Текст книги "Олег Ефремов"

«Категория сценического общения»

Артист – профессиональный насельник второй реальности. Режиссеру еще веселее: живет в своих ста и в чужих тысячах измерений, а планируя спектакль – что из классики, что из современности, – неизбежно сдвигает циферблатное время на час или пятьсот лет, и не догнать его простой мыслью наблюдателя. Мальчика учила играть и ставить великая женщина, княжна Кудашева. Один ее ученик – Евгений Борисович Рашковский, доктор исторических наук – написал о ней точно, красиво, правдиво: «Она настаивала на важности обоснования Станиславским категории сценического общения. И дети, и подростки понимали ее. А ведь подростку – в необходимом полудетском его самоутверждении – так важно иметь именно взрослого друга за пределами и семьи, и школы. Тем более, что подростку, в особенности с творческими задатками, всегда в той или иной степени одиноко на свете. Бездомная, она открывала нам подлинные жилища мысли и культуры…

О, если бы она знала, сколь созвучны были ее программы сценического воспитания трудам тех мыслителей Запада, которые в ее годы утаивались от “советских людей”: скажем, Карла Ясперса или Эриха Фромма, настаивавших на идее коммуникации (т. е. проходящего сквозь глубину личности и внутренне пересоздающего личность общения) как на одну из непреложных предпосылок достойного человеческого существования! <…> Актерская работа над собой, работа над ролью, работа на сцене – поначалу в жалком пространстве арбатского офиса (где и сцены-то как таковой не было), а уж позднее, в конце 50-х, когда Киевский дом пионеров получил достойное помещение на Кутузовском проспекте, с настоящим залом и настоящей сценой, – эта работа была для каждого из нас не только школой театральных азов, но и школой собственной личности. Бесконечно раздвигающая свои образы и смыслы сценическая “коробочка” <…> и внутреннее пространство человеческой души оказывались взаимно обогащающими и взаимно обратимыми <…> Еще одна удивительная черта Александры Георгиевны: при всей страстной ее любви к театральному искусству она не стремилась поверстать всех в актеры. В каждом человеке она – именно через театральные труды (упражнения, этюды, праздничные капустники, через анализ текстов и репетиции, через строгую дисциплину спектакля или концертного выступления) – она стремилась отыскать в юном человеке его собственные предпосылки и собственное избрание. Но вот само это присущее ей чувство внутреннего пространства человека, разрастающегося в творческом общении, приводило к тому, что из стен Студии вышла целая плеяда замечательных русских актеров…»

– Общение на сцене – как просто звучит. Приучая к общению на сцене, вы, насколько я знаю, стремились вовлечь всех актеров труппы в постоянное общение в жизни. Даже Новый год встречали вместе. Они оказывались в потоке общения столь мощном, что не могли один без другого пошевельнуться. Вам одна актриса потом припоминала это как коммунизм – я сама слышала лет пять назад. Театр единомышленников не всем был по плечу, но были и понимающие. Елена Юрьевна Миллиоти рассказывала мне о некоторых… хм… формах коллективизма: «Мне, которая пришла вообще из МХАТ, из этой академии, где все было размеренно, все годами поставлено… первый был удар, что мне сказали: “Ну ты-то не будешь получать 80 рублей. Какая у нас там самая маленькая зарплата? Сколько? 69? Ну, ты и будешь получать 69”. Я говорю: “Интересное дело! У меня 69 Фролов[9]9
  Актер Геннадий Фролов пришел в труппу «Современника» в 1961 году, а его жена Елена Миллиоти в 1962-м, на год позже.


