Текст книги "Короля играет свита"

Июль 1798 года

«Великим магистром?! Полно, да не ослышался ли я? Неужели я буду гроссмейстером Мальтийского ордена?!»

Павел даже покачнулся. Никогда не испытывал он такого восторга, как в это мгновение: даже когда столь долго чаемая корона Российской империи была возложена на его лысоватую голову. Конечно, он испытал немало треволнений, прослышав о намерениях «дражайшей маменьки» позволить Александру обойти отца на пути к престолу, однако в глубине души никогда не сомневался: тот, кто рожден для трона, рано или поздно воссядет на него. Престол, венец – это было то, что принадлежало ему по праву, само собой, независимо от его желания. А вот звание великого магистра... этот пьедестал Павел воздвигает для себя сам, своими собственными усилиями. Это звание – признание его собственного величия, тут он не просто сын Екатерины и Петра III (что по-прежнему вызывает у императора тайные, но мучительные сомнения), он просто – иоаннит Павел, не пожалевший ни страны родной, ни веры отцов для возвеличивания дела всемирного рыцарства и получивший за это высшую награду, о которой только мог мечтать!

– Я желаю немедленно видеть барона Николаи.

Безбородко вскинул бровь. Для чего, интересно знать, императору незамедлительно потребовался президент Академии наук? Неужто желает в который уже раз углубиться вместе с ним в историю создания своей любимой игрушки – этого несусветного ордена, к которому при дворе всерьез относятся, кроме императора, один, ну два человека? И тотчас же канцлер получил ответ на свой вопрос:

– Я намерен приказать в издаваемом академией календаре обозначить остров Мальту губернией Российской империи!

О господи...

«Почему бы тебе не отправиться уж прямо сейчас завоевывать Индийское царство?» – подумал ошарашенный Ростопчин. Если бы он знал, что окажется провидцем и спустя два с половиной года...

– Чего еще угодно приказать вашему величеству? – с непроницаемым выражением проговорил Безбородко, быстрее других пришедший в себя (должность у него была такая, чтоб быстро оправляться от ударов, да и практики воспринимать, не дрогнув, самые несусветные монаршии причуды накопил побольше прочих!).

– Прикажите нашему послу в Риме Лизакевичу вступить в сношение с римской курией и подтолкнуть вопрос о моем избрании главой Мальтийского ордена, – приказал Павел, словно это было уже дело вполне решенное.

Ну, уж тут Ростопчин не выдержал:

– Осмелюсь напомнить вашему величеству, что вы исповедуете православную веру, а также состоите во втором супружестве. Граф Литта может в порыве благодарности давать какие угодно обещания, однако разве мыслимо, чтобы человек в вашем положении мог сделаться главою католического военно-монашеского ордена?!

Литта оскорбленно вздернул голову:

– Что вы хотите этим сказать, граф Федор Васильевич?!

Однако Павел успокаивающе махнул ему рукой и обратил на Ростопчина взор столь умиротворенный, словно все его мечтания уже сбылись. Он ни чуточки не сомневался, что они непременно сбудутся!

– Все когда-нибудь случается впервые, дорогой мой, – философски изрек он. – Ежели бог так судил, что опора всемирному рыцарству и противостояние революционной заразе найдут прибежище и возрождение именно в России, почему мы должны противиться его вышней воле?

– Восхищаюсь прозорливостью вашего величества! – вдруг воскликнул генерал Талызин с таким видом, словно не в силах был сдержать восторга и теперь немало испуган своей смелостью. – Только вы, вы одни способны сделаться опорою... – Он задохнулся, как бы не находя слов, и продолжил с тщательно продуманной бессвязностью: – Ах, кабы знал святейший отец Пий VI, что новоизданный регламент для римско-католического духовенства в России противоречит церковным законам, угрожает гибелью всей латинской церкви в державе вашего величества! А ведь большинство латинских священников принадлежат к ордену, магистром коего, убежден, ваше величество скоро сделается. Кабы вы, государь, могли простереть всевластную десницу над угнетенными братьями, которых притесняет в Белоруссии митрополит Сестренцевич и которые начали искать себе пристанища в Петербурге! Ведь их цель – исключительно просветительская. Они открывают колледжи для юношества, они читают публичные лекции в Академии наук. Они умны, изобретательны, обладают многосторонними знаниями, благочестием, скромностью... Взять хотя бы отца Губера. Граф Литта может подтвердить мои слова...

