Текст книги "Короля играет свита"

Вспомнил, как нянюшка для забавы маленького барина, бывало, шивала из тряпок человечка с разрисованной головой. В голове изнутри была оставлена дырка; нянька вставляла туда указательный палец, а большой и средний помещались изнутри в тряпичное тело человечка. С помощью этих трех пальцев он мог складывать ручонки, хлопать в ладоши, мотать головой и кивать и, говоря нарочно писклявым нянюшкиным голосом, даже был способен хватать маленького Алешку за руку. Вот это почему-то доводило его до дрожи! Он пытался скрыть свой необъяснимый страх от няньки, стыдясь его, и, кажется, это порою удавалось. Но боже ж ты мой, как поджимался от ужаса живот, как подгибались коленки, как сохло в горле, лишь только нарисованные глаза куклы обращали на него свой косящий взгляд (рисовальщица из няньки была никакая), а мяконькие ручонки хватались за него и влекли, влекли куда-то. Это было необъяснимо, отвратительно, ужасно, это доводило Алексея до судорог!

Вот и сейчас – судьба, не заботясь о производимом впечатлении, забавлялась с ним, влекла невесть куда, заглядывала в лицо неживыми, равнодушными глазами...

– Не дамся! – твердо сказал Алексей, поворачиваясь к Огюсту и пытаясь в темноте поймать его взгляд. – Не дам глаза завязывать! Почем я знаю, что вы намерены со мной потом сделать?

– Ну да, к примеру, дать вам веслом по голове и отправить за компанию с тем русским громилою рыб кормить, – устало хихикнул Огюст. – Ну что вы говорите глупости, сударь?! Собирайся мы поступить так, разве не могли сделать это раньше? Уверяю вас, намерения относительно вашей судьбы у нас и у...

– Ох, да будет вам вдаваться в словопрения! – простонал за спиной у Алексея Жан-Поль. – Экий вы, сударь, неуступчивый! Неужто неведомо вам старинное изречение латинское: «Дуцум волентем фата, нолентем трахунт»?[11]11
  Имеется в виду пословица «Ducunt volentem fata, nolentem trahunt» – «Покорного судьбы влекут, строптивого – волокут» (лат.).


[Закрыть] В таком разе – не взыщите!

После сих невразумительных словес позади Алексея послышалась некая возня, но не успел он обернуться поглядеть, что там происходит, как получил вроде бы не сильный, но весьма ощутимый удар по затылку, и мягким, безвольным мешком повалился в заботливо подставленные руки Огюста.

«...Трахунт, трахунт, трахунт!» – прокричал в его голове кто-то незримый: прокричал не мягким французским голосом Жан-Поля или Огюста, а почему-то ехидным баском приснопамятного господина Бесикова, – и вслед за тем все померкло в голове Алексея. Он погрузился в беспамятство, в очередной раз за эти сутки покорившись неумолимой, неотвязной, приставучей, как банный лист, судьбе.

Ноябрь 1796 года

– Ваше высочество, князь Зубов просит принять!

Рука Павла нервно дернулась, и утренний кофе выплеснулся из чашки.

Жена обратила на гусара[12]12
  Так называлась прислуга, носившая особые ливреи военного покроя.


[Закрыть] свои томные, с поволокой глаза:

– Что? Платон Александрович?!

При имени фаворита матери Павел снова передернулся.

– Князь Николай, ваше высочество, – уточнил лакей, безмятежно промокая салфеткою пролитый кофе.

Павел нервически сглотнул.

– Мы погибли... – Его шепот более напоминал тихий стон, вырвавшийся из самой глубины души.

Марья Федоровна значительно повела взглядом на гусара. Она гораздо лучше своего порывистого мужа умела держать себя при челяди, сохраняя всегда, при любых обстоятельствах высокомерное, равнодушное спокойствие.