[Закрыть] получает, а я – 80, меня так тарифицировали”. Олег: “Мало ли что тебя тарифицировали! Ты какой строитель, ты только вошла! Что ты сделала для театра? Фролов уже целый год – смотри, сколько он играет ролей, как вложился в театр! А ты только что пришла и будешь 80 рублей получать? Нет, отдавай эти деньги в кассу театра”. Я: “Да дома отдам”. Олег: “Нет, дома не отдашь. Отдавай сейчас, в кассу, мы отдадим ему, а он как хочет, так и распорядится. Может, он пойдет на пиво истратит”. Так смешно, что мне приходилось отдавать эти деньги. Гена тут же, рядом. Говорю, отдаешь или нет? И брала у него свои деньги. Смешно. Ну, вот и первое, с чем я столкнулась. Ладно, ерунда. Но потом… когда мы получили помещение и все-все… господи, как муравьи, всё чистили, люстру нам спустили, мы сами мыли люстру, мыли лестницу парадную… вычищали всё это… я не знаю… это просто счастье, что нам – нам! – это подарили. И все участвуют, все равны! Перед искусством все равны – ефремовский постулат…»

– Строительство театра во всех значениях слова. Конечно. И люстру мыть, и мебель носить.

– Еще Елена Юрьевна рассказала, как у вас в конце сезона труппа голосовала: кто остается, а кто на скамейку запасных. И как все безумно боялись голосования: «Знаете, раньше была игра во мнения. Один человек выходил – наверняка в вашей семье играли – за дверь, а все сидят в кружочек и про этого человека каждый говорит. Потом человек входит и ведущий говорит: “Я была на балу, слышала про вас молву”. Один говорит, что вы добрая, второй – что завистливая… Кто сказал, что завистливая? И ты должен угадать и указать. Ефремов был на балу, человек выходил, и в открытую каждый член труппы должен был высказаться по поводу того, кто вышел: какое о нем мнение у тебя. Как он вкладывается в театр? Это – главный вопрос. Какой он строитель театра? Что сделал для театра? Со всех позиций – и художественных, конечно, – все обсуждалось. Могли сказать, например: он прекрасно сыграл роль! Но что он сделал для театра? Участвовал ли он в жизни театра? Общественные моменты, еще что-то… “Нет, у него дела были на стороне…” или “Он снимался в кино…” Грех не то чтобы смертный, но во всяком случае ты вне театра. Не все силы на театр тратишь! Понимаете, к примеру, у нас от званий сначала отказались. Или машины, например, ни у кого не было. Когда Козаков завел машину, все сказали: “Ну ты, Мишка, буржуй! Откуда ты на такую зарплату?” Но он снялся – ему позволили – заработал деньги, купил машину. Эта была единственная машина в нашем театре, и Мишка на ней ездил и возил всех. Его, конечно, эксплуатировали по полной… Так что какие-то были вещи, которые шли абсолютно вразрез с моим мхатовским восприятием. Но самое главное, что, конечно, Олег сам вкладывался. Мы были все в него влюблены. Его все обожали, все любили. Потому что он был для нас царь и бог. Он был для нас и руководитель, и вождь, и фюрер, и кто угодно! Я не любила слово “фюрер”, я его не употребляла. Мне оно не нравилось. Вождь! Предводитель. Человек, который… как сказать… предощущал, предвидел будущее. У него был какой-то… свет, куда нас вести, как Данко, понимаете? Данко! Который сердцем освещал дорогу! Он был и романтической фигурой, и в то же время создал семью! Театр был семья. Дом… как его не любить было! Если он любил каждого! Он как отец о каждом заботился. Понимаете, он был и великий педагог, и режиссер. Я думаю, он как Станиславский…»

«Воспитанная в идеях интеллигентской культуры конца позапрошлого – начала прошлого века, Александра Георгиевна была человеком формально неверующим. Но ее непреложная вера в наше призвание любить людей, служить людям, и ради людей служить ценностям нравственности и культуры была бы неплохой школой для нынешних формально «верующих», но лишенных подлинного нравственного стержня поколений. Того стержня, без которого любое верование превращается лишь в надменное суеверие», – пишет историк Рашковский о первом педагоге Олега Ефремова. Неверующие (тут кавычки в семь рядов со всех сторон) тоже приходят на служение. И служат. Более не коснусь моей теории, хотя практика ее недурственно подтверждает.

