мясо от утюга.

Оно было то что надо. Вкуснее ничего не бывает, ребята. Это я вам говорю.

– Так! Хорош жрать! На привале что есть будем? Так. Мясо, галеты, сушёные яблоки – в рюкзак, чай в термос, барбариски – в карманы. Одеваемся.

Дашка выгребла из духовки ржаные сухари, отняла у меня мясо и сунула всё это в пакет.

– Зачем? Давай сделаем норку под столом, пещерку, будем играть в древний дикий мир, в охоту.

– Увидишь, поход – это клёво. Под столом не устанешь. Ни трудностей тебе, ни опасностей. А как же кладбище? Забыла? Сначала покажу тебе уже открытые белыми людьми земли, а потом пойдём на добычу меди, серебра и драгоценных камней. Вот где настоящая жизнь. А ты – под стол. Под столом будем с тобой диафильмы крутить, если останемся живы. Обещаю.

Она захлопнула дверь, и мы пошли. И тут только я заметила два красных треугольных ожога: у большого пальца и повыше, где носят часы. Тут я так её зауважала… Ну и ну! Это ж надо такую боль вытерпеть и не пикнуть!

Дашка протянула мне руку, и я крепко за неё уцепилась. Я была готова теперь идти за ней хоть на край света.

Бабаевка

Мы хорошо были экипированы: резиновые сапоги, куртки, шапки. Моросило, но нам осенний ветер нипочём. Дашка стала, пососала палец и подняла руку высоко над головой.

– Ветер западный, сильный, порывистый. Но попутный! Идём.

По дороге нам встречались ребята и девчонки, все Дашку знали и уважали, судя по их приветливым лицам. Дашка меня всем показывала и объясняла, что теперь у неё сестра Катька и что она должна меня воспитать настоящим человеком. И мы шли дальше. Так мы миновали наш квартал, перешли две дороги и оказались на пустынном поле, заросшем густым бурым бурьяном. Вдаль уходили строем железные опоры с поднятыми вверх руками. Они держали электрические провода над лесом, и, если идти под ними, волосы встают дыбом, слышен гул мощных таинственных сил, которые дают свет в большие дома, где живут тысячи людей. От этой мысли становилось страшно.

– Даш, а вдруг кабель оборвётся и упадёт на нас? А там ток!

Дашка усмехнулась:

– Ага, так и будет. Вот один мальчик, говорят, залез наверх, схватился за провода, упал с вышины и помер. А руки – так там и остались. Чёрные, скрюченные… У-у-а! Страшшш…

– Да ну тебя! Прекрати!

Вязкая глинистая дорога привела нас на опушку дубовой рощицы. Под ногами кракали жёлуди, и я набила ими карманы.

– Оставь кабанам.

– Тут кабаны есть?

– Конечно. И ежи, и зайцы с белками, и лоси. Это же Лосиный остров, тут целый заповедник! Змея! Не наступи!

Я с визгом подскочила на метр, Дашка, вредная, ржёт. Она голую корягу ногой к земле придавила, ловко как-то, с подкрутом. Змеючина провернулась в воздухе как живая и упала в чертополох, а у меня сердце чуть не лопнуло.

– Проверка на вшивость. Какой же из тебя пират, если ты всего боишься?

Мы побрели сквозь осенний лес. Вокруг ни души, лишь листья падают по косой, и слышен их нежный полёт и тёплое шуршание под ногами.

– Вот она, Бабаевка.

Перед нами открылись тихие пруды с чёрной водой, в которой отражались высокие песчаные берега с толстыми берёзами и высоченными соснами. Внизу на берегу курил, сидя на ящике, дядька в кепке, рыбак видать. И больше никого.

– Зимой здесь весело. Все на санках, на лыжах катаются. Горочки с трамплинами, только держись. Вот увидишь.

Перед нами расступились чёрные стволы мокрых лип, и мы углубились потихоньку в старый таинственный лес. Недобрый. Казалось, что он о нас плохого мнения, присматривался, провожал долгими взглядами в спину. Приходилось то и дело перешагивать валежник и прыгать через ямы. Устали – очень.

– Привал.

Дашка скинула рюкзак у поваленного дерева и по-хозяйски оглядела окрестности. Потом она сапогами разгребла чистое от жухлой травы и листьев местечко, оторвала от берёзы две завитушки коры и сложила крошечный шалашик.

– Женщина! Ты остаёшься в лагере. Корми жухлой травкой красный цветок, пока я не найду ему сытный ужин. На. – Она погремела над моим ухом синим коробком.