У нее много чему следовало поучиться, однако сейчас Павлу было не до тонких уроков светской выдержки. Визит ближайшего к трону человека, Николая Зубова, мог означать только одно: все тайные и явные слухи, ходившие вокруг намерений императрицы отлучить от престола нелюбимого сына, чтобы возвести на трон любимого внука Александра, оказались правдою. Намерения сии, противные законам божеским и человеческим, начинают осуществляться. Ведь говорили почти в открытую, что Екатерина собиралась опубликовать манифест, объявляющий об отстранении Павла. На это было получено согласие графа Румянцева, великого Суворова, «постельного князя» Платона Зубова, санкт-петербургского митрополита Гавриила и самого всесильного Безбородко.

Что предпишет гатчинскому обитателю курьер из Зимнего? Под фальшивым предлогом заманит в столицу, чтобы с заставы отвезти в крепость, в камеру, на вечное забвение? Или все произойдет куда проще, как некогда в Ропше, с помощью сломанной вилки?[13]13
  В 1762 году в Ропше А. Орловым и Ф. Барятинским был убит отец императора Павла, Петр III Федорович, что открыло Екатерине путь к престолу.


[Закрыть] Неужели прямо вот здесь, вот сейчас?..

Вдруг вспомнился сон, виденный нынешней ночью. Чудилось, некая невидимая и сверхъестественная сила возносила его к небу. Он часто от этого просыпался, опять засыпал и вновь бывал разбужен повторением того же самого сновидения.

После смерти человека возносится вверх душа его. Неужели Зубов явился, чтобы?..

Павел поймал нетерпеливый взгляд жены. Известно, бабами, что в курной избе, что во дворце, движет в жизни одно любопытство. Пуще страха смерти разбирает: зачем все же объявился братец всесильного фаворита в Гатчине?

– Сколько их? – прокашлявшись, выдавил Павел – и даже пошатнулся, услышав:

– Они одни, ваше высочество.

Промокнул салфеткою взмокший лоб, перекрестился:

– Просите, коли так.

Пытаясь принять величавый вид, невольно скользнул взглядом по столу. Что же, что Зубов один, рано еще радоваться. Даже эта маленькая вилочка для фруктов в руках мрачного гиганта князя Николая может сделаться смертельным оружием. А ножи?.. Не приказать ли покуда убрать со стола?

Но было уже поздно. Двери отворились, высокая фигура на миг замерла на пороге – и вдруг с протяжным, хриплым стоном рухнула на колени:

– Государь... простите...

У Павла пресекся голос, и он какое-то время немо шевелил губами, все еще думая, что ослышался, что Зубов сказал что-то о государыне, а не воззвал к государю. Рядом шумно, возбужденно дышала Марья Федоровна.

– Ну, что там еще? – наконец выдавил Павел.

– Удар был... – громко всхлипнул Зубов. – Кончается матушка-императрица!

И заплакал навзрыд, словно ребенок.

Павел сильно ударил себя по лбу – так, что великая княгиня услышала глухой, деревянный звук и испуганно покосилась на мужа. Вообще-то она уже привыкла, что в минуты крайнего волнения муж сильно бьет себя по лбу, однако чего уж так усердствовать-то? Ей-богу, права petit monstre[14]14
  Чудовище.


[Закрыть] Нелидова (фаворитку Павла императрица Екатерина называла «маленькое чудовище» за ее малый рост, смуглое лицо и некрасивость): «дорогой Павлушка» когда-нибудь начисто вышибет себе таким образом мозги. А ведь теперь голова ему понадобится как никогда раньше... Только в этот миг осознание судьбоносной новости пронзило великую княгиню, и она, всплеснув руками, воскликнула в один голос с мужем:

– Какое несчастье!

И каждый подумал про себя, что приставка «не» здесь совершенно неуместна...

Поминутно стуча себе в лоб, Павел начал расспрашивать Зубова, словно не замечая от волнения, что тот по-прежнему остается коленопреклоненным, и не предлагая ему встать.

– Какое несчастье! – С этим воплем Павел кинулся в объятия вошедшего Ивана Петровича Кутайсова, ближайшего своего друга и доверенного человека.

Смуглявый турчонок родом из Кутаиси (отсюда и фамилия), взятый некогда в плен при осаде Бендер и вознесшийся до звания камердинера и цирюльника его императорского высочества, через плечо своего покровителя блестящими глазками таращился на согбенного князя Зубова, раскидывая своим пронырливым умишком, что бы все это означало. И он жадно облизнул свои пухлые, красные, словно бы вывернутые губы, услышав, что у императрицы был удар, что она при смерти, а ее лейб-медик Роджерсон не надеется на выздоровление и просит великого князя и наследника прибыть как можно скорее, дабы застать государыню в живых.