Эксперимент. Внимание! Творчество первично, а реальность-так-называемая вторична. То есть не жизнь отражается в искусстве, а искусство формирует жизнь. Но это я сейчас сказала, а в известный период за мысль о первичности творчества, Творения, о тварности мира – можно было поплатиться мыслящей головой. Скорость роста идеологического поля в СССР была феерическая: дебютное кино (1924) Эйзенштейна «Стачка» было еще немое. Кино вскоре заговорило, задышало и выдохнуло образную систему, пригодную для укрепления веры в коммунизм.

Мысль о первичности, как помнят ровесники Ефремова, есть основной вопрос философии. В советское время следовало говорить, что первична материя – никак не дух. В юности О. Н. отлично учился, знал материалистическую идеологию назубок и даже пытался понять. Развитие человечества продвигалось экономическими формациями и борьбой классов. Не было ничего важнее, чем классовая борьба, и отражать ее усиление по мере продвижения к коммунизму – вот задача искусства (sic!). Это я доступно пересказала установки социалистического реализма для тех, кто готов, зевая, фыркнуть «что за бред!» – и умчаться на выставку contemporary art. Подождите, дети. Не спешите: прежде чем ваша свобода фырканья стала привычной, пролились реки крови. Куда б ни ворвались вы с мороза сейчас – дерзкие, амбициозные, – знайте: пороги обиты, с одной буквой б, до вас, и музыка, рвущая ваши уши, растянутые пластиковыми тоннелями, тоже прошла путь не по лепесткам, а по шипам, и среди тех, кто рвался, ошибался, падал и вставал, были герои современного искусства, никак вам ныне не известные. Что, страшно?

Подростку Олегу в школе рассказали, что была некая обезьяна, которая изрядно потрудилась и встала на ноги. Он запротоколировал. Подумал-подумал, и вот – ученик 9-го «Б» делает конспект «Краткого очерка теории Дарвина», но не по источнику, а по К. А. Тимирязеву. Сначала излагает как надо, по учебнику. Про обезьяну (о которой у Дарвина ничего нет, но Олег не знает Дарвина, он знает учебник – и чует подвох, чует).

Внезапно подростку становится смешно, и он заканчивает задание – юмор невероятный – цитатой:

 
…у гробового входа
Младая будет жизнь играть
И равнодушная природа
Красою вечною сиять.
 

Бедная училка, видимо, не нашла крамолы в смелом соединении Пушкина с пересказом Дарвина и щедро поставила пять с минусом. Синим карандашом: 5-

Я вертела тетрадку так и сяк – за что минус? По-моему, автор конспекта прекрасно понял, что его надувают. Выкрутиться из интересного школьного положения нереально, а Пушкин – он ведь нам всегда поможет?

Тонкий демагогический талант пригодится ребенку и впредь, когда дело дойдет до разговоров о театре в верхах. Искусство манипулирования (обаяние) и мистификации дано было ему в особо крупных размерах. А все начиналось милыми шутками: прицепишь двусмыслицу из Пушкина к пересказу из Дарвина – и все шито-крыто. Хоть и с минусом, но пять.

Ежели дитя было столь догадливо и склонно к инсайтам, может, оно и еще кое-что рано поняло? Может быть, его любимый писатель, озадачивший белый свет неформатной комедией «Чайка», тоже из ранних философов в том же значении «ты вечности заложник у времени в плену»?

* * *

Действительность в революционном развитии бывает удобна для определенных искусств, поскольку конфликт всегда в наличии: я прав, ты – нет. Пока ребенок ломает игрушку, ему весело. Поначалу. Пока не отшлепают. Потом он вырастет и обнаружит несправедливость: на той стороне ограды трава всегда зеленее. Не каждый доживает до мудрости, что трава везде зеленая. Поначалу слепит блеск современности. Даже Айседора Дункан, танцевавшая своим возмутительным босиком, в ушедшем веке была современным искусством. Даже Бродский, переносивший слова и фразы по частям на другую строку. Даже Шёнберг, придумавший двенадцатитоновую додекафонию. Даже Джотто, когдатто. Фыркайте. Теперь можно фыркать. Свобода фырканья заложена в конституции страны, на государственном языке которой написаны эти строки.