– А я не умею. Как их зажигать?

– Что-о? Не умеешь? До сих пор? Зажигать спички? Ну ты, Кать, даёшь! Семь лет девке, скоро замуж, а она не умеет самого главного.

Я пожала плечами, чувствуя Дашкину правоту. Возразить нечего.

– Ну ладно. Смотри. Это спичка. Это у неё – сера, называется спичечная головка. Вот так чиркаешь, и… она загорается.

Спичка догорела и согнулась тощеньким угольком.

– Мочить нельзя! Мокрые спички не загораются. Ясно?

Я кивнула. Дашка взяла сразу три спички, сложила, провела ими по коричневой шершавке коробка, и мне стало на миг чётко видно её лицо. Как же она любит огонь! Она присела на корточки и подпалила бересту. Веточный шалашик вспыхнул и стал увядать. Тогда она пересыпала спички в карман и расщепила деревянный кузовок, в котором они мирно спали до этого дня.

– На, корми цветок и чиркай, учись. Я быстро.

И она ускакала за хворостом. А я зажигала спички и здорово наобжигалась.

Дашка посмотрела, как я выполнила это задание, и похвалила меня:

– Держи копчёную слонятину, о достойная дочь прерий. Ты заслужила хороший ужин и можешь раскурить с нами трубку мира.

Дашка достала из рюкзака снедь и разложила на бревне. Потом вынула веточку с красным огоньком и прикурила коротенькую сигаретку.

– Бычок нашла. Длинный. Будешь? Ритуал у индейцев такой.

Но я наслаждалась нашим волшебным мясом с подсушенным хлебом, запивала сладким крепким чаем. Мне и так было хорошо до невозможности, и только из вежливости я взяла из её рук трубку мира. Ритуально.

– Пошли свиней смотреть.

Костёр догорал. Уже стемнело и похолодало, и уходить от угольков не хотелось.

– Вставай, а то раскиснешь тут и уснёшь. А вечером обещали снег.

И он пошёл. Снег. Мы стали выбираться из леса.

– Давай закругляться. Посмотрим на свинарник – и домой.

В сумерках виднелся домишко с мутными стёклами, из-за которых доносились странные утробные звуки. В домике оживлённая возня: ясно – это поросята. Хорошенькие, наверное! Я приникла к низким мутным оконцам. А они и не стеклянные, они из тонкой такой гибкой пластмассы. И дырочка маленькая есть. Только я пристроилась к ней любопытным глазом, как мне в лицо ткнулся огромный мокрый свиной пятак. Я шарахнулась и чуть не упала от неожиданности. Дашка давай надо мной хохотать:

– Свинью не видела?!

– А если не видела, что смешного?

А они жуткие. Глазок не видно, морда злющая. Я сказала, отряхиваясь:

– Пошли отсюда. И запах – ужас.

Стало совсем темно. Трава примёрзла и хрустела под сапогами. Съестного не осталось, чай и тот кончился.

– Давай отсюда выбираться.

Куда идти? Совсем не видно дороги. Мы прислушались. Где-то шуршали редкие, пролетавшие быстро машины.

– Там кольцевая, дай руку. Идём.

Мы пошли на звук и скоро вышли к шоссе. Дашка подняла руку, и на обочину съехала машина.

– Дяденька, мы заблудились в лесу. Подвезите нас до дома, пожалуйста.

Дядя вздохнул, потянулся назад и поддёрнул пимпочку, открывающую заднюю дверь. Мы нырнули в тепло и полумрак его домика на колёсах и покатили. Прижались друг к дружке, радуемся, что так всё здорово было и хорошо закончилась. Тут мне Дашка что-то сунула в руку. А это – барбариска! Ура!

– Только дома – молчок. Ты поняла? Никаких костров, трубок мира и свиней. А то мне секир-башка будет. Скажем, играли в казаки-разбойники в соседнем квартале. Ясно? Ты уроки сделала? Вот сразу и садись.

Мамы и папы ещё не было. Как нам повезло! Я, не зажигая света, вошла в кухню. А там… жара. На огне… стоит совершенно красный утюг на абсолютно красной решётке. Это так красиво! И очень страшно.

– Бывает. Дело житейское, – подмигнула мне сеструха.

Она вырубила газ и настежь открыла окно.