Кутайсов чуть было сам не побежал на конюшню, чтобы самолично запрягать, однако Павел не торопился. Страшная нерешительность, которая всегда овладевала им на пороге самых важных событий его жизни, чудилось, спутала ему ноги, потому что даже по комнате он метался какими-то странными, маленькими шажками, плакал, размазывая слезы по своему некрасивому, плоскому лицу, целовал то жену, то Кутайсова, то Зубова (дошло и до этого!), причитал: «Застану ли я ее в живых?!», однако, когда карета была подана, не торопился садиться, а приказал подать еще кофе. Марья Федоровна и Кутайсов, друг дружку не терпевшие, сейчас переглядывались за спиной Павла, словно тайные любовники за спиной ревнивого мужа, досадуя на нерешительность великого князя.

Уже, мучительно разминая замлевшие коленки, отправился в Петербург, готовить курьерские подставы по пути, Николай Зубов. Уже валом повалились в Гатчину новые курьеры – от Ростопчина, Салтыкова, бог весть кого еще, вплоть до того, что даже повар Зимнего дворца и поставщик ко двору рыбы тоже послали курьеров о том, что матушка Екатерина кончается и время будущему государю прибыть к ее одру. Уже новость разнеслась по всей столице, и толпы народу молились во здравие любимой государыни что в соборах, что прямо на улицах. Однако Павел набрался храбрости выехать лишь к пяти вечера, после раннего обеда и очередного кофепития. В пути он вовсе не спешил и в Петербург прибыл около восьми. Знавший его как облупленного, Кутайсов мог бы прозакладывать все свои будущие блага (а что они посыплются на верного наперсника будто из рога изобилия, черномазый проныра ничуточки не сомневался): «дорогой Павлушка» изо всех сил старается, чтобы не застать «любимую маменьку» живой.

Конечно, можно было опасаться, что она вдруг придет в сознание, заговорит, высказав свою давно чаемую волю по замене наследника, и тогда молодой Александр, ставший уже при дворе и в народе популярным, начнет действовать, однако курьер от Николая Салтыкова, преданного гатчинскому жителю, сообщал, что меры приняты: Александр изолирован и не сможет приблизиться к смертному одру любящей бабушки. Впрочем, молодой великий князь и не совался в апартаменты умирающей императрицы, движимый не столько чувством чести и сыновней привязанности, сколько своей обычной нерешительностью. Право слово, вся сила характера в этой странной семье была сконцентрирована в женской ее части, вернее, в одной женщине, породившей этих нерешительных, межеумочных мужчин!

Апрель 1801 года

Что-то влажное коснулось краешка губ Алексея, и он невольно вздрогнул, мгновенно вырванный из продолжительного беспамятства. Ощущение было сильное: чудилось, в уголок рта вошла маленькая горячая молния, отозвавшись в самом сокровенном уголке его тела. Вернее, в уголках, потому что затрепетало отнюдь не только сердце. Вся суть мужская Алексеева, доселе мирно дремлющая меж его безвольно раскинутых ног, вдруг начала оживать и наливаться силою.

Еще не вполне очнувшись, не владея ни чувствами своими, ни телом, он застонал чуть громче, наслаждаясь этой не то сладкой, не то болезненной, томительной дрожью, и приоткрыл губы, по которым в следующее мгновение словно бы огоньком провели: чей-то горячий, проворный язычок пробежал по ним, разведывая себе путь в недра Алексеева рта, и скользнул туда, легонько прижимаясь к его языку.

Сладкий, густой, чуточку приторный запах достиг его ноздрей, окутал, пленил, заставил их затрепетать и нервно расшириться. Мысли, начавшие было беспорядочно бродить в его ушибленной голове, враз вылетели вон, словно разбросанные по полу бумажные клочки, унесенные порывом сквозняка. Думать о чем-либо связном не только не представлялось теперь возможным, но и необходимости в том не было. Еще и в прошлый раз, проделывая все это впервые, Алексей положился лишь на пробужденную чувственность свою – и вроде бы ни разу не ошибся на сем сладострастном пути. А сейчас он уже обладал некоторым опытом и принялся прилежно повторять то, чему был недавно научен.