Литта ощутил, как похолодело его пышущее здоровьем лицо. Иисусе сладчайший! Он решил было тут же отречься от старинного знакомства с Губером и сделать вид, будто впервые слышит эту фамилию, однако, к его немалому изумлению, на помощь пришел не кто иной, как скрытый враг его – Ростопчин. Тот был настолько поражен наглостью Талызина и собственным просчетом, что даже пропустил мимо ушей случайную – или намеренную? – обмолвку насчет Литты.

– Если не ошибаюсь, сей Губер – иезуит? – резко бросил он. – А ведь указом папы Климента XIV орден Игнатия Лойолы[33]33
  Основатель ордена иезуитов, который часто назывался по его имени.


[Закрыть] был запрещен во всех католических землях, дай бог памяти, еще с десяток лет назад. Разве то, что было запрещено Климентом, может быть угодно его преемнику?

«Всякое в жизни бывает», – мысленно ухмыльнулся лукавый Безбородко, вспомнив, с каким усердием Павел с первых дней своего правления выкорчевывал все, что было насаждено его матерью, преемником которой он являлся.

– Насколько мне известно, – мягко, но непреклонно возразил Талызин Ростопчину, – папа Климент XIV был наказан господом за свои козни против его верных служителей. Не секрет, что девиз ордена иезуитов: «Ad maiorem gloriam Dei!»[34]34
  Для вящей славы божьей! (лат.)


[Закрыть] – а стало быть, не сыскать средь католических орденов более преданных исполнителей воли Всевышнего. Папа же Климент XIV, в миру Лоренцо Ганганелли, на исходе жизни впал в идиотизм. Частенько он садился у окна своего дворца Монте-Кавалло с маленьким зеркальцем и развлекался тем, что пускал зайчиков в глаза прохожим, особенно усердствовал, если попадалась хорошенькая женщина. Ну разве это не кара господня?

– А я слышал, что Климент сделался дурачком под действием яда, которым его отравили мстительные иезуиты, – ехидно пробормотал Безбородко, делая вид, что внимательнейшим образом изучает рескрипт государя.

– Мне отмщение, и аз воздам, – пожал плечами Павел. – Наслышан я об иезуитах и о пасторе этом самом наслышан. Мне Иллинский[35]35
  Один из ближайших приближенных императора Павла, поляк.


[Закрыть] все уши о них прожужжал, но воля ваша, господа, к этой публике я отношусь настороженно, как бы много и воодушевленно о них ни болтали в обществе. И разговоров о них более не желаю. А теперь прошу остаться графа Литту, остальные могут удалиться. Скажите, любезный Юлий Помпеевич, – доверительно произнес император, беря великого приора под руку, – какова может быть теперь судьба спасенных Гомпешем реликвий ордена? И ежели решение святейшего отца будет в мою пользу, можем ли мы надеяться, что и осколок святаго честнаго креста господня, и мощи руки Иоанна Крестителя, и чудотворная Богоматерь Палермская будут перевезены в Санкт-Петербург?

– Не извольте сомневаться, ваше величество, – выдавил Литта, сам себя не слыша и вообще плохо соображая, что говорит.

У него было ощущение человека, только что крепко получившего по голове. Не просто об угнетаемых в Белоруссии иезуитах вел речь молодой, изысканный и образованный генерал Талызин... Литта уловил его острый, быстрый, пронизывающий взгляд. Он как бы намекал: «Я знаю. Я все знаю!»

Да, Юлий Помпеевич теперь не сомневался: Талызин откуда-то знал, что граф Литта, великий приор Мальтийского ордена, – тайный иезуит. Собственно, и само отделение ордена, обосновавшееся в России, было иезуитским, лишь прикрытым малиновыми одеждами мальтийских кавалеров. Принятие русским императором звания великого магистра и вступление в орден вслед за Павлом многих русских знатных и богатых (это главное!) фамилий было бы первым крупным, ошеломляюще крупным успехом латинства на Русской земле. Однако если бы Павел преждевременно проведал, что любимый им Литта, оказывается, принадлежит к не любимым им иезуитам... Ненависть к ним у русских, у православных в крови, даже если эти «русские» – на три четверти немецкой крови, как Павел, мать коего была чистокровной немкой, а отец – немец наполовину.

