Текст книги "Ларец"

Глава V

– Гляжу – лошади под навесом томятся, а домок занесен. Где ж хозяева? Никак внутри! – Сирин за обе щеки убирал оленину: только мелькал в руке походный ножик.

В избушке вновь сделалось уютно, быть может потому, что она никого боле насильно не удерживала.

– Откуда изволите следовать, сударь?

– Прямым ходом из Первопрестольной. В Омск либо в Барнаул, сам не знаю покуда.

Нелли, успевшая уже полюбоваться на избушку снаружи, с любопытством обнаружила, что та походит на один сугроб, поставленный на другой. Первый сугроб намело кое-где почти под застреху у стен, второй являла собою крыша. Также обнаружила она, что вновь прибывший едет налегке: каурый его мерин, груженный лишь арчимаками, стоял под крытою коновязью. Неужто без кибитки хочет он добраться до Омска или до Барнаула? Да и что за странность такая, направляться столь далеко, не зная толком, куда именно?

Верно, и отца Модеста это удивило, поскольку он окинул молодого студента продолжительным взглядом, исполненным пристального внимания.

– Вам, верно, удивительно, – засмеялся Сирин. – Еду, как в сказке, туда, не знаю куда, искать то, не знаю что. За Пермью пойду расспрашивать жителей, особливо сельских.

– О чем же? Быть может, и мы можем Вам быть полезны?

– Едва ли, – Сирин скользнул рассеянным взглядом по собеседнику. – Не в обиду будь сказано, сударь, Вы на пейзанина не похожи. Кстати, фамилья Ваша изобличает принадлежность к духовному сословию.

Как еще одну странность отметила Нелли, что, представляясь любезному избавителю из снежного плену, отец Модест упустил свой сан. И теперь на прямой вопрос он словно бы не обратил внимания.

– Премного благодарен, сыт, – Сирин отодвинулся от мясного куска. – Так поспешал, что запамятовал запастись провизией на станции. Положительно, только средь народа сельского, да и то за Пермью подале, могу я рассчитывать набрать кой-каких слухов, для меня, возможно, путеводных. А покуда я тороплюсь. Вы изволите следовать сей час?

– Через час, не ране, нам надобно восполнить запас дров да убрать за собою.

– Тогда прошу покорнейше извинения, – Сирин поднялся. – Быть может, встретимся еще в дороге, коли вы продвигаетесь в Барнаул. Уж кстати, не найдется ль у кого лишнего огнива в награждение за мою работу? Свое я потерял.

– Погодите, сударь, у меня будет, – Нелли пошарила по сюртуку.

– Или не потерял, не хотелось бы зря людей грабить, – студент вывернул меж тем карманы овчинного тулупа. Одно за другим промелькнули в его руках табакерка с эмалевым портретиком, платок, белая аптечная коробочка, верно с пилюлями, еще одна, пустая и помятая, захватанная сафьяновая книжечка для записей, золотая зубочистка, зеркальце. – Нет, потерял-таки, благодарю, юный друг.

– Будем поторапливаться и мы, – произнес отец Модест, когда Сирин скрылся в дверях. Вид его казался озабоченным. – Мы с Вами, Филипп, по дрова…

– Чего это выронил москвитянин-то? – Катя проворно нагнулась. – Ишь ты, олух небрежный. Потом, поди, затужит.

На раскрытой ее ладони лежал странный золотой перстенек, слишком маленькой для мужской руки, а главное, в виде черепа.

– Фу, пакость какая! – сморщилась Параша.

– Неужто женский? – удивилась Нелли.

– Сие кольцо мужское, но на мизинец, – отец Модест обменялся многозначительными взглядами с Роскофом. – Мне и иные признаки сразу показались… Шила в мешке не утаишь.

–Кто-то мне когда-то рассказывал про такой перстень, – задумалась Нелли. – Только не вовсе понятное.

– Даст Бог встретимся еще, так верну, – Катя сунула перстень в кармашек для часов, коих у нее не было.

– Едва ли сей молодой человек за то поблагодарит, – криво усмехнулся отец Модест. – Он вить в кармане его держал, не на виду. Так что и не вздумай.

– А чего мне с ним тогда делать?

– Прибереги покуда до поры. Как знать… – отец Модест казался раздосадован.

– Да что ж это такое? – Нелли вспомнить не смогла и не утерпела. – Что сие гадкое кольцо обозначает?

– Расскажу тебе как-нибудь после, – Роскоф также казался нахмурен.

– И мне! – встряла Катя.

– Да уж конечно всем троим. – Отец Модест вновь поднял топор. – За дела, коли не хотим тут заночевать во второй раз!

Но заночевали уже в Перми, в которую, правда, успели лишь к ночи. Заснеженный по печные трубы город не глядел большим соблазном для любопытства Нелли, несказанно обрадовавшейся единственно белой баньке. Куда как приятно оказалось воротить волосам естественный их цвет, Нелли не стала даже пудриться. Параша на целый день затеяла стирку и раз по пять таскала тяжелые корзины белья полоскать на ближней мойке, а потом развешивала на хрустящем морозе. Катя, под предлогом мужского костюма, от сей работы охотно отговорилась. Однако ж переодеться потом в чистое рада была и она.

Четверо суток путники отдыхали, а лошади их отъедались в покое. Нелли добыла в лавочке книжку комедий господина Молиера и принялась за них, к ужасу Роскофа, порой хватавшегося от ее французского выговору за голову.

– Кто ж тебя обучал? – стонал тот.

– Обучали-то хорошо, только я ленилась, – преспокойно отвечала Нелли. – Я учиться вить не люблю, только читать.

Мороз стоял такой, что некоторые дамы хаживали по улицам и ездили на санях защитивши лица меховыми полумасками. Мода сия, следуя коей можно было не опасаться явиться на балу с красным носом, имела и известный недостаток: знакомые не всегда могли узнать друг дружку.

– Воистину, ледовый карнавал, – смеялся Роскоф.

Насмешки его ничуть не помешали Нелли запастись такой же беличьей вещицею в дорогу. Параша с Катей гневно отвечали, что предпочтут десять раз обветриться, чем напяливать «машкеру».

– Между тем Нелли разумна, – говорил отец Модест, оборачиваясь на скаку в сторону плывущей в сияющем хрустальном мареве Перми. – Дальше будет еще хладней.

С тракту, пыля из-под копыт сверкающим на солнце снегом, путники свернули на проселочную дорогу, следуя карте отца Модеста.

– Мы вить не будем в Екатеринбурге?

– Незачем!

Нелли вырвалась далеко вперед. Неожиданно Нард, пряданув ушами, взвился в такую свечку, что она еле удержалась в седле.

– Ты чего вытворяешь, злая лошадь? – обиженно выкрикнула Нелли.

Отец Модест показался уже из-за поворота, догоняя ее.

– Ты слыхала? – крикнул он.

– Чего я могла услыхать, меня чуть конь не сбросил!

– Выходит, я не ошибся! Погоди покуда! Филипп! – отец Модест обогнал Нелли. За ним промчался Роскоф.

Дорога вскоре изогнулась вновь, явивши необычное зрелище. Дорожный возок, остановленный посередь, прикрывал с одной стороны человека, сидящего на снегу. В руке человек неловко держал пистолет.

– Что стряслось, сударь? – выкрикнул отец Модест. – Мы слышали издали стрельбу.

– По щастию, я цел, – отвечал тот. – Однако ж возчик мой, похоже, был в сговоре с разбойниками. Негодяя и след простыл, я не знал, ехать ли дале, опасаясь впереди засады. Изрядною группою нам, думаю, опасаться нечего, но скажу по чести… Ба! Так вить я и ласкался, что мы повстречаемся еще!

– Коли не ошибаюсь, господин Михайлов?

Нелли тоже узнала уже маленького человечка-натуралиста.

– Он самый и вседушевно рад встрече в таковую минуту.

– Я вить предупреждал Вас, что сей маршрут не самый комфортный.

– Я рискнул бы назвать его вовсе некомфортным, – засмеялся ученый муж. – Придется мне, верно, взбираться самому на облучок, а уж в ближнем селе наймем кого. Нет, ну подумать, каналья тот вить не торговался! Мне б насторожиться. Верно, хотел сразу все получить.

Наконец разобрались и поехали. Нелли теперь вовсе не уставала от верховых переходов, а пушистая маска мехом внутрь к тому ж приятнейшим образом щекотала лицо, удерживая благодетельное тепло в каждом своем волоске. Часто позволяли они с Катей себе пускаться галопом вперегонки, покуда весь поезд двигался шагом.

Отбились они и на сей раз: на редкость петлиста оказалась в этот день проселочная дорога, и очередной поворот укрыл девочек от остальных, выведя на берег черного озерка, отчего-то не покрывшегося льдом. Здесь они и остановились переждать.

– Верно, горячие ключи тут бьют, – заявила Нелли менторски. – Таковые почитают весьма полезными для здоровья.

– Глянь лучше, ровно волокли чего-то тяжелое к этому твоему полезному озерку, – Катя указала меховой перчаткою на поврежденные сугробы меж невысоких березок. Снег по обеи стороны промятого следа зиял острыми краями, словно праздничная пасха, из которой в неаккуратной торопливости выхватили кусок.

– Ну, может, зверь какой прошел, – Нелли не слишком занимала сия загадка.

– И следов не оставил, – хмыкнула Катя. – Тут волоком что-то волокли.

– А потом на лодке уплыли? – ядовито спросила Нелли: в прудике было шагов сорок. – Все одно должны были следы остаться.

– Так нету их, гляди сама!

– Вижу, что нету, однако ж не бывает такого.

– Верно, лихие тут дела творятся, – Катя огляделась по сторонам, насколько позволял башлык.

Но также удивляло Нелли и другое: запах опасности всегда веселил ее подругу, словно зажигая особый огонек в глазах. В этот же день Катя казалась озабоченною, и только. Хотя событий вдоволь – то разбойное нападение на ученого, теперь этот непонятный след без следов.

– А с тобой что творится? – спросила она напрямик.

– Да я вишь погадала все-таки на Новый-то год, – ответила Катя невыразительным голосом.

– Да когда ж ты гадала, я тебя все время видела!

– Так это по-Парашкиному, по-деревенски, нельзя тайком погадать. Воск лить, бумагу жечь. А по-нашему, по-цыгански, довольно просто за порог одной выйти.

– По чему ж ты гадала?

– А по луне.

– На кого? – Голос Нелли слегка дрогнул.

– Так на тебя и гадала. Верней, не только на тебя, да только на тебя незнамо что вышло.

– Уж тогда расскажи.

– Надо глядеть, как по луне тень двигается. Направо – хорошо, налево – худо. Ну да неважно, много тут особиц. А с твоей тенью вот чего вышло. Вроде как задвоилась она, да все сильней. А потом вторая тень как бы из первой вышла да сама по себе стала.

– Налево хоть вышла или направо?

– Направо. И вот еще чего странно. Когда тень на луну кладешь, надобно имя назвать.

– Так и чего?

– Да какая-то нелегкая меня попутала. Я знаешь, какое имя-то назвала? Роман.

– Сейчас я и есть Роман.

– Непонятно мне такое гадание. Ладно бы уж ничего не вышло, с чужого-то имени, а так не разбери поймешь.

– Ну, как-нибудь в сем годе да прояснится. – Нелли обернулась: их уже нагоняли. Леонтий Михайлов так смешно гляделся на облучке, что и смурное расположение Кати развеялось.

Глава VI

– Наконец-то исполняются сокровеннейшие чаянья моего сердца, – витийствовал Михайлов в постоялой избе. К великому изумлению Нелли, у содержателей оказался настоящий самовар. Чай же, добавленный какими-то незнакомыми травами, источал упоительный аромат. К чаю подали свежие баранки и даже чернослив. – Премного раченья моего приложено было к тому, чтоб сия експедиция состоялась. Ох, и медленно мелют некии жернова! Видите ль, господа, делания картографические либо выхождения руд – да, сие всем понятно. Ботаническую же науку почитают за безделку, ну и ассигнуют соответственно, то есть в наипоследний черед.

– Остается лишь пожелать исследователям ботаники всяческого богатства, – Роскоф с удовольствием добавил себе кипятку. – Дабы любознательство свое иметь возможность удовлетворять из собственного кармана.

– За пожелание благодарю, да только со мною как раз наоборот, – засмеялся Михайлов, берясь перстами за черносливину. – Обучался на медные деньги, подобно великому Ломоносову. Доводилось ли Вам слышать во Франции о сей монументальной фигуре?

– К стыду моему, на родине я науками пренебрегал изрядно, посему не ведаю, знают ли Ломоносова там. Однако ж в России о нем не узнать невозможно, вить я здесь второй год.

– Давненько ж Вы из отчих краев, – Михайлов, к неприятному удивлению Нелли, изрядно намявши ягоду, оставил ее в плошке и взял вовсе другую, кою тут же отправил в рот.

– Да, весьма, – Филипп не поддержал беседы.

– Вот, к примеру, пустяк, – Михайлов втянул носом поднимающийся над чашкою пар. – Что за трава придает неповторимость сему напитку? Похожа на мяту, но вместе с тем не мята. Чуть отдает плодом лимона.

– В этих краях сию траву называют душицею, – отвечал отец Модест, прихлебывая напиток. – Соцветья ее мелки и фиолетовы. Но латинского названья я Вам едва ли скажу.

– А есть ли оно?! – торжествующе воскликнул Михайлов, вновь принимаясь мять в чашке черносливину. Новую на сей раз. Нелли пришлось напомнить себе поговорку, что хорошее воспитание сводится не к тому, чтоб не делать невоспитанностей, но в том, чтобы не замечать, как их делают другие. Так что невоспитанна, по всему, выходила самое Нелли, поскольку даже поморщилась откровенно, когда натуралист отложил замусоленную ягоду и ухватил свежую. – Может ли быть название латинское, Ваше Преподобие, коли само растенье едва ли описано? Как, несомненно, и неизвестен науке тот лист, что Вы зовете баданом.

– Придется, однако, Вам запастись терпением, прежде чем сии сокровища подымутся из недр земли.

– Я терпел десяток лет, – печально отвечал Михайлов, и отец Модест сочувственно кивнул.

В отличие от Параши, к разговору прислушивающейся (Катя драила на конюшне Роха скребницею), Нелли заскучала. Мысли ее оборотились к недавнему разговору о Венедиктове.

«Отчего ж он на нас боле не нападает? Не может же он не знать, что мы намереваемся теперь уж его погубить, да все мы вместе и ларец у нас! Вон, как он тогда наскочил – Филипп чуть кровью не изошел!»

«Причин несколько, – отвечал отец Модест. – Одна из