И все-таки выяснилось, что он еще незрелый новичок на сей игривой стезе, потому что дама не запрокинулась на подушки, увлекая за собою Алексея, как она поступила в тот первый, незабываемый раз. Не прерывая поцелуя, она проворно справилась со всеми крючками и застежками, на коих держались его штаны, высвободила то, что готово было уже прорвать плотную ткань, а потом, шурша душистыми юбками, вскочила верхом на колени Алексея. Он громко ахнул, словно бы всем телом окунувшись в жаркую тесноту ее недр, резко рванулся вверх, потом вниз, а потом охи-ахи-вздохи уже следовали друг за дружкою непрерывно, на два голоса, словно мужчина и женщина, наперегонки скачущие к наслаждению, соревновались также и в пылкости выражения чувств.

В этой скачке оказалось два победителя – и двое побежденных. Вскоре Алексей притих в объятиях сладко пахнущей, шелковистой дамы, ощущая на плече блаженную тяжесть ее поникшей головы. Оба неровно дышали, все еще вздрагивая и изредка приникая друг к другу, словно продолжая высасывать остатки наслаждения, но, впрочем, каждый понимал, что все кончилось и на смену полубеспамятному, молчаливому, задыхающемуся смятению должны теперь прийти слова, улыбки, взгляды... обыденность отношений двух удовлетворенных любовников.

– Oho-ho, mon Dieu! – коснулся уха Алексея щекочущий, смеющийся шепоток. – Oho-ho, mon cher! Vous êtes un étordi, mon ami![15]15
  Охо-хо, мой бог! Охо-хо, мой милый! Да вы ветреник, мой друг! (франц.). – Ред.


[Закрыть]

Наш герой вздрогнул, снова стиснул руками узенькую талию, уже почти не сомневаясь в подозрении, кое едва зародилось в нем, едва лишь душный розовый запах коснулся его ноздрей. Однако в ту минуту сознание Алексея еще не освободилось от пут беспамятства, а плоть была слишком возбуждена, чтобы он мог о чем-то связанно размышлять. Теперь же, услышав этот голос, он понял, что многое, слишком многое могло бы подтвердить первые подозрения. Свободная от корсета талия, которую он стискивал, была тоненькой – двумя пальцами обхватишь, и хрупкой, будто у девочки. Маленькие груди терялись в жадных ладонях Алексея. Коленям было легко, словно оседлавшая его дама была почти невесома. Губы ее имели приторный помадный привкус. А этот тяжеловатый розовый запах вместо прохладного, горьковатого, который, чудилось, проник не только в легкие, но и в сердце Алексея, навеки отравив его? Все, все в этой незримой (открыв глаза, он убедился, что кругом царит кромешная тьма) любовнице было другим. Не таким!

Господи боже... это что же получается? Он что, предался страсти не просто с невидимой, но и с незнакомой дамой?! Он вступил в случайную связь? Он изменил (а ведь еще и суток не прошло!) той, которая стала первой его женщиной, открыв ему бездну такого сокрушительного наслаждения, которое повергло его в сон или беспамятство, сделав его неспособным холодно анализировать свои чувства, как он это проделывает сейчас, довольно быстро отделавшись от мимолетного – и не столь уж острого, если честно признаться! – удовольствия и уподобившись в своей внезапно наступившей трезвости приказчику, который довольно хладнокровно подсчитывает все прибыли и убытки минувшего дня.

Воистину: «Vous êtes un étordi, mon ami!» И это еще мягко говоря. Кто же он после случившегося? Неблагодарный изменник! Распутный развратник... или, вернее будет сказать, развратный распутник?