Да, момент был опасный, всякое могло случиться! Литта прекрасно знал непредсказуемость и порывистость императора. С него сталось бы отменить рескрипт, предписывающий Ушакову начать боевые действия против французов, вообще забыть обо всех благих начинаниях. И все из-за какого-то болтливого генералишки...

Май 1801 года

«Добрый человек, не дашь ли хлебца кусочек?»

Алексей с усилием разомкнул спекшиеся губы, но так и не смог выдавить из себя ни слова. Мужик с корзиной, полной свежевыпеченных булок, прошел мимо, даже не поглядев на него. Запах, окутавший Алексея, едва не свалил его с ног.

Кое-как одолев приступ головокружения, наш герой смахнул со лба ледяной пот и принудил себя стоять прямо.

Нельзя шататься. Нехорошо, если его примут за пьяного. Куда дело годится – с утра-то пораньше. Довольно, что приходится кусочничать здоровому молодому мужику, но уж если сочтут пьяницей, никто, уж наверное, ничего не даст.

Алексея снова качнуло – на сей раз от осознания того, что он впервые в жизни назвал себя не дворянином, а мужиком. Да, сейчас никто не вспомнил бы о его происхождении, небось и тетка Марья Пантелеевна не признала бы любимого племянничка в этом доходяге, который чуть держится на ногах и готов просить добрых людей о милостыньке!

Беда – воровать не решается, а заработать нечем. Но и слово мольбы с уст нейдет.

От слабости его повело назад, потом резко – вперед, так что Алексей едва не навалился на молодушку в серой кофте и сарпинковой юбчонке, подол которой она брезгливо, словно настоящая дама, приподнимала, обходя немалую лужу, разлившуюся поперек дороги.

– Сударыня... – выдавил Алексей и чуть не засмеялся, такие изумленные глаза обратились на него. Хорошо, а как следует назвать эту бабенку с корзиной припасов – очевидно, кухонную прислугу из приличного дома. Матушкой? Молода еще. Сестрицей? Ну, вот еще, всякую простолюдинку называть сестрицею!

Покуда Алексей пытался сладить с сословной гордынею, молодушка в сарпинковой юбчонке пробежала мимо.

Алексей тоскливо уставился ей вслед, удивляясь, почему вертлявая фигура так причудливо меняет свои очертания. А, ну да, это у него в глазах от голода плывет. Который же день у него во рту маковой росинки не было? Нынче третий?.. Быстро же он скуксился!

Устал, конечно. Больше двух недель добирался от Риги до Петербурга. Как повернулся тогда, на рижском пустыре, спиной к Луизе Шевалье и ее спутникам – так и двинулся в обратный путь, в Россию, не оглянувшись на прошлое. Нет, врет – один разочек все же оглянулся. Разноцветная троечка французов уже скрылась за углом, и Алексей вздохнул. Не потому, что надеялся: вот сейчас Луиза кинется за ним, станет руки простирать, уговаривать и умолять воротиться, напомнит их ночи, их дни, которые частенько бывали все заняты тем же, чем и ночи...

Боже упаси думать обо всем этом – начисто вышиблось из памяти и сердца! Оглянулся он лишь потому, что все еще никак не мог поверить: да ведь он добрые две недели был не просто игрушкой в руках этой распутной женщины, не просто орудием ее ненасытного сладострастия, но и оружием – смертельным оружием, как теперь выяснилось.