В юности Олега стилистика книжного общения с массами была иной: «О Сталине – создателе Красной армии, ее вдохновителе и организаторе побед, авторе законов стратегии и тактики пролетарской революции – будут написаны многие тома… Только он, Сталин – непосредственный организатор и вождь пролетарской революции и ее вооруженной силы». Так выражался, к примеру, маршал Клим Ворошилов, крупный партийный и государственный деятель своего кровопролитного времени. Так умели выражаться все, кому была дорога голова. Да и те, кто головой не дорожил, тоже умели выражаться на языке идеологии, даже если ненавидели ее. Не выучить было трудно, поскольку формулы окружали человека. Стиль был отточен. Никаких шероховатостей. Советская эпоха – самая стильная в мире.

Замечено: как только человек входит в идеологию, как в скафандр, хоть в космос отправляй, он напрочь теряет чувство юмора. Стиль его речи делается суровым и непримиримым. А современное искусство вечно норовит что-нибудь разломать, снести границы, расширить представления – ужас что позволяет себе современное искусство!

Когда Олег Ефремов возглавил театр «Современник», он сам лично стал современным искусством. Вроде бы ничего вдребезги не разнес, но что-то ведь нарушил. Иначе зачем бы люди ночами стояли в билетную кассу? Хотя О. Н. был уверен, что наоборот – вернулся к истокам, к Станиславскому. К истокам многие рвутся, когда понимают, что у апостолов стало плохо с юмором. Хотят знать – как там у отца-основателя? Попытки подобного демарша бывали вредны для целостности организма и его головы. Все, кто во времена Сталина хотел вернуться к Ленину и был уличен в этом хотении, всегда имели шанс встретиться с Лениным непосредственно, причем довольно скоро. Все, кто в зрелые советские времена хотел сделать что-нибудь театропригодное, обязаны были поклясться Станиславским. Вне основ великого учения – в обоих случаях никуда.

«Очистить» Ленина или Станиславского – это один и тот же религиозный подход. Ленину удалось за несколько лет создать новую веру – причем для всех, от детей до стариков. Светлая цель – мировая ли революция и всеобщее благоденствие либо театр единомышленников – была во многом фикцией, мир быстро обнаруживал непредсказуемость и сложность, однако наличествовали смысл и подъем, кипело творчество и буквально ощущалась наэлектризованность коммуникации. Были великие свершения, которые требовали духовно подкрепленного единства, и в единстве обреталось настоящее счастье. Никогда не формулируя своих задач этими словами, тем не менее о единстве в движении к общей цели вспоминают и современниковцы, и мхатовцы. И совсем не случайно именно Художественный театр встроился в советскую жизнь и выжил.

Вешалка Корша

Театр не начинается с вешалки. Вздор. Он начинается с вешалки Корша. Федор Адамович Корш основал в Москве свой частный театр в 1882 году. От Корша-частника до 1897-го и восемнадцатичасовой беседы Немировича-Данченко со Станиславским в ресторане «Славянский базар» еще далеко. Основатели будущего Театра еще не знакомы, они и подумать не могут, что малый вешалочный бизнес Корша – 20 копеек с посетителя – однажды войдет в поговорку. Вешалка перепрыгнет через сад «Эрмитаж», обежит улицу и войдет со служебного входа Художественно-общедоступного театра, которого еще нет. Гениальный Ф. О. Шехтель еще не знает, что будет строить миллионерам, сотворит шедевр – дом Театра в Камергерском – своими руками, но после революции умрет в бедности, больным. Когда юный рисовальщик Шехтель подружится с юным Антоном Чеховым (в 1879 году), еще никто на свете не знает, что через двадцать лет они оба станут символами Театра. Чехов будет называть Шехтеля величайшим архитектором мира, а тот оформит первый сборник рассказов Чехова. Но пока не пришло время, мило химичит ловкий Корш, блистательное и трагичное будущее никому не известно. Итак.