И Алексей, ужасаясь глубине своего падения (к чести нашего героя, ему и в голову не пришло обвинить в случившемся кого-то другого, кроме себя, хотя, если быть совершенно искренним, в пропасть измены он не сам упал, а был туда внезапно и очень умело свергнут!), вдруг ощутил, как сверкающее, чудесное переживание первой страсти с неимоверной скоростью отдаляется от него, улетает в невозвратимое, туманное прошлое. Он словно бы даже ощутил довольно сильную тряску, как если бы жизнь его действительно вдруг понеслась по не больно-то наезженной колее.

Что такое? Да это Алексею не мерещится! Он и впрямь куда-то едет! Так вот что означали те толчки и раскачивания, которые то помогали, то мешали ему несколько минут назад нести незнакомую всадницу к сладостной цели! Он находится в темной, закрытой карете с завешенными окнами. К счастью, уже не в тюремной, коя доставила его на берег Невы. Но все-таки, без сомнения, Алексея куда-то везут...

Господи, да куда же на сей-то раз! И кто его везет?!

– Где я? – выкрикнул он, пытаясь сохранить достоинство и не впасть в панику, однако не находя для этого сил. – Кто вы?

– Ах, мой дорогой! – снова послышался этот интимный, ласковый французский шепоток. – Не рано ли задавать такие категоричные вопросы? По-моему, мы еще недостаточно хорошо знакомы, чтобы дама без опаски могла открыть вам свое инкогнито.

Недостаточно хорошо знакомы? И это после того, как между ними произошло самое важное, самое главное, самое тайное, что только может случиться между мужчиной и женщиной? То, что связывает их навеки неразрывными узами!

«Секундочку! – озабоченно проговорил некто трезвомыслящий в переполошенной Алексеевой голове. – Связывает навеки? Неразрывными узами? Но ведь вы, милостивый государь, уже связали себя неразрывно с той загадочной, незнакомой дамою... как было точно подмечено, еще и суток не прошло. А теперь столь же навеки соединились с другой, опять-таки незнакомой и загадочной. Не означает ли это, что путы любодейные все же не столь неразрывны, как вам сие кажется?»

Отдавшись своим нелегким размышлениям, Алексей на некоторое время притих и вздрогнул, услышав над ухом недовольный голосок:

– Да вы никак уснули, mon cher? Очень мило с вашей стороны!

Алексей вздрогнул. Надо же было так задуматься! Да ведь он успел позабыть о незнакомке, все еще сидящей у него на коленях, и не просто сидящей, но даже поерзывающей нетерпеливо. Может быть, ей мешало то, на чем она продолжала сидеть? Алексей сконфузился и попытался было, как бы это поизящнее выразиться, убраться восвояси, однако колени дамы покрепче стиснули его бедра, словно он был заленившимся жеребчиком, коего всадница нетерпеливо понукала продолжать скачку. Чтобы исключить всякие недомолвки, маленькие, будто вишенки, тугие губки снова прильнули к его рту, проворные пальчики нетерпеливо скользили его обнаженный живот, спускаясь все ниже и ниже... и Алексей сызнова убедился в глубине своего морального и физического падения, потому что вдруг ощутил горячее желание опять сделаться распутным развратником (или развратным распутником, это уж кому как больше нравится). Как говорится, надо примиряться с нехорошим, чтобы избегнуть худшего!

– Да, похоже, я не напрасно рисковала ради вас жизнью брата и своим благополучием, – с одышкой прошептала спустя некоторое время дама, наконец-то слезая с усталых колен Алексея и, судя по шелесту и шуршанию, приводя в порядок свой туалет. – Вы – достойная награда для самой изощренной женщины. Быть может, вам немножко не хватает мастерства, однако при хорошей школе это легко можно наработать. Очень рада, что не ошиблась в вас, мой романтический злодей!

Алексей, в это время пытавшийся унять переполошенное дыхание и несколько прикрыть наготу (он все-таки стеснялся, несмотря на кромешную тьму, царившую вокруг), замер, пораженный ее словами.