Итак, все было подстроено, как ни дико в сие поверить. Алексей внезапно прозрел. Все подстроено, все! Встреча со Скарятиным, вспышка его наглой ярости, дуэль, сама смерть его. Ну да, ведь Луиза и остальные – это актеры. Опытные актеры! Уж кому-кому, как не им, знать, когда вскрикнуть пожалостней, чтоб у зрителя сердце сжалось, когда ручонки заломить, когда лишиться чувств. Только невзаправду – ведь нельзя лишиться того, чего у тебя отродясь не имелось! Роли родственнички расписали между собой от и до. Более того, они даже простодушных зрителей сумели сделать не просто участниками представления, но и действующими лицами. И все эти вещички – как они у актеров называются, реквизит? – были загодя припасены. Шпаги, лежавшие где-то наготове. Жемчуг, надетый на хорошенькую шейку мадам Шевалье, – тоже реквизит. И была загодя сочинена записка, прочитав которую Скарятин не мог не взбеситься – и не вмешаться в ход пиесы, где ему предназначалась, как выяснилось, роль трупа.

Алексей вновь развернул смятую бумажку и прочел все от начала до конца.

«Милостивый государь! – было написано по-русски, мелким, то ли небрежным женским, то ли скупым мужским, почерком. – Спешу довести до вашего сведения, что в Риге на днях появилась небезызвестная мадам Ш., от баснословной алчности коей лишь недавно избавилось русское общество.

Помните эти билетики на ее выступления, кои распространялись по подписке – тысяча рублей за место? Мадам Ш. не оставила привычки блистать на публике. Дама сия намерена быть завтра на общественном гулянье близ Домского собора, причем собирается выставить на обозренье знаменитые жемчуга генеральши Кутузовой. Вы, конечно, знаете эту историю, в свое время скандализовавшую все приличное общество С.-Петербурга. В Риге об этом, как, впрочем, и о самой мадам Ш. вряд ли кому известно, так что особа сия может вполне потворствовать своей беспримерной наглости. Конечно, есть люди, которые рады были бросить ей в лицо все, что накопилось, однако, увы, к ней теперь и подступиться не подступишься. Эта увядающая Клеопатра всюду таскает за собою молодого человека, никому не известного ничем, даже именем, а только лишь своим прозвищем – Рыцарь-убийца. Ходят слухи, что он по уши влюблен в мадам Ш. и спуску не дает никому, кто осмелится бросить в ее сторону мало-мальски косой взгляд. Молва гласит, что он буквально на днях убил в Петербурге на дуэли небезызвестного генерала Т., с коим Вы, милостивый государь, встречались 11 марта за дружеским ужином в Лейб-кампанском корпусе (verbum sapienti![36]36
  Умный поймет с одного слова! (лат.)


[Закрыть]), – убил только за то, что означенный генерал позволил себе намекнуть: а не состоит ли мадам Ш. в агентах Первого консула, и не плясал ли таким образом император под французскую дудку, когда посылал русских казаков на погибель в Индию? Не секрет, что мысль сия была ему внушена графом Кутайсовым, который частенько навещал постель нашей любительницы жемчугов... Пишу Вам обо всем этом лишь с одной целью: умолять Вас ни в коем случае не встревать в разговоры с мадам Ш. и не отвечать на издевки молодого задиры. Остаюсь вечно ваша – незнакомая доброжелательница».

«Ваша незнакомая доброжелательница!» Как же, рассказывайте – незнакомая! Алексей ни мгновения не сомневался, что письмо сочинено самой мадам Ш. – вернее, Луизой Шевалье. И уж такой она была доброжелательницей бедняге Скарятину, что не пожалела никаких сил, даже не пощадила своего имени, чтобы как можно сильнее раззадорить простодушного задиру-капитана. Она, очевидно, хорошо знала натуру этого человека, принадлежавшего к числу тех забияк и бретеров, для которых всякое предостережение кажется оскорблением, мгновенно обращается в свою противоположность и только подливает масла в огонь ссоры. Скарятин был человеком безудержным... И уж, конечно, его должна была вывести из себя весть о гибели «генерала Т.» – Алексеева дядюшки Талызина. Наш герой сразу смекнул, о ком здесь речь, хотя намеки на какой-то там ужин 11 марта остались ему неясны. Verbum sapienti... ну, знать, он не умный! А Скарятин все понял – со всех ног ринулся в ловушку, умело расставленную мадам Шевалье, – и... и Рыцарь-убийца оправдал свое название.