Луша

Со второй четверти меня определили в первый «В» гольяновской 836-й школы. Отправляя меня впервые, мама сказала:

– С баловниками-дураками не садись, выбери себе девочку. Будете сидеть вместе, дружить, вместе уроки делать. Твою учительницу зовут Надежда Петровна, не забудь. Если что случится или спросить – к ней, не стесняйся.

Она меня одёрнула со всех сторон, полюбовалась, как на мне форма сидит хорошо, не зря вчера подгоняли.

– Ну всё. Восемь пятнадцать, пора. Топайте.

Мама меня застегнула, поцеловала, и Дашка меня повела.

В школе она передала меня с рук на руки учительнице.

Надежда Петровна мне показалось доброй. И голос у неё был спокойный и тихий. А фамилия знаете какая у неё? Звёздкина. Как же мне повезло!

Мы вошли в класс.

– Ребята, у нас новенькая. Катя Жданова. Она будет учиться в нашем классе. А сидеть она будет… Сидеть мы будем… – Но в классе совсем не было свободных мест. Кроме одного.

Надежда Петровна положила мне руки на плечи, как будто хотела выкинуть из самолёта без парашюта.

– С Лушиным Серёжей!

Надежда Петровна прошлась со мной до конца класса и слегка подтолкнула к предпоследней парте у окна.

Лушин мне сразу не понравился. У него была треугольная, ужасно ушастая голова. Просто какая-то груша неспелая, хвостиком вниз. Он сгрёб на свою половину своё барахлишко, а я разложила своё. На уголок парты легли «Родная речь» и касса букв. Мы с мамой делали её вчера целый вечер. Мама мне доверила крутить ручку швейной машинки. Мы взяли целлофановые пакеты, расчертили, пристрочили к картонной папке прозрачные кармашки для карточек. А потом она чертила красной и чёрной тушью буквы и цифры, а я вырезала. Я любовно осматривала гласные. У меня точно самая лучшая в классе касса!..

Лушин ткнул меня ногой под партой. Он развалился, подпёр рукой затылок и уставился на меня. Я старалась на него не смотреть и сосредоточиться на словах учительницы. Поняв, что меня так просто не заполучить в жертвы, Лушин утянул мою тетрадь и прочитал:

– Цы первого вэ.

Потом он откинулся, лёг, вытянув далеко вперёд ноги под чужую парту, а затылком уцепился за спинку стула. Глядя в потолок, он шептал:

– Цыпе-рво-га-вэ… цыпе-рво-га-вэ… Жда-но-вой.

Я слушала, слушала, и меня заколдовал его шёпот. Я тоже стала повторять про себя это: цыпе-рво-га-вэ, цыпе-рво-га-вэ… Цыпе…

Стоп. Как он это делает? Я украдкой взглянула на его тетрадку. И увидела буквы, написанные его мамой наверное: «-ка первого “В” класса Лушина Сергея». Значит, ответ будет: капер-вова-вэ… Лу-ши-на.

Лушин сполз совсем и стал уже похрапывать.

– Луша, проснись! Слушай урок!

– А ты, вообще, Ждан… Жданка ты!

– Да Жданчик я, Жданчик. Ну не мучь себе мозг, вытечет через уши.

Лушин окатил меня взглядом презрения и сменил позу. Он подпёрся другой рукой, и я выпала из поля его зрения. Но до конца урока он склонял мою фамилию на разные лады, читал её то так то сяк, во всех направлениях. И видимо, уже был близок к таинственной цели своего китайского труда. Проходя мимо него в столовой на большой перемене, я услыхала:

– А-вона-джека-жан, ждака-джан, жда-ка-дан!..

Кретин. Хоть бы его от меня убрали! Ну всё. Сейчас тебе такая капер-вова-вэ будет, Луша-клуша!

Я подошла к Надежде Петровне. И меня прорвало. Я расплакалась отчаянно. Рассказала всё в лицах, и у-фф! То есть ура! Меня пересадили на вторую парту, к девочке с витиеватым хвостиком, к Маринке Зайкиной, а её соседа, очень толстого мальчика по фамилии Шпун, – к Луше. Пусть-ка теперь с ним поупражняется. А что? Шпун – Шпунш. Я где-то слышала стихи такие: «и пунша пламень голубой!» Знаете, что мне показалось? Что Маринка тоже вздохнула с облегчением.

Зайкину я сразу заприметила. Она сидела далеко впереди меня, но мне было хорошо видно, как она накручивает хвостик то на палец, то на карандаш, то на палец, то на карандаш. И получилась у неё красивая, длинненькая такая кудря.