Бог ты мой, да что же он за человек, что за создание такое легкомысленное?! Предался плотской утехе (утехам, точнее сказать), даже не вспомнив, что этим житейским удовольствиям предшествовало, из какой опасности он был вызволен неведомыми Жан-Полем и Огюстом! Совершенно запамятовал, что оказался насильно, против воли, можно сказать, спасен от суда, тюрьмы, экзекуции, ссылки, может быть, и смерти. Огюст там, в лодке, упоминал какую-то особу, рискнувшую жизнью и честью ради спасения Алексея. Дама-невидимка говорит, что рисковала ради него жизнью брата и своим благополучием. Не стоит труда сложить два и два и догадаться: неведомая особа, упомянутая Огюстом, – и есть новая любовница Алексея (Господи! Да он меняет их правда что как перчатки! Не зря говорится: хорошее начало полдела откачало!), а один из невских пиратов – ее брат. Огюст или Жан-Поль? Да какая, в сущности, разница? Не тот, так этот, оба они хороши.

Но даже если эти скоропалительные выводы верны, остается безответным вопрос: чего ради понадобилось неведомой любительнице ночных скачек спасать «государственного преступника», как охарактеризовал Алексея Огюст? Если та, первая, еще имела какие-то, пусть и весьма невесомые, основания позаботиться о своем молодом любовнике, попавшем в жуткую передрягу, то с какой радости второй, совершенно ему незнакомой, лезть на рожон и устраивать весь этот авантюрный роман с абордажем и похищением несправедливо обвиненного недоросля Алексея Уланова? Может быть, она такая простая добрая самаритянка, которая бескорыстно (или все же с некоторой примесью корысти, учитывая ее удовлетворенные вздохи?) спасает неправедно обвиненных?

Стоп, стоп, стоп... А что, если эта незримая сладострастница каким-то образом приложила руку к убийству генерала Талызина? И теперь стремится загладить свою вину перед человеком, который по ее вине расстался с честным именем?

О нет... она только что назвала Алексея романтическим злодеем. А сие означает, что дама убеждена: он и в самом деле совершил преступление, за кое был везом в крепость. Была уверена, что спасает разбойника, убийцу, однако это ее не остановило?

– Я вижу, вы теряетесь в догадках, – нежно усмехнулась незнакомка. (Ишь ты! Видит она! В такой кромешной тьме небось только кошки видеть могут, да еще ведьмы. Не к числу ли этих последних она принадлежит?) – Не трудите голову, мой милый. Ответ на все ваши вопросы весьма прост. На сегодня был назначен мой выезд из Петербурга. Не далее как вчера молодой государь удостоил меня аудиенции. Он держался со мною необычайно приветливо и сделал мне честь, заявив, что во всякое время будет счастлив снова увидать в Петербурге украшение оперной сцены. Под сим украшением разумелась, сами понимаете, я, – скромно уточнила дама. – О, я помню, каким пылким взором взирал на меня Александр – в то время он был всего лишь великим князем – 10 марта на музыкальном вечере в Михайловском замке. Я пела Федру, на мне было малиновое платье – как раз любимый «мальтийский» цвет императора Павла! – и отсветы моего наряда играли, словно румянец, на бледном лице Александра, словно бы зажигая его тем же страстным пожаром, который бушевал в моем сердце. Можно было бы держать пари, что он думал в тот миг о том же, о чем думала я. В частности о том, что история преступной супруги Тезея[16]16
  Согласно древнегреческому мифу, Федра, жена Тезея, царя Афин, влюбилась в своего пасынка Ипполита, но была отвергнута им. Оклеветанный ею Ипполит был проклят отцом и погиб. Федра покончила с собой, перед смертью покаявшись в своих грехах и очистив имя Ипполита от клеветы.


[Закрыть] вскоре может вполне соответствовать реальности! Ведь я помнила страстные признания императора, сделанные мне накануне! Он твердил, что окончательно решил избавиться от своей надоевшей толстухи-жены и добиться развода. Митрополит Амвросий был покорной пешкой в его руках; даже и дойди разбор этого дела до самого папы римского, можно было б ручаться за успех. Все-таки судьбы Мальтийского ордена в России зависели только от благосклонности русского императора, папа Пий не мог этого не знать. Да, Александр очень скоро мог сделаться моим пасынком, – романтически влюбленным в мачеху... Конечно, для начала я перешла бы на положение официальной фаворитки. Если бы не свершился переворот, я бы через день, много – через два заняла бы комнаты княжны Гагариной в Михайловском дворце. Павел ради меня был готов на все! Ни одна женщина не возбуждала его так, как я, ну а то обстоятельство, что первым оценил меня его наперсник и шталмейстер Жан Кутайсов, лишь прибавляло пикантности ситуации. Император был прекрасно осведомлен в русской истории, он вспомнил своего великого предка Петра, супруга коего, императрица Екатерина Первая, была взята на царское ложе из постели знаменитого временщика Меншикова, куда она попала от фельдмаршала Шереметева, который вытащил ее из-под какого-то драгуна! Мое прошлое гораздо менее скандально. Правда, я актриса, однако дама замужняя; кроме того, бывший мой амант Кутайсов был интимным другом императора, это вам не какой-нибудь драгун! Вот уж не могу сказать, знал ли о матримониальных намерениях отца великий князь. Во всяком случае, желание Павла сменить наследников и назначить своим преемником принца Евгения Вюртембергского в обход Александра, Константина и Николая уже, кажется, ни для кого не было секретом при дворе. Возможно, то, что мой коронованный любовник не умел держать язык за зубами, и ускорило его кончину... все-таки не зря твердят, что Александр гораздо лучше был осведомлен о подготовке заговора, чем об этом принято говорить!

Она трещала с такой скоростью, что Алексей с трудом мог уловить нить разговора. Большинство называемых ею имен ничего ему не говорили, а описываемые события казались совершенно неправдоподобными. Чтобы какая-то французская актриса стала не просто фавориткой императора, но и надеялась сделаться его женой... Чтобы государь отверг законных сыновей и наследников ради иностранного принца с невыговариваемым титулом... Одно из двух: либо покойный Павел Петрович был, как в Васильках говаривали, на цвету прибит, то есть умишком слаб, либо эта дамочка просто заговаривается, пользуясь провинциальной доверчивостью спасенного ею человека.

Смешно, ей-богу! Словно бродящая по гумну, стреноженная, привязанная к колышку лошадь, волочащая за собой молотило, Алексей бродит по кругу своих мыслей, то и дело возвращается к одной, самой главной: зачем незримая дама спасла ему жизнь?

Как узнать? Спросить впрямую? Неловко как-то. Она может сказать: «А вы что-нибудь имели против?» Разумеется, ничего... Рассыпаться в благодарностях, а в них изящно вплести такой маленький вопросик: «Чему, дескать, обязан?..»

Конечно, можно вообще ни о чем не спрашивать. Рано или поздно все выяснится само собой, но когда? И что до той поры делать Алексею? Все то же, что делал допрежь? Оно, конечно, весьма приятно, а все ж как-то, воля ваша, господа... не этак!

Нет, надобно спросить, даже если вопрос и покажется даме неучтивым. Алексей тихонько покряхтел, набираясь сил разомкнуть застенчивые уста, как вдруг внезапный стук заставил его вздрогнуть.

Колотили с улицы в дверцу кареты, которая продолжала свое движение.

«Погоня! – смекнул Алексей. – За нами погоня!»

– Это гонятся за мной! – отрывисто проговорил он. – Я навлек на вашу голову беду, моя дорогая спасительница. Хоть и не ведаю, почему и отчего вы ради меня рисковали жизнью своей и своего брата, однако навеки сохраню благодарность к вам в своем сердце и жизни не пожалею, чтобы отплатить вам сторицей! Одною просьбою решусь обременить вас напоследок: дайте мне какое-нибудь оружие, коим я мог бы защищать вашу жизнь и честь, поскольку сам я таковым не обладаю, к несчастию...

– Отчего ж? – удивленно молвила дама. – Вы обладаете оружием очень значительным! Правда, повторяю, не вполне умелым, однако же меч ваш мы с течением времени изрядно навострим. И не говорите о вашей признательности! Ради человека, который уничтожил этого хладнокровного монстра, генерала Талызина, я была готова на все. На все! Ах, кабы вы знали, что это за чудовище! Ведь он мог спасти императора, но не сделал этого. Он даже хуже Палена – об том хотя бы всем известно, что это лицемер, хладнокровно действующий исключительно в собственных интересах. Он хуже Панина, Марина, Татарина, Зубовых, их сестрицы Ольги Жеребцовой, подкупленной английским золотом. Это были искренние враги. А Талызин притворялся другом, он намеренно утишал наши с Кутайсовым и Оболенским подозрения и опасения, клялся, что жизни своей не пощадит ради спасения жизни государя! Он обещал передать Кутайсову письмо, извещающее точную дату начала заговора, но сделал это так бездарно, что мой дорогой друг не смог им воспользоваться! – Она всхлипнула от злости. – Проклятый предатель! Но вы заставили его заплатить за обман. Я восхищена вами, сударь, я благодарна вам, я готова на все, чтобы выразить свою благодарность...

Худенькие пальчики с острыми ноготками легонько поползли по бедру Алексея, подбираясь к застежке его штанов, но в это время в дверцу снова заколотили. Наши любовники так и подскочили!

– О, bon Dieu![17]17
  Милостивый боже! (франц.)


[Закрыть] – досадливо простонала дама. – Придется, видимо, их впустить. Не сочтите за труд, mon cher, отоприте дверцу.

Повозившись несколько мгновений во тьме, Алексей наконец-то нашарил крючок и откинул его. Дверца приотворилась, впустив в душное, теплое нутро кареты клуб сырого, не по-весеннему студеного воздуха, а через мгновение этот клуб, как почудилось ошеломленному Алексею, раздвоился и материализовался в темные худощавые фигуры, которые забились в уголок кареты, нарочито громко стуча зубами и наперебой стеная:

– Боже мой, как холодно! Мы совсем промокли!

– Ладно, ладно, – насмешливо воскликнула дама. – Не так уж долго вам пришлось ожидать.

– Недолго?! – возмутилось одно из исчадий тьмы, причем голос его показался Алексею знакомым. – Да здесь воздух успел насквозь пропитаться распутством. Вы не теряли времени даром, дорогая сестрица!

– Я его никогда не теряла, – промурлыкала та без тени смущения, в то время как Алексей от таких разговоров с охотой провалился бы сквозь землю – в смысле, сквозь пол кареты. – Должна же я была достойно вознаградить нашего юного героя. Он это заслужил своим героизмом.

– Заслужил, заслужил! – согласился голос. – Кстати, может быть, время зажечь свет? Должны же мы разглядеть оного героя. Там, на реке, было, сами понимаете, не до того, ну а потом вы слишком стремительно взяли его в оборот.

Послышалось металлическое звяканье, чирканье, и через мгновение внутренность кареты осветилась колеблющимся светом дорожного фонаря, висящего под потолком, и его тусклые лучи до такой степени напомнили Алексею о тюремной карете, в которой он ехал вместе с покойным Дзюгановым, что наш герой едва не вскрикнул испуганно. Забился к стене и кидал вокруг затравленные взоры.

Так... эти два худощавых человечка Алексею знакомы. Недавно встречались посреди Невы! Огюст и Жан-Поль, здрасьте, очень приятно.

Впрочем, два «пирата» удостоились лишь беглого осмотра – внимание Алексея всецело приковалось к даме, и он едва сдержал тяжкий, разочарованный вздох, удивившись: руки, губы и обоняние его не обманули. Пред ним, увы, была не она!

Эта маленькая, а та высокая. Эта худышка, более похожая сложением на девочку, а у той была роскошная фигура. Эта жгучая брюнетка с пылкими черными глазами. А та была русоволоса и голубоглаза. Все не то, словом... Нет спору, очень мило, но... И все-таки надо быть справедливым: жизнь Алексею спасла именно эта миниатюрная распутница, пусть она даже совсем не в его вкусе. А та роскошная красавица, по которой ноет его сердце, навлекла на него большие неприятности, чуть было не стоившие ему жизни, и бесследно исчезла, ничуть не озаботясь судьбою своего мимолетного любовника!

Алексей подавил разочарованный вздох и проговорил со всей мыслимой и немыслимой галантностью:

– Господа, нет слов, чтобы выразить мою признательностью. Однако же не сочтите меня нескромным в моем желании узнать имена моих спасителей. Клянусь, ежели они составляют некую тайну, я сохраню ее навеки, и никакая сила не сможет заставить меня разомкнуть уста!