Не вешалка-гардероб-плечики-распялки втиснулись в историю, и не тот театр с нее начался. А вышло вот что: в начале своей негоции присяжный поверенный Корш, наблюдательный и оборотистый, арендовал вешалку в театре мадам Бренко. Хозяйка театра, желая привлечь публику, раздавала контрамарки для видимости, что зал полон. (Практика бесплатного приглашения знакомых жива по сей день.) Но контрамарочник не делает кассы, и вот что удумал хитрый Корш: взыскивал с каждого контрамарочника деньги, отчего при всяком сборе оставался в барыше. Мадам Бренко все-таки прогорела и прекратила свое дело. Осталось товарищество артистов. Оно переехало в театр Лианозова в Газетном переулке, и Корш завел вешалку и там. В конце концов вешалки вместе с театром перешли в его руки. Мелкий бизнес как фундамент крупного. А что? И мы не лыком шиты.

А не удумал бы Корш в театральных пределах мадам Бренко брать по двадцать копеек за хранение одежды, не было бы книги, которую вы читаете. Но следует запастись терпением. Магия будет с полным разоблачением. Потому и пришлось начать с вешалки, что бывают глупые, неказистые легенды-оборванки. Бомжуют по углам, теряя последние лохмотья смысла. То есть неправильно расположена вешалка Корша в наших устах. Не туда воткнута. Конечно, воспоминания современников – не Мосгорсправка, но все равно театр Корша действительно начался с мелкого бизнеса того же Корша. То есть не вообще театр начался с вообще вешалки, а Корш открыл мелкий бизнес – и выиграл.

Помните, как издевательски шутил Микеланджело? Убираю-де лишнее с куска мрамора. А за ним еще человек десять гениев отсекали – на словах – лишнее, чтобы найти свою «Пьету» в глубине глыбы. Но вослед идет веселый пользователь жизни – простой человек. Он сосредоточенно отсекает все, что кажется лишним ему лично. И вместо гениального отсечения лишнего рождается, скалясь, урод, и это уже вандализм. Он шурует везде. Вешалка Корша, ставшая просто вешалкой, без Корша, есть языковой вандализм. Уродство. Ошибка в речепорождении. Обывателю проще сказать глупость – театр начинается с вешалки – чем сказать, как есть. Унизить и театр, и вешалку, и Корша, и даже Станиславского, которому приписали эту чушь. Нехорошо. Не то.

Войдет вешалка Корша и приклеится ни за что ни про что к Станиславскому как справка о внимании к мелочам театрального быта. Несправедлив мир легенд. Хотелось сказать одно, а вышло другое. Хотелось сказать, что отцы Театра продумали все до атома, и гениальный архитектор Шехтель создал стиль, облик, и в интерьере Художественного театра играет каждая деталь и – вешалка вошла в поговорку. Неправильно вошла, не с той стороны. Забудьте про вешалку – думайте о Корше. Иначе будет опять не то.

Не то – выражение, то выкрикиваемое, то выборматываемое чеховскими героями в пьесах. Словно пароль для своих. Чехов – русский классик, обожаемый Олегом Ефремовым ввиду неочевидных причин. У серьезных отношений всегда неочевидные причины.

* * *

Ничего страшного, что в этой книге мало постраничных сносок, а в конце нет научных примечаний. У нас тут хоть и документальный, но роман, а не диссертация.

Вы пользуетесь Интернетом? Даже дети могут уточнить, что такое колосники, кто такие Немировичи-Данченко и почему их двое, а также сколько раз упомянут Олег Николаевич в книге Татьяны Васильевны. Подсказка: один (1 раз). Цитата: «Ах, как хочется сыграть “Вишневый сад”! Ефремов не разрешил мне “гастролировать” у Плучека, хотя я ничего не репетирую во МХАТе. Почему, Господи? Почему? Доронина. Дневник актрисы. Запись 7.12.84».

Сведения о личной жизни героя, приводимые в книге, нередко противоречат легендам (сколько раз, где и с кем). Вследствие моих изысканий, бесед и времени, прожитого в архивах и беседах, родился другой О. Н.