Алексей схватился за голову. Господи, боже, творец наш, да о чем же ты думал, когда создавал этих бездушных, бесчувственных, лживых, хладнокровных исчадий – женщин?! Правду говорят люди опытные: каждая из них – Далила, леди Макбет, и это еще можно счесть за комплимент! Первая любовница Алексея хладнокровно вовлекла его во грех – вполне возможно, будучи в курсе того, что в спальне остывает тело ее задушенного любовника. «Нет, она не знала, она тут ни при чем!» – чудилось, вскричало что-то в его груди... ну да, глупое сердце, что ж еще! И как ни был Алексей озлоблен сейчас против всех женщин на свете, он не мог не задрожать, вспоминая, как поцарапывал его грудь острый коготок, описывая дразнящие круги вокруг соска, а потом... потом, совсем уже потом! – она захватила губами его пальцы, средний и безымянный, и до тех пор ласкала луночки возле ногтей своими губами и языком, пока наслаждение не стало совсем уж непереносимым, и он не... Вот именно!

Алексей несколько раз быстро, сильно стукнул себя по лбу, изгоняя воспоминания, от которых штаны вдруг сделались ему тесны, и заставил себя задуматься о мадам Шевалье. Тоже хороша птушка, ничего не скажешь! Сначала диковинным образом спасла ему жизнь (как зарекомендовавшему себя убийце!), потом щедро, ну очень щедро вознаградила «объедками с императорской тарелки», а потом обрекла на смерть. Что, если бы Скарятин не допустил рокового промаха и вместо него нанизанным на шпагу оказался бы Алексей? Скатилась бы хоть одна слезинка с нарумяненного личика мадам Шевалье на ее знаменитые жемчуга? Или она озаботилась бы лишь тем, что теперь надобно искать нового убийцу для Скарятина?

Кстати, а зачем ей это надо было – непременно избавиться от Скарятина? Искаженное лицо Луизы всплыло перед глазами Алексея, ее рот, то целующий белый шарф, то жадно шепчущий: «Этим шарфом был задушен император!»

За эту смерть Скарятин сам был обречен на смерть... Алексей мог оказаться раненым, но даже самая малая из нанесенных им капитану царапин должна была сделаться для того смертельной. Лезвие шпаги было испачкано вовсе не засохшей кровью какой-то там давней жертвы – это был яд, Алексей понимал это сейчас так же ясно, как если бы сам видел руки коварной Луизы (или Жан-Поля, или Огюста – какая разница!), наносящие зелье на острие. Скарятин был обречен, потому что он задушил императора. Талызин был обречен, потому что он не захотел или не смог спасти императора от смерти. Алексей был спасен, потому что убил Талызина, нет, его он не убивал, убил только Скарятина, сделавшись игрушкой в руках женщины... в руках судьбы.

Судьба – ведь тоже женщина. Фортуна! Участь! Доля!

Алексей схватился за голову и бросился бежать, сам не зная куда, только бы не видеть этого сонмища женских лиц, кружащихся вокруг него. Странным образом вернула самообладание мысль о том, что слово «рок» все-таки мужского рода. А также – Случай. Счастливый случай... Вдруг хоть этот окажется милостив?

Может, и окажется – если и сам Алексей поступит как мужчина, а не как женская утирка. Сейчас главное – избавиться от навязчивой Судьбы, которая влачит его, словно река мусор, попавший на стремнину. Надо во что бы то ни стало вернуться в Петербург и попытаться-таки... нет, надо не просто попытаться – надо все силы приложить для того, чтобы восстановить свое честное имя!

...Это оказалось легче решить, чем сделать. Две недели спустя, прохладным майским утром, изголодавшийся, обросший, косматый и грязный оборванец, в котором и родная тетушка Марья Пантелеевна не признала бы сына дворянского Алексея Уланова, стоял близ базарной площади в Петербурге и думал только об одном: окочурится он с голоду прежде, чем решится-таки милостыньку попросить, или все же раньше брюхо набьет, а потом уже помрет со стыда?

Небо вдруг начало падать. Понеслось, повалилось на землю – все ближе и ближе надвигается с каждым мгновением! Алексей смотрел на это диво, глазам своим не веря; потом веки сделались непомерно тяжелыми и налегли на глаза. В висках забили молоты, сердце зашлось, голова запрокидывалась. Так и тянуло вниз. «Падаю!» – понял Алексей, пытаясь схватиться слабыми, непослушными руками хоть за что-нибудь, но воздух проскальзывал между пальцами, гудел так, что вся голова уже была полна этим гулом. Но внезапно что-то сильно схватило Алексея за плечи, вздернуло, пытаясь утвердить на ногах, однако они сделались точно у куклы соломенной: подкашивались да подгибались.

– Стой же ты, чертова сила, чего выплясываешь! – сквозь гул и гуд пробился к его слуху незнакомый мужской голос, отчего-то показавшийся Алексею сердитым до крайности.

– Небось нализался с утра, вот и пляшет, – долетел другой голос, сиплый и равнодушный, и эти слова его так возмутили Алексея, что он преодолел тягу сомкнутых век и приоткрыл глаза.

Над ним нависало какое-то рыжее пятно, и понадобилось время, чтобы понять – это не просто пятно, а чье-то на редкость конопатое лицо, окруженное огненными вихрами. Алексей невольно растянул в улыбке слабые губы, потому что лицо это до крайности напоминало физиономию его молочного брата и лучшего, незабываемого друга Прошки. Впрочем, Алексей краешком сознания вполне понимал: Прошке тут взяться неоткуда, потому что неведомо, где он теперь обретается, а Алексею в голодном бреду просто чудится бог знает что.

– Кинь ты его, молодой, – сказал сиплый голос. – Охота лясы точить! Небось хозяин твой таков же, каков и мой: чуть припозднишься с поручением – тотчас спиной ответишь!

– Ладно, моя спина – не твоя печаль, – огрызнулся рыжий. – Иди, коли спешишь, а этого человека я не кину.

– Дивлюсь я, – не отвязывался сиплый, который, видать, и сам был охотник поточить лясы, то есть праздно провести время. – На что тебе этот пьяный бродяга сдался?

– Да не пьяный он, неужто не видишь! Больной аль с голоду... Стой, кому говорено! – тонко, сердито выкрикнул рыжий, тщетно пытаясь удержать Алексея, ноги которого опять начали подгибаться. – А то и правда, лучше сядь вот здесь, в сторонке, да пожуй калачика.

Рыжий помог Алексею осторожно опуститься на землю и, подпирая его со спины коленкою (того так и тянуло лечь), сунул в руки ему кусок белой булки. В глазах от этого сдобного, живого, сладостного запаха еще пуще потемнело, Алексей даже не очень-то понимал, что надо делать с хлебом – сидел да нюхал его.

– Ешь, – голос рыжего отчего-то сделался еще более сердитым. – Забыл, что ли, как едят?

Алексей непослушными пальцами отломил мякиш, положил в рот, проглотил, не чуя вкуса. Потом еще кусочек, еще...

– Не наваливайся с голодухи, – тихо сказал рыжий. – Потихонечку жуй. Не бойся, у меня еще много.

– Ишь! – недовольно прожужжал сиплый. – Калачика ему, бродяге какому-то! Я тебя просил, ты мне что сказал? Мол, старухе какой-то гостинец несешь. А тут первому встречному.

– Да твоя, говорю, какая забота?! – не выдержал этого нытья рыжий. – Первому, второму... Отвяжись! Иди своей дорогою.

– Ну и пойду, – обиделся сиплый. – Нашелся тоже... доброхот! Только потом не жалуйся, когда эта сволочь твои же карманы чистить будет.

До Алексея звуки мира по-прежнему доходили словно издалека, однако хлеб уже делал свое дело: в голове определенно просветлело, Алексей осознал, что сидит на земле, что медленно щиплет мякиш, едва удерживая себя от того, чтобы не запихнуть в рот весь кусок. Понимал он также, что рыжий спаситель обнимает его за плечи, поддерживая, чтоб не заваливался, и, заглядывая сбоку в лицо, тихо бормочет что-то невнятное.

Алексей вслушался.

– Нет, ну до чего похож, гад! – шептал рыжий, помаргивая небольшими карими глазками. – Прям как вылитый! Слышь-ка, ты! Тебя не Лёхою кличут, а?

Алексей кивнул, вяло жуя.

– Это ж надо! – изумился рыжий. – Даже имя точь-в-точь такое! А родом ты откуда, а, Лёха? В Питер, говорю, откуда прибрел?

– Из Риги, – слабо выдохнул Алексей между глотками, и лицо рыжего враз поскучнело.

– Откуда?! Чухонец, что ль? Эва! И чего я тут с тобой вожусь, спрашивается? – Вгляделся внимательнее: – Да нет, вроде наш, природный русак, не чухна. Родом ты откуда, а, братка?

Никто, никто на всем белом свете, кроме Прошки, не называл его браткою. Но ведь этот рыжий не может быть Прошкою! Тот был худенький парнишка на две головы ниже Алексея, а этот вон – в плечах косая сажень, морда щекастая, голос уверенный, взор смышленый. Впрочем, Прошка и в прежние времена отличался смекалкою. А вдруг?..

Вгляделся пристальнее в растерянные карие глаза нового знакомца. Чудес на свете не бывает. Или бывают все-таки?

– Родом я с Нижегородчины, деревня Васильки. Бывал, может? – решился сказать – и чуть не подавился, с такой силою схватил рыжий его за плечи, так рьяно начал вдруг трясти, выкрикивая:

– Лёха! Братка! Барин дорогой! Да неужели, неужели ты?!

– Прошка? – недоверчиво промямлил Алексей. – Ты как здесь? Откуда?

– Да я в Питере уже другой год живу, – бормотал Прошка, размазывая по круглым конопатым щекам слезинки. – Ох, пронял ты меня, ох, до сердца-печени пронял! Сам-то откуда?! Почему такой ледащий? Я ведь тебя за бродягу поначалу принял!

Алексей только хмыкнул, отщипывая от чудодейственного калача еще кусочек:

– Да я теперь таков и есть.

– Лёха! – Прошкино лицо словно бы враз осунулось. – Что случилось? Отчего ты такой? Что в Васильках? Неужто погорели? А может, старый барин имение, храни и помилуй, в карты спустил, как меня некогда? А? Говори, не молчи, не рви душу!

– Что тебе сказать? – Алексей медленно жевал. – Отец мой помер, Василькам теперь я хозяин, они стоят, как стояли. А в Питере я, брат Прошка, известен нынче как беглый тать и душегуб. Ищут меня, конечно, чтоб заковать в железы, однако вот что я тебе скажу: обвинение сие – ложное. А руки мои пусть и в крови, но не в той, в коей меня винят. Понял?

Прошка громко сглотнул и сдавленно выговорил:

– На дуэли небось? Ну так ведь между вами, господами, оно – дело обрядное. Вроде за это не сильно карают?

– И на дуэли одного прикончил, – с видом заправского протыкальщика чужих внутренностей отозвался Алексей, сам не понимая, отчего ему хочется показаться в Прошкиных глазах хуже, чем на самом деле. Хотя – куда уж хуже-то? – Только, братка дорогой, ищут меня за другого человека...

– Он кто?

– Дядюшка мой, Петр Александрович Талызин. Помнишь небось, тетка про кузена своего питерского всякие байки рассказывала? Так вот, значит...

Он ждал, что Прошка начнет выспрашивать, за что-де прикончил дядюшку, но рыжий молчал. Алексей посмотрел в неподвижные Прошкины глаза и ужаснулся: что наделал?! Зачем выболтал свою тайну? Что будет делать, если парень сейчас вдруг встанет, коленки отряхнет – да уберется восвояси, подальше от записного убийцы? Или, пуще того, гаркнет-свистнет полицейского... Братка он, может, и братка, да кому охота с законом связываться!

– Ты поел? – будничным тоном спросил Прошка. – Тогда вставай, чего тут сидеть. Пошли.

– Куда? – усмехнулся Алексей, поднимаясь с таким усилием, словно за это малое время умудрился врасти в землю.

– На кудыкину гору! – огрызнулся Прошка. – К бабке одной пойдем, на Васильевский. Может, потом что-нибудь еще придумаю, а пока – пока не вижу я лучше места, куда можно спрятать беглого татя, вора, душегуба... ну и кем ты еще теперь называешься, братка?