– Локон, – гордо сказала Маринка и мотнула головой. В этот миг она краем глаза даже могла увидеть его, свой весёлый русый хвостик.

Она вообще была симпатяга. Щёки – круглые яблочки наливные, красненькие. Вся такая крепенькая, собранная, как глянет своими светло-серыми глазами, так сразу и улыбнёшься, потому что она сама уже тебе давно улыбается. Так открыто, радостно, а эмаль на белей белого новеньких зубах у ней – полупрозрачная.

Но при этой девчачьей своей свежести и прелести Маринка была, если надо, очень строгая, волевая.

Зайкина никогда не выпендривалась, всегда давала списывать, никогда не ябедничала, и поэтому через четыре года её выбрали старостой. Единогласно.

На физре её удары мячом были самыми точными. На уроках её ответы были самыми верными. Она твёрдо знала, кем станет. Врачом. И знала с первого взгляда на человека, чего он стоит. И если о ком жёстко скажет – это будет убойная характеристика. Приговор.

Забегу вперёд. Язык чешется. Она стала врачом! Реаниматологом.

Галочка и Галька

Друзей не выбирают. Это данность. Как близкие родственники.

Вот и были у меня две главные подружки – Ткачёва и Корешкова. Галька была Ткачёва, а Галочка – ясное дело – Корешкова. Ткачёва была кареглазая, а у Корешковой глаза зелёные, кошачьи. У Гальки волосы жёсткие, как у лошади, непослушные вихры. У Галочки – коса до попы, с бантом. Ткачёва чем-то на Чапаева похожа, а Корешкова обычная. Ткачёва смеётся навзрыд. Она сперва пополам сложится и весь воздух из себя высмеет: «Кх-кхы-кы-кы-кы-кы! Ик, ик…» Вся ходуном ходит. Потом вздохнёт с облегчением, глаза вытрет, глянет на меня и давай по новой ржать.

Корешкова же Галочка достанет сперва платочек с кружевцем из кармана, ротик прикроет и только глазами зелёными своими вспыхнет: «Хи-хи!» И всё веселье.

С Ткачёвой – веселушкой – классно играть в войну, ползать по сугробам, строить шалаши, прыгать на прыгалках и в вышибалы дотемна наяривать. И в штандер до звона в ладонях, пока нас мамы из форточек не позовут сердитыми голосами:

– Га-аля! Ка-атя! Домо-о-ой! Ну-ка быстро!

А с Корешковой? Ну что с Корешковой? Можно чинно колясочку катать с куклой. Правда, у меня был медведь. И не было колясочки. Зато я умела вязать крючком, и мой малыш был весь обвязан с головы до лапок. Очень миленький он был, я ему сосочку купила в аптеке настоящую. И дырочку провертела в мехе под носиком, получился ротик. А Корешкова воображала и смеялась надо мной:

– Ой, Жданчик, ну ты ваще. Из него вон уже опилки лезут.

А на самом деле – я-то знаю! – она завидовала. Потому что мой мишка меня очень любил, а её холодная пластмассовая кукла только глазами хлопала. И в пелёночки её трудно такую скользкую заворачивать, и непонятно, сколько этому ребёнку лет.

А мне мама сделала из бабушкиной шали перевязь через плечо, и получилась такая цыганская люлька. Там мой мишка у меня и спал. Когда он просыпался и просил бутылочку, он так мило ворчал, у него в животике урчалка спрятана, и голос такой взаправдашний. А у корешковской куклы на спине круглый дырчатый пищик. Он вынимается. Когда Галочке надоест её нытьё, она её нахлопает по жёсткой попе и вынет из спины ей голос:

– Спи! Капризуля.

Играть с нами Галочка не умела. То промочит ноги и заноет, то ушибётся и разревётся, то бежит жаловаться маме. И ей даже запрещали с нами дружить! Но она потихоньку дружила всё-таки.

У неё конфет видимо-невидимо. Дома в вазочке даже лежат себе спокойно, и никто их не ест. Представляете? У нас такое невозможно. Чтоб конфеты лежали или яблоки там. Это какие нервы нужно иметь, чтоб не хотеть их съесть немедленно!

А с Ткачёвой всё просто. С ней здорово кувыркаться на трубах ограждения, как на турнике. И ничего, что они бывают ржавыми или свежевыкрашенными. Наши мамы специально нас на прогулки похуже одевают, чтоб не жалко. Не то что бедную Корешкову. Выйдет вся в прозрачно-белом и воздушно-голубом и стоит, присесть боится. Тут у неё лакировочки, там плиссировочки – кошмар один! Галочка хилая. Бегать не любит и боится мяча. Я ей ору:

– Свеча! Бери!

А она села на корточки, и такой мяч над головой у неё просвистел! Ведь в руки шёл! Растяпа.

А Галька Ткачёва сильная. С ней хорошо забредать далеко от дома и любоваться всякой живностью: жуками, червяками и лягушками. Мы перегладили в округе всех бездомных собак и котов. И даже Галькин хромой сосед дядя Серёжа нам доверял выгуливать Алдана, овчарку. Ух и тянул же он, мы вдвоём за ним просто летали от дерева к дереву. Зато весело. Идём гордимся, будто он наш, Алдан. Пограничный пёс.

За домом у нас, через шоссе, было огромное болотистое озеро. Там, где сейчас один асфальт да плитка, жили спокойно пугливые ондатры, цапли серые, утки с утятками. А по берегам сплошь душистые травы в рост человека. И всё это стрекочет летом, поёт на все лады!

Галька подкрадётся к стрекозе, когда та уже села и крылья расслабила. Хвать! Попалась. Как увлекательно кормить земляничиной стрекозу! Она вопьётся челюстями в сочную мякоть и жуёт, глазами вращает. И так приятно лапками цепляется за палец, щекотно очень.

Как здорово весь день запускать в небо майских жуков и бронзовок – чей выше поднимется, бродить по колено в воде, наблюдая водомерок и суетную жизнь снующих туда-сюда инфузорий. Или кто они там, эти козявочки?

А вечером… вечером печь картошку. Сидишь на траве, палочкой угольки копошишь, поправляешь дровишки. А над головой звёзды уже.

Домой приходим усталые, костром от нас воняет – жуть.

– Быстро в ванну! – Мама сдирает с меня грязнющие портки так, что я держусь за качающийся стул обеими руками.

Зато Корешкова умела нравиться учителям.

А нас с Галькой не принимали долго-долго в октябрята, с нами даже запрещали дружить! Но все дружили всё равно. Кроме уж совершенно конченых подхалимов, негодяев, проныр и пролаз.

Нас пугали педсоветом, когда приходилось стоять перед всем классом у доски. Бранили нас, стыдили, прорабатывали. Вот когда торжествовали наши враги: запертый нами в девчачьем туалете пошляк Мешков, защекоченный чуть ли не до колик малявка Хабибуллин и жухала в трясучку Сломонов. Ух уж эта трясучка! Запретная игра.

Только Маринка Зайкина не ухмылялась со всеми, а смотрела на нас с хорошим, добрым таким сочувствием. Она-то знала, на чьей стороне правда, она-то понимала, где настоящая жизнь и почём она, свобода.

Это неприятно, конечно, когда стыдят и нужно терпеть наказание, просить прощения у класса. Но как это сближает друзей-проказников! Я бы сказала, роднит.

Когда нас в четвёртый раз в октябрята не приняли, нам с Галькой уже стало не больно, и не стыдно, и не обидно. Нам всё стало трын-трава. И вот тогда нам открылись песчаные пропасти новостроек с торчащими из-под земли толстыми змеями цветных проводов и мрачные шахты лифтов. Мы облазили подвалы всех домов в округе и прошли все чердаки. Мы смотрели на закаты с плоских крыш девятиэтажек и пускали не только мыльные пузыри и бумажные самолётики. Мы кидались водяными бомбочками…

Мы кладбище Гольяновское так полюбили. Там жутко, таинственно и непостижимо уму. Так волнительно – бродить вдоль могилок с бумажными выцветшими маками и читать надписи надгробий, подсчитывать, сколько было лет той девушке, этому мальчику… Сравнивать: а сколько мне лет до него осталось? Три года! Ужас… Думать о смерти. Бояться, но выдумывать страшные истории – это особое, не всем доступное наслаждение. А потом оцепенеть, ухватиться друг за дружку и, спотыкаясь, пробираться к выходу мимо старых полуразрушенных памятников. И вдруг припустить со всех ног с диким визгом, потому что там, из-под земли, вылезала корявая рука покойника!

А весной на кладбище приносили зачем-то крашеные яйца, конфеты и вкусные кексы. Всем этим у нас были набиты рты и карманы.

Что это? Зачем? Ничего-то мы тогда не знали и не понимали. И рассказать нам было некому про Пасху, про Христа Иисуса и про то, что смерти на самом деле нет.