Неуютно будет глянцевым зевакам и юзерам бокалов и красоток: водка, молодка, селедка и балалайка расположены по другому адресу. Тоска схватит за горло театральных ведов. Тут для узких специалистов – ничего. Здесь мой Ефремов, а я писатель. Но прочитала бумажный архив. Иначе бы не приставала бы к своему герою с вопросами.

– Олег Николаевич, вы были счастливы?

– Пустое это – счастье… Давайте расскажу о любви. Она вымотала мне душу. Я в том году, когда влюбился в нее – с горя выпил, кажется, ведро. Это примерно 1964 год, я уже давно руковожу, театр процветает, гастролирует… Нет. Не то.

– Билеты в театр «Современник» были, можно сказать, конвертируемой валютой. За билетик в театр решали многие проблемы. Из очереди выносили не только билетики, невест, женихов, друзей, но сладчайшее чувство единения. За ним и сегодня бегут спотыкаясь, поскольку эгрегор дает энергетическую защиту. Ручеек личной эмоции вливается в общий котел. Словом «эгрегор» обычно пользуются эзотерики. Ничего страшного: слово как слово. Ладно, пусть: живут в своем комьюнити. Никто ведь не отказывается от единомышленников? Слаб человек. Если повезло, встретились, твоя душевная антенна отличила своего от чужого, этот комфорт не забудешь. Счастье падает в руки артисту, если он выступает перед залом, где условно он сам и находится, занимая все кресла. Когда родился «Современник», в СССР не говорили о целевых аудиториях, но суть была та же: попасть в адресата. Прицелились Ефремов, Кваша, Евстигнеев, Толмачева, Табаков, Волчек и попали прямо в сердце. Легенда о театре написана в красках оттепели. С оттепельной палитры обычно берут временное ослабление цензуры, порыв к правде, свободе, ХХ съезд коммунистической партии, реже говорят о новом типе любовных отношений. О Ефремове критик Б. Г. написала, правда посмертно, что даже перестройку начал именно он, причем не в 1985 году ввиду миссии Горбачева, а в 1953 году ввиду кончины Сталина. Это все, Олег Николаевич, о вас. Хотя вы хотели обнять…

– Имя называть не будем. Я любил ее с осени 1963-го. В июле 1964-го не выдержал и начал признаваться в любви дневнику. Изнемогал. Фразы неточные, повторы, но ведь это бормочет влюбленный. Объяснялся в любви, вставал на колени, целовал – и записывал все это. Она в то время любила другого. Не мужа, конечно. Я неоднократно делал ей предложение. Она изводила меня. Вечером 13 июля на собрании постоянной труппы она все время говорила с тем своим – который не муж, но которого она все еще любит. Или не любит. Она сказала мне, что ей, возможно, удалось преодолеть… Я звал ее в буфет. Она не шла, пока я не сказал ей, что куплю конфетку. Смотрел спектакль. Стоит она на сцене – зубки гнилые, мордочка остренькая, фигуры нет никакой. И думаю: что ж ты такая неприступная? Даже не так подумал. Я думал: вот влюбился я в это довольно неидеальное существо, недоброе, хитрое, чванливое, эгоистичное, самолюбивое и т. д., и оно в грош меня не ставит, а я распластываюсь, унижаюсь…

– Я когда читала эти жуткие страницы, чуть не рыдала, хотя там было и над чем повеселиться – особенно над перепадами любовь-ненависть. Ваш вечный маятник. Ко времени влюбленности в эгоистичное существо вы уже почти двадцать лет писали дневники. Там все время репродуцируется история со скамейкой – это я о вашем первом рассказе, написанном на Севере. Постоянно идет борьба – и всегда с одним и тем же результатом. Всегда – сказка с вашей идеальной женой. А ваши стихи – кривые по форме, неловкие, но чудесно горячие по раскаленному чувству… Вы любите стихи?

– Пушкина люблю. Запишите: главное – Пушкин. Моих стихов никогда нигде не печатайте. Публично не исполняйте. Запрещаю.

