Текст книги "Отель «Ирис»"

Глава пятая

Теперь исчезла комбинация, которая была на мне накануне. Я положила ее в выдвижной ящик. Интересно, почему уборщице потребовалось забрать именно ее?

Это была хорошая комбинация, но кружева на ней уже слишком изношены и не выдержат новой стирки. Но уборщицу это не смущало. Она получала удовольствие от того, что совала нос в мои дела. Интересно, небось она надевала ее потом и с удовольствием рассматривала себя в зеркале, прежде чем прийти на работу в «Ирис»?

Уборщица тощая, несмотря на то, что много ест. У нее торчащий подбородок, тощие и длинные, как багеты, руки и ноги, и только бока выдаются в стороны. Украденная сорочка вполне подходила для такого тела.

Сейчас, в разгар сезона, работы в «Ирис» было много. Отель был постоянно забит. Гости то приезжали, то уезжали, накупавшись в море после долгих прогулок по развалинам крепости и всласть поспав на кроватях отеля. Приходящая прислуга появлялась теперь не только днем, но и по вечерам, работы хватало.

Каждые три дня приходило письмо от переводчика. Его стиль и почерк были всегда одинаковыми. В своих письмах он был совершенно иным, чем в тот день. Вспоминая все, что происходило у него дома, я с удовольствием читала гладкие и сдержанные фразы.

Прочитав письма, я смешивала их с мусором в корзинах клиентов, который потом сжигали в специальной печке на заднем дворе. Я была бы рада их сохранить, но во всем отеле не было такого потайного места, где их не нашла бы мать, откуда не украла бы служанка.

Чем больше у нас было работы, тем труднее становилось мне выкроить свободную минутку за столом конторки. Стоило матери только меня увидеть, как она сразу же давала какое-нибудь поручение, да и отдыхающим вечно что-нибудь требовалось. То лед, чтобы освежить кожу, то вода не текла, потому что трубы забиты песком, то в комнатах было слишком жарко, а еще эти беспрерывно подъезжающие такси… Несмотря на все попытки удовлетворить просьбы постояльцев, всегда находился кто-нибудь недовольной. Я молча выслушивала претензии.

Я считала важным хранить молчание. Таким образом, тайна, принадлежащая мне одной, оказывалась в еще большей безопасности.

Вскоре после полудня я поднялась, чтобы сменить полотенца в ванной комнате номера 202. В этой комнате проживала молодая пара с младенцем. Они только что ушли на пляж искупаться.

Их большой раскрытый саквояж был забит бумажными пеленками, маленькими баночками с детским питанием, грязными носками и салфетками для снятия грима. Пустая бутылочка каталась по ночному столику, где было рассыпано сухое молоко. Из соображений экономии детскую кроватку установили все в том же крохотном номере, так что там практически некуда было ступить. Занавески выгорели от жгучего солнца. Бумажные обои в некоторых местах отклеились.

Я уже собиралась повесить в ванной комнате только что полученные из прачечной полотенца для лица и для тела и тут вдруг вспомнила, что именно в номере 202 останавливался переводчик. Правда он ушел глухой ночью и не спал там.

Интересно, делал ли он с этой женщиной то же самое, что со мной? Вроде бы у него не было с собой никаких вещей, но не мог ли он спрятать куда-нибудь свою странную веревку? На какой кровати – на правой или на левой – лежала женщина? Или, возможно, из-за тесноты все происходило на полу?

Эта женщина была полнее меня. Веревка без труда впивалась в ее тело. И сейчас в этой комнате, где младенец сосет молоко из бутылочки, оставался смешанный запах духов и пота. Проститутка прекрасно играла свою роль и издавала стоны наслаждения. Я могла с точностью представить себе движения ее губ, языка и пальцев.

Я была не единственной, кому переводчик дарил свою благосклонность. Я впервые это осознала и начала ревновать его к этой женщине.

Я повесила полотенце и закрыла дверь ванной комнаты. Затем бросила в мусорный ящик валявшиеся на полу кусочки бумаги, присела на край кровати и достала письмо, которое только что получила.

…Мое сердце начинает ускоренно биться, как только я вспоминаю тебя, – поднимающуюся по лестнице с вделанными в нее ракушками, пьющую чай из этой чашки, смотрящую в зеркало на туалетном столике. Когда по утрам я бреюсь, то и сам не замечаю, как моя рука замирает и, покрытая пеной для бритья, начинает ласкать зеркало.

Если бы в такие моменты меня кто-нибудь увидел, то наверняка принял бы за безумца. Возможно, у кого-то я даже вызвал бы отвращение. Но несчастные люди с трудом верят в чудеса. Разве можно строго судить человека, на которого накатило чудесное чувство радости именно во время бритья?

Когда нас не пустили в ресторан, я пришел в отчаяние от мысли, что могу потерять тебя, а не роскошный обед. Именно это привело меня в ярость.

Надо же, та женщина присутствовала при нашей первой встрече. И она снова появилась на сцене во время нашего первого выхода в свет.

Внешне моя жизнь ничуть не изменилась. Я встаю в семь утра, в течение трех часов утром и два часа пополудни занимаюсь переводом. Закончив работу, я гуляю по острову, отдыхаю во время сиесты, готовлю ужин. Я ложусь спать в одиннадцать вечера, и за весь день меня никто не навещает: ни почтальон, ни торговцы, ни налоговый инспектор.

Однако каждый момент этой моей, кажущейся такой унылой жизни заполнен счастьем оттого, что я могу прикоснуться к тебе. В то же время я страдаю от не покидающего меня чувства тревоги.

Я задаюсь вопросом: что будет со мной, если ты вдруг погибнешь, скажем, под колесами машины, если ты, не произнеся ни слова, даже не улыбнувшись, исчезнешь из этого мира. И мне становится страшно. Может быть, цветочные часы, отель «Ирис», девушка по имени Мари не существуют… Этого я боюсь больше всего на свете. Чем сильней мои чувства к тебе, тем больше я страдаю. Чем больше я терзаю себя безосновательными предположениями, тем больше я отдаюсь бесконечной радости любить тебя.

Мари, умоляю, существуй в том мире, где есть я. Наверное, тебе такое мое желание покажется странным? А может быть, это даже тебя рассмешит? Но в данный момент мое самое страстное желание – чтобы ты существовала…

– Ну, и что же ты тут делаешь? – спросила уборщица, просунув голову в приоткрытую дверь.

– Ничего особенного. – Я вскочила от удивления. Лежавший у меня на коленях конверт упал на пол.

– А все-таки?

– Я забыла сменить полотенца.

Я подняла конверт, в который успела вложить письмо, но чем больше я волновалась, тем хуже у меня все получалось.

– Я в этом сомневаюсь. Странно, что, переменив полотенца, ты сидишь на кровати с таким мрачным лицом. В чем причина, в этом письме?

Она протянула руку к конверту с неискренней улыбкой.

– Перестаньте!

Я хотела поглубже засунуть письмо в карман. Уборщица схватила меня за запястья, совершенно не заботясь о том, что мне больно.

– Разве я не просила вас прекратить?

– Здесь что-то нечисто, девочка. Да ты сама не своя. Ну-ка, не будь жадиной. Позволь мне тоже немного почитать. Ты же не хочешь неприятностей?

Мы боролись в маленькой комнатке. Бумажные салфетки были разбросаны, бутылочка для молока свалилась на пол. Уборщица вырвала у меня письмо, подняла его достаточно высоко, и на губах ее заиграла слабая саркастическая улыбка.

– Вот, значит, что… «Дорогая Мари, я надеюсь, что ты не простудилась… Мари, я счастлив в тот момент, когда пишу эти слова…» Но это же любовное письмо! – воскликнула она.

– Вообще-то очень непорядочно – читать письма, адресованные не вам.

– Ты сама во всем виновата: не надо было прятаться, чтобы увильнуть от работы. Итак, кто же он? Судя по почерку, он уже не первой молодости. Правда? Так, а это что? Женское имя на конверте? Это еще подозрительнее. Ну что же, избитый прием любовников.

– Хватит! Прекратите!

– Теперь я понимаю, что ты придумала. Твоя история о переписке с пожилой дамой – чистое вранье, верно? Вне всяких сомнений, это – мужчина. Итак, где и когда вы познакомились? Давай, выкладывай мне все.

Она просто подскакивала на месте, как если бы это ее страшно забавляло.

– Это вас не касается.

– О таком серьезном деле я обязана рассказать твоей матери. Этот вопрос касается твоего воспитания, а я отношусь к тебе, как к собственной дочери. Когда твоя мать об этом узнает, поверь мне, она поднимет шум.

– Верните лучше мою комбинацию, – сказала я.

Внезапно прежнее довольное выражение исчезло с ее лица. В комнате воцарилось молчание.

– Все равно она вам велика.

Уборщица пристально смотрела на меня недобрым взглядом:

– О чем ты говоришь? Этот ребенок говорит странные вещи.

Голос ее слегка дрожал.

– Не делайте вид, что ничего не знаете, – продолжала я, не обращая на нее внимания. – А компас, платок, чулки, нижняя юбка? А моя инкрустированная перламутром шкатулка? Верните мне все это.

Слова выскакивали совершенно естественно, хотя мне казалось, что я давным-давно про все это забыла. Уборщица молча покусывала губы.

– Мне не составит труда поговорить с матерью, и она тут же выставит вас за дверь. А если рассказать всем, что вы клептоманка, вас никто не примет на работу. Вам даже не дадут больше заказов на шитье.

– Неужели?

Она пожала плечами, обиделась и, прежде чем выйти из комнаты, швырнула письмо на пол.

Я его смяла, потом, как обычно, сожгла на заднем дворе.

Во время летних каникул в школьном дворе не было не одного кота, вообще двор был пустым. Небо над велосипедной стоянкой постепенно окрашивалось в красный цвет, а лучи заходящего солнца наискось проникали в кабинет естествознания. Десяток ровно выстроенных школьных парт, черная доска, склянки с химикатами, его профиль – все купалось в одноцветных лучах света.

– Как вы встретились с этой женщиной?

– Она поджидала клиентов на обочине дороги. Поэтому я к ней и обратился.

– А как вы поняли, что она проститутка? Они же не вешают табличку на шею.

Переводчик вскинул голову, на губах появилась неловкая улыбка.

– Конечно, я сразу это понял. Видишь ли, вокруг них возникает особая атмосфера. Такие женщины, как она, всегда ищут мужчин. Они и существуют исключительно для этого.

Проникнуть в кабинет естествознания не составило особого труда. Мы прошли через маленькую калитку напротив главных ворот. Замок служебного входа был сломан, как в те времена, когда я еще ходила в школу. Потом нужно было обогнуть бассейн, пройти через площадку для стрельбы из лука и теннисный корт, прежде, чем подняться по черной лестнице и пройти мимо кабинета музыки до кабинета естествознания, он находился в самом конце коридора на втором этаже. Мы не слышали по дороге никаких звуков и ни с кем не столкнулись.

После нашего тайного свидания в его маленьком домике мы намеревались расстаться на причале. Но грусть расставания казалась нам непреодолимой. Я не могла решиться первой проявить инициативу и отпустить его руку. Поэтому в ожидании ближайшего катера мы бродили по городу, пока наконец не оказались в школе.

– Иногда со мной происходят ужасные вещи, – продолжал переводчик. – Бывает, что, закончив работу, я сажусь на катер, чтобы добраться до города и отправить ее заказчику по почте. Это может быть все что угодно – буклет, рекламирующий диетические добавки на основе осетрового жира. Какой-нибудь клочок бумаги, на котором корявым русским языком говорится, что ежедневное принятие десяти таблеток этого средства увеличивает скорость кровообращения и способствует детоксикации печени. Прежде чем бросить письмо в почтовый ящик, я покупаю марки и наклеиваю их на конверт. В тот момент, когда я слышу легкий звук падения письма на дно почтового ящика, меня охватывает страх.

– Легкий звук падения? – повторила я, как эхо.

Переводчик пододвинул к себе спиртовку, которая стояла на столе. Она безупречно подходила к внутренним изгибам его руки. Совершенно прозрачная, а фитиль можно подкручивать по желанию.

– Не подумай, что я печалюсь оттого, что одинок. Я живу с этой грустью уже давно. Нет, это нечто совершенно иное: ощущение того, что я тоже бесшумно исчезну, меня засосет куда-то через щель в атмосфере. С ошеломляющей скоростью, которой ничто не может противостоять. И тому, кого туда утащило, уже невозможно вернуться назад. Мне это хорошо известно.

– Возможно, это и значит – умереть?

– Нет, это совсем иное. Меня затягивает в эту невидимую ткань, как если бы я был единственным человеком, заслуживающим подобного наказания. Даже смерть мне не суждена: я обречен вечно скитаться по окраинам мира. И никто не заметит моего исчезновения. И уж, конечно, никто обо мне не взгрустнет. Может быть, единственным, кто будет меня разыскивать, так это импортер, который доверил мне работу про осетров и теперь захочет заплатить за мой перевод. Но он быстро успокоится: ведь гонорары переводчиков такие скромные.

Когда он обращался к своему отражению в стеклянной спиртовке, его голос перешел в бормотание. Когда он шевелил рукой, его лицо покачивалось вместе со спиртом.

– Чтобы избавиться от этого страха, я и плачу женщинам. Мое погружение в физическое желание позволяет мне уверовать, что я всегда пребываю там. А рано утром на следующий день я сажусь на первое судно. Я выбрасываю листки черновика с переводом об осетрах, промокашку, буклет – все. И в этот момент я знаю, что наконец вышел из кризиса.

Я покачала головой. Я не совсем поняла, что именно он хотел сказать, но мне не хотелось нарушить хрупкую атмосферу, царящую в кабинете естествознания. Переводчик облегченно вздохнул, словно отчетливо видел, как отдаляется от него этот кризис.

Было время штиля, и ветер с моря перестал дуть. Все смолкло: листья деревьев, знамя школы на макушке столба, сетка футбольных ворот.

Мы прошли в подсобку, примыкающую к кабинету естествознания. Там были установлены высокие стеллажи, тонущие в душном полумраке. Чего на них только не было: флаконы, горелки Бунзена, ступки, асбест, весы и гирьки, таблица химических элементов, проектор для диапозитивов, скелет на шарнирах, пробирки, микроскопы, заспиртованные насекомые… Мы шли по проходу. Там сильно пахло лекарствами. Это напомнило мне о шнуре, которым он меня связывал.

– Ты меня презираешь? – спросил переводчик.

– Нет, – ответила я. – Я знаю, что просто младенец по сравнению с женщинами, которые продаются за деньги. Подобного рода клиентки часто проходят к нам в «Ирис».

Булавка выпала, и жук-дровосек свалился на дно стеклянной коробки. Его задние лапки отделились, а усики сломались.

– А с женщинами, которых вы покупаете за деньги, вы делаете то же самое, что и со мной?

– Это невозможно сравнивать. – Он несколько раз покачал головой. – Мари…

Мне нравится, когда он шепчет мое имя. Когда переводчик его произносит, в его голосе слышится удивительный акцент.

– Тебя невозможно сравнивать ни с какой другой. В тебе все особенное: от ногтей до волос.

Я не знала, что ответить. Мне хотелось только одного: слышать, как он повторяет мое имя. Мне не нужны были никакие другие слова. Я машинально вытаскивала и закрывала ящики этажерок. И слышала, как за моей спиной дребезжат пипетки.

В тот день я лежала связанная на кровати. У нее были железные спинки, к которым удобно крепить запястья и лодыжки.

Переводчик разрезал мою комбинацию портновскими ножницами. Их концы были ужасно острые, блестящего черного цвета. Он несколько раз щелкнул ими в воздухе, как бы проверяя, хорошо ли они наточены, и оценил их звучание.

Ножницы поползли вверх от моей раздвинутой промежности. От одного только их прикосновения моя комбинация поддалась, не оказав даже малейшего сопротивления.

Ножницы лежали у меня на животе, в самом его низу. Холодный разряд пробежал по всему телу, отчего я растерялась. Ему было достаточно сделать малейшее движение пальцами, чтобы ножницы пронзили мой беззащитный живот. Кожа приподнимется, выступит подкожный жир, и простыня, несомненно, обагрится кровью.

В мозгу неслись предчувствия ужаса и боли. Возможно, переводчик убил свою жену точно таким же способом?

Чем больше конкретизировались мои предчувствия, тем сильнее меня охватывало яростное чувство наслаждения.

В эти моменты я точно знала, что со мной станет. Мое тело увлажнилось.

Мужчина спокойно спустил бретельки с моих плеч. Прекрасно понимая, что это бесполезно, я не прекращала шевелить руками и ногами, пытаясь освободиться от пут. Пружины кровати скрипели, и глухой звук возбуждал его еще больше. Моя комбинация, превратившись в жалкую тряпку, соскользнула на пол. Таким образом я лишилась уже второй комбинашки.

– Последний катер скоро отплывает, – сказала я. Вдалеке раздался гудок. Мы, как всегда, оттягивали миг расставания. У нас не было другого средства вырваться из печали. Наши тела помнили, как лучше всего создать промежуток между нами.

Мы крепко заключили друг друга в объятия. Так мы всегда пытались продлить последние мгновения. У нас не было иного способа вырваться из печали. У нас не было иного способа упразднить существующий между нами промежуток. Наши щеки соприкасались, каждый чувствовал на своих веках дыхание партнера.

Корсаж прилип к влажной спине, поскольку комбинации на мне уже не было. Путы оставили на моих запястьях красный след.

– Ну почему каждому непременно нужно возвращаться на свою сторону?

– Я тоже этого не понимаю…

Он несколько раз покачал головой.

Глава шестая

Мне становилось все труднее увиливать от работы. Не могла же я бесконечно ссылаться на «богатую старую даму». Да и мать теперь не так уж воодушевлялась при слове «богатая», как вначале. Когда она поняла, что не получает от этого никакой реальной выгоды, несуществующая «старуха» превратилась для нее просто в обузу.

– Что заставляет тебя заниматься этой старухой? Много тебе от нее пользы? Похоже, она просит тебя приходить лишь для того, чтобы разгонять ей скуку. А у меня из-за этого, между прочим, начались неприятности: ведь сейчас в отеле особенно много работы. Лучше бы старуха от тебя отстала.

Об отпуске не приходилось даже и мечтать, потому что «Ирис» работал круглый год. Когда я сидела за стойкой регистрации, мать ругала меня, даже если я просто выходила купить мороженого.

– Из-за такой ерунды можно потерять клиента, – укоряла она меня, отбирала тающее мороженое и выбрасывала его в мусорное ведро. Чтобы выйти из дома, важно было выбрать правильный момент, то есть такой, когда мать была в хорошем настроении, и вежливо отпроситься. Главное – не нарушить ее распорядок дня. Мама в первую очередь думала о своих собственных интересах, даже если речь шла просто о том, чтобы посидеть в баре с подругами по студии танцев.

Впрочем, до последнего времени мне и некуда было особо выходить из дома. Разве что посмотреть футбольный матч, вернуть взятую напрокат видеокассету или купить гигиенические прокладки.

Но сейчас все изменилось. Я была готова пойти даже на грязную ложь ради того, чтобы сдержать данное переводчику обещание.

– У меня болит зуб.

Я решила прибегнуть к этой лжи во время завтрака, в присутствии нашей служанки. Мне казалось, что при ней все пройдет более гладко.

– Можно мне пойти к зубному?

– Какой у тебя зуб болит?

– Правый коренной.

– И сильно болит?

– Ужасно.

– Достаточно пожевать листья хоиттуинии, и все пройдет.

– Такой примитивный способ лечения не поможет. Мне кажется, что от боли у меня разваливается подбородок.

– Завтра будет в парке праздник. Все номера в отеле заказаны семейными парами с детьми. Самое неподходящее время для зубной боли. Что же делать?

Мать продолжала сокрушаться. Я жевала бутерброд с огурцом на левой стороне челюсти. Наша уборщица разом запихнула в рот двойной сэндвич и запила его пивом. Она не сказала ни слова по поводу моего визита к зубному. Чтобы не встречаться со мной глазами, она смотрела на рассыпанные по скатерти хлебные крошки.

– Извините, если вас расстроила, – сказала я ей.

– Ах, – вздохнула уборщица, всяко давая мне понять, что она не в духе.

– Кстати, недавно я видела у вас симпатичную шкатулку, отделанную бисером. Не могли бы вы мне ее показать? – спросила я. Я сказала это, чтобы уборщица поняла: наше соглашение остается в силе.

Она залпом выпила свое пиво и бросила банку в мусорный ящик. Та упала со страшным шумом.

– При себе шкатулки у меня нет.

– Очень жаль.

Я взяла бутерброд и съела только лежавший на нем сыр. Уборщица закурила, а мать громко рыгнула.

Из-за плохой вентиляции в кухне было душно. Стоявший на холодильнике вентилятор гонял только тепловатый воздух. Все постояльцы были на пляже, и в опустевшем отеле особенно отчетливо слышался неприятный треск цикад во дворе. Солнце посылало свои лучи на спину юноши, играющего на арфе, отчего он выглядел еще более удрученным, чем обычно.

В тот вечер у стойки регистрации случился небольшой инцидент. Один из постояльцев, вернувшись в отель, спьяну погладил мою грудь.

– Не смейте! У вас липкие руки!

Постоялец противно захохотал.

Какое-то мгновение я даже не понимала, что он делает. Он собирался положить ключ на стойку, и вдруг его рука потянулась к моей груди. Мне потребовалось несколько секунд, чтобы понять смысл этого жеста. Боже, до чего же мне вдруг стало противно.

Я бросила ключ и заорала. Потом несколько раз потерла грудь, словно пытаясь стереть следы пальцев пьяного постояльца. Видя это, он захохотал еще сильней.

– Милая девушка, ну чего же ты так перепугалась! Ведь у меня и в мыслях не было ничего дурного. Просто ошибочка вышла. Ошибка.

Пошатываясь, он опустил локти на стойку и уставился на меня налитыми кровью глазами. Почувствовав запах перегара, я снова начала кричать что есть мочи.

Моя мать сразу же вышла из комнаты. Другие постояльцы высунули головы из дверей. Точно такой же гул я слышала раньше, в ту ночь, когда в номере 202 останавливался переводчик.

– Что здесь происходит?

– Почему такой шум? Вы что не понимаете, что своим криком всех перебудили?

Каждый говорил то, что ему приходило в голову. В ту ночь я слышала точно такие же фразы.

Мой крик перешел в слезы. Не прекращая рыдать, я скорчилась в узком пространстве под стойкой. Я и сама прекрасно понимала, что не следует придавать происшедшему большого значения. Просто пьяный человек ошибся. Подняв сильный крик, я ничего этим не добилась.

– Хм… Девушка не понимает шуток. Как она побледнела! – раздался голос обиженного постояльца.

– Прошу ее извинить. Ведь она еще совсем ребенок. Дочка просто немного испугалась. Я с ней поговорю. Прошу вас, не обижайтесь. Отправляйтесь все отдыхать и извините нас за переполох.

Мать пыталась исправить положение, демонстрируя чрезмерную любезность.

– До каких пор ты будешь скулить? Он ведь только прикоснулся к твоей груди, правда? Он же не собирался тебя насиловать! У тебя же ничего не болит, не чешется. Как будто бы на тебя просто села муха, верно? Завтра я хорошенько с ним поговорю, и мы получим денежную компенсацию.

Под столом скопилась пыль, в которой лежало какое-то мертвое насекомое. У меня мгновенно покатились слезы. Я и сама не могла понять, почему плачу. После того как пьяница и другие гости удалились в свои комнаты, стало совершенно тихо. Только мать продолжала что-то ворчать.

Я подумала, что, наверное, плачу оттого, что хочу увидеться с переводчиком. Мне не терпелось с ним встретиться, чтобы ощутить тепло его кожи. Я просто не могла дождаться того мгновения, когда, при виде меня, на его обычно бесстрастном лице появится слабая улыбка. Мне так хотелось в одиноком доме на острове провести наш с ним тайный ритуал, повинуясь его приказаниям. Хотя завтра все эти желания должны были исполниться, подобная перспектива не приносила мне ни малейшего утешения.

Уборщица меня предала. Утром она не появилась в назначенный час в отеле.

– Должно быть, вчера переела, и теперь у нее болит живот, – сказала мать.

– Как же я смогу пойти к зубному? – робко спросила я.

– Разве нельзя сделать это завтра или послезавтра? Во всяком случае, сегодня ты пойти точно не можешь, это исключено. У нас полный отель постояльцев. Ну как можно доводить себя до расстройства желудка в самый разгар сезона! Просто безобразие!

Ни завтра, ни послезавтра меня не устраивали. Во что бы то ни стало я должна была прийти к цветочным часам сегодня. Мне хотелось закричать это, однако пришлось молча выслушивать слова матери.

– Давай-давай, поторапливайся, а когда закончишь накрывать в столовой, придешь помогать мне заправлять постели, хотя бы в одной комнате.

Как всегда, приказания матери нагоняли на меня хандру. Мне казалось, что меня избивают и унижают.

После завтрака я мыла посуду. Выбрасывала недоеденные ломтики ветчины, мыла испачканные йогуртом ложки и выливала остывший кофе.

Сейчас постояльцы опять начнут собираться в столовой. Первыми появились женщина с могучей грудью в бюстгальтере и шортах и юноша в солнечных очках. Я поспешно вымыла руки. Они заказали кофе-эспрессо и чай с лимоном. Когда я сказала, что есть только кофе-американо, женщина надула губы, а мужчина фыркнул. Я достала из холодильника лимон, который только что туда положила, и нарезала его ломтиками.

Потом они заныли: «У вас нет конфитюра из черники? Сыр слишком твердый, подогрейте еще раз тосты, а ножи слишком грязные…» И все это залпом, на едином дыхании.

Грязная посуда была горкой свалена в мойке. На чашке, из которой пила женщина, остались следы ее розовой помады. Сколько я ни терла чашку губкой – помада не отмывалась.

Выезжающие гости сгрудились в холле. Я слышала, как мать трижды меня позвала: «Мари, Мари, Мари!» Хотя было еще рано, но утренняя свежесть уже исчезла, и гости раздраженно звонили в колокольчик на стойке. Я швырнула испачканную помадой чашку в помойное ведро, и она раскололась со слабым звуком. Держу пари, наша уборщица наверняка выдумала себе болезнь. Она догадалась, что сегодня я буду ждать почтальона, и решила мне помешать. Возможно, она затаила на меня злобу за то, что я подняла перед матерью вопрос о шкатулке с бисером. Хотела ли она таким образом меня наказать? Или ей просто доставляло удовольствие делать все мне назло?

У меня не было способа отменить свидание. Дома у переводчика нет телефона. Любыми способами мне нужно успеть к двум часам. Я была готова сделать все, что только пожелает этот человек.

После того как поток постояльцев схлынул, я решила тайком от матери снова позвонить уборщице.

– Как ваш живот? – спросила я.

– Спасибо за беспокойство, – ответила она, как мне показалось, с уверенностью человека, успешно выигравшего сражение.

– Надеюсь, вы не пьете слишком много пива?

– А почему бы и нет? В такую жару это объяснимо.

– Мама недовольна.

– Она из тех людей, которые вечно всем недовольны.

– Зачем вам понадобилось притворяться больной?

– Притворяться больной? – Уборщица рассмеялась, словно сочла мои слова смешными. – Перестань говорить глупости! Зачем мне лгать, чтобы не пойти на работу? Я ведь этим зарабатываю себе на жизнь.

– Не делайте вид, что не понимаете.

Мать выключила пылесос, и внезапно стало тихо. Я приблизила трубку к губам и прикрыла ее ладонью:

– Я разгадала ваш замысел. Вы хотите таким способом задержать меня в отеле, чтобы я не могла пойти к зубному.

– Какие глупости ты говоришь. При чем тут я? Ты собиралась пойти к зубному, но не пошла, а меня это не касается. Дантист – это дантист. Просто дантист.

Я услышала в телефонной трубке звук размешиваемого льда: она что-то пила. Как всегда, уборщица была занята жадным поглощением пиши, причем даже не пыталась это скрывать.

– Почему ты решила, что я притворяюсь больной? У меня действительно болит живот. Причем настолько сильно, что я не могу убирать комнаты. И между прочим, твоя мама разрешила мне сегодня остаться дома.

Должно быть, уборщица говорила с набитым ртом, и мне иногда было трудно разобрать слова, которые она произносила, но я решила не обращать на это внимание и решительно сказала:

– Чтобы в половине второго вы появились в «Ирисе»!

– Извини, но это невозможно.

– Вы поняли? В половине второго! Не позднее!

– Отстань, пожалуйста!

– Если вы не придете, я все расскажу матери. Я вас уже один раз предупреждала! Вы потеряете деньги не только за этот пропущенный день, но и за всю оставшуюся жизнь.

Гудение пылесоса возобновилась. А на другом конце провода воцарилось молчание. Я боялась, что уборщица скажет, что если я хочу ее разоблачить, то на здоровье. А она тогда откроет тайну моих встреч с каким-то мужчиной. Надеюсь, она еще не знала, каким странным человеком считают в городе моего любовника.

«Все в порядке, все в порядке, – повторяла я про себя. – Поскольку все письма я сожгла, улик не осталось. А то, что сделала уборщица, является преступлением. Я знаю, где она хранит украденную шкатулку. А если заставить ее раздеться, то можно будет обнаружить еще и мою комбинацию».

Чтобы нанести решающий удар, я сказала в молчащую трубку:

– Надеюсь, вы понимаете, что вам грозит, если вы не придете через полчаса?

День выдался утомительный и заполненный работой. Я не успела даже пообедать. Мне нужно было вымести песок с ковров во всех комнатах, а мать только раздраженно кричала на меня. Не успевала я закончить уборку, как прибывали очередные постояльцы. Звонили разные люди: из страховой компании; из общества по предоставлению внаем декоративных растений; из туристических агентств; преподаватель из школы танцев; клиенты, отменяющие свои заказы; клиенты, бронирующие места; заблудившиеся постояльцы… Вдобавок еще постояльцы жаловались, что все туалеты на третьем этаже засорились и в отеле стоит ужасная вонь. Они требовали немедленно их прочистить, как будто это так просто сделать. Меня осаждали недовольные клиенты, которые не могли попасть к себе в номер. И при этом все выливали на меня накопившееся раздражение, словно это я была виновата и в том, что по номерам разливается дурной запах, и в том, что кто-то порезал о скалу ногу. Причиной засорения канализации оказались застрявшие в унитазе трусики женщины из 301-го номера. В этом номере жила супружеская пара, которая утром требовала кофе-эспрессо. Трусики были неприличной формы, совершенно в стиле этой женщины. Смытые грязной водой, они сбились в комок и застряли где-то в глубине унитаза.

Время приближалось к половине второго. Наверное, переводчик уже отплыл с острова? Наверное, он уже поднялся на катер? Небось, опять он в своей накрахмаленной рубашке, с туго затянутым галстуком, который он носит всегда, даже в такую страшную жару. Я не сводила глаз с часов. Извиняясь перед гостями, думала только о переводчике.

Уборщица так и не пришла. Каждый раз, слыша у служебного входа какой-то шум, я выглядывала во двор. Но это просто возились бездомные кошки.

– Ах! Как я проголодалась! Больше не могу! Приготовь нам что-нибудь, – сказала мать.

Я прошла во внутреннюю комнату и разогрела карри из банки. Но едва начала есть, стоя у входной двери, прибыли очередные клиенты. Пока я ходила к стойке регистрации, а потом поднималась показать комнаты, мой карри совершенно остыл.