– Безусловно. Лучше я расскажу вам о Политехническом музее. О чтениях близ памятника Маяковскому, о том, что вы и без меня знаете и пережили. О Лавровой, любившей Вознесенского. Кстати, Татьяна А., взявшая красивый сценический псевдоним Лаврова, училась на одном курсе Школы-студии МХАТ вместе с Еленой Миллиоти, а мы с нею, то есть Еленой Юрьевной, недавно разговаривали. Как светло на душе от воспоминаний искреннего человека!

– Ну давайте, расскажите.

– Тут, Олег Николаевич, вот какое дело… Сначала про стихи. Однажды поэтесса Лариса Васильева, обедая в ресторане ЦДЛ с коллегами (еще в советское время), стала участницей разговора о поэзии между поэтами Межировым и Евтушенко. В мемуарах Ларисы Николаевны взгляд историка не мешает взгляду женскому и наоборот, посему за точность передачи смысла можно ручаться. Итак, цитата: «Прервав свой разговор справа, Межиров внезапно повернулся влево, через меня, к Евтушенко, и своим завораживающим голосом говорит:

– Я никогда не прощу тебе, Вознесенскому, Бэлле, Булату того, что вы своими организованными сочинениями, своей шумихой заслонили путь целому поколению к океану настоящей поэзии.

– Ты слышал? – спрашивает Евтушенко у Аксенова.

Тот усмехается:

– Согласен с ним»[10]10
  Васильева Л. Н. Встречи друзей с врагами. М., 2015.


[Закрыть].

* * *

– Олег Николаевич, есть у меня тезис: люди обожают справедливость, поэтому в мире разлита смертельная жестокость. То же с правдой, в которую все вроде бы тоже влюблены. У биографа детский кураж: сейчас как найду правду! В самый разгар сбора моей правды о вас случилось несчастье: 4 февраля 2019 года умер композитор Вячеслав Овчинников. Помните, в шестидесятых вы гусарствовали в образе Долохова в «Войне и мире» Сергея Бондарчука? А Овчинников к эпопее «Война и мир» написал музыку, и вы все вместе получили премию «Оскар», помните? Я сначала запомнила вас именно как Долохова, гусара и дворянина. На фоне гениальной музыки Овчинникова к гениальному фильму Бондарчука. Мне было три года, потом четыре, пять, восемь, – фильм вышел и молниеносно прославился, а вся съемочная группа, включая вас, стала навек моей семьей, потому что композитор Овчинников – мой родной дядя. Младший брат моей матери. И надо было такому случиться, что я писала книгу об Олеге Ефремове в 2019 году, в начале которого умер Овчинников, мой крестный отец, и вместо уже полного сиротства я получила как единственно возможный привет из моего детства – вас. Никого не осталось, а вы есть – как моя книга, а книга это жизнь. Поэтому я первым делом кинулась за правдой. Для меня, маленькой девочки, Олег Ефремов – тот гусар на подоконнике. Я даже не заметила, как вас разжаловали в солдаты. И вспышка – дуэль с Пьером, когда вы ровно и нагло идете к барьеру, потом падаете и жуете снег, а потом с исключительной театральностью и слезой сожалеете о вашей матери, которая этого не перенесет. Сегодня пересмотрела первую серию эпопеи – как вы идете в строю! Солдатом – с той же миной, с которой пили коньяк на подоконнике. Ничего-то я ребенком не понимала – как надо держать лицо, жить внутри образа неотрывно, кожей, по Станиславскому перевоплощаясь.

– Да, лучше уж поговорить, а то путаницы много. Один говорит – за меня – вот и всё. Другой вот и все дела. Говорят, это было мое любимое присловье.

– Я триста шестьдесят шесть дней говорила с людьми о вас, читала ваши записки, но ни разу не видела такого присловья, которое можно назвать вашим любимым или часто повторяющимся. Все дела – мне кажется, это что-то успокаивающее для коллег. Еще: не ставь точку как режиссерское указание. Режиссер, требующий невозможного, обязан иметь шелковый кнутик и железный пряник. Вы с актерами беседуете постоянно, роль исследуете, в актерскую душу входите аккуратно, предварительно постучавшись. Ласковый-ласковый.

– А с партийными руководителями, оберегающими идеологическую невинность всего советского народа! Они мне то запретят, то закроют, а я не обучен мазохизму. Но внутри себя надо найти управу на …даков. Они это чувствуют.

– Для расширения кругозора юной аудитории читателей я буду приводить основные штампы, без абсолютного знания которых никто не мог руководить идеологическим фронтом.

– Бремя истолкования штампов возьмите на себя, пожалуйста.

– Можно назвать эту работу красиво – «деконструкция». След в след по времени пройти назад, в 1917 год, посмотреть, чем начиналась легенда о коммунизме…

– Песней о буревестнике. Оборванной бессмыслицей человек звучит гордо. Небывалой каплей раба. Советами рабочих депутатов. Вся власть народу. Земля крестьянам. МХАТ – Министерству культуры. И, конечно, лозунгом-заклинанием «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!».

– Никто не замечал, что переведено с ошибкой. По-немецки там не соединяйтесь (сексуальненько так), а объединяйтесь. Перевели через пень-колоду, за то и поплатились. А можно сначала о том, что волнует народ по сей день? Его волнует, кем и сколько раз вам доводилась Нина Дорошина, потом ее отношения с Далем; ваши споры, если таковые были, с Т. В. Дорониной, ваш приход во МХАТ в 1970 году и разделение на два театра в 1987-м. Более народ не волнуется ничем. Даже не догадывается, чем еще надо волноваться.

– Ну, чтобы народ не волновался…

– Я обязана предупредить читателей, что идейно-тематической основой своей книги считаю вашу режиссерскую работу над образом Сирано. «Дорогой Олег! – писал вам Юрий Айхенвальд в 1992 году. – Очень бы хорошо, если б ты в противовес нынешней атмосфере беспокойной тоски, рвачества и хамства действительно поставил бы “Сирано де Бержерака”…»

– Я его любил, уважал, чтил. Юрий своим переводом сделал моего Сирано – начиная с 1964 года, когда мы в «Современнике» заказали ему перевод и поставили с Игорем Квашой спектакль. Потом еще – через тридцать лет, когда написал мне это письмо и когда его уже не было на свете. И когда я в 1999 году начал репетировать спектакль в память о нем.

– Вы добрый и дипломатичный человек. Были еще репетиции в самом начале вашей мхатовской эпопеи, когда Сирано играл Стриженов, а Роксану – Мирошниченко. Дело не пошло. В последующие годы вы регулярно вписывали в план эту постановку, а она каждый раз куда-то девалась. Поэтому я не верю, что репетиции 1999–2000-го были только памятью о переводчике. Олег Николаевич, в силу обстоятельств я теперь лучше знаю вас и контекст, поскольку прочитала тексты друзей, вышедшие в свет после 24 мая 2000 года. То есть книги, статьи, диссертации – их вам уже не прочитать, но я расскажу вам. Я читала ваш архив.

– Айхенвальд написал о Сирано чудесную заметку для детей, читали? Мы оба поначалу – и я, и Юра – всячески уходили в сторону перьев и шпаги, чтобы зритель не сразу понял, о чем речь. Чтобы понял потом, когда придет домой. «Как и Д’Артаньян, Сирано существовал на самом деле, и оба они жили в Париже примерно в одно время. Правда, о Д’Артаньяне и его друзьях Александр Дюма написал несколько томов, а о Сирано де Бержераке французским поэтом Эдмоном Ростаном написана только пьеса в стихах, но пьеса, которая много лет не сходит со сцены театров всего мира».

– Говорят, вы не хотели, чтобы в фильме «Когда я стану великаном» школьника-поэта играл Михаил Олегович, в ту пору мальчишка. Почему вы возражали?

– Ну, как видите, не так уж я и возражал, если Мишка все-таки сыграл Петю, и я на минуту заходил…

– Ваша самая бессмысленная роль во всей вашей кинокарьере. Явился-де начальник из отдела образования, улыбнулся широко, посидел на столе, вопросительно поглядел на восьмиклассника и поэта Петю, запомнился лучезарным лицом – после чего испарился из фильма, хохоча. Что это за роль? Вставная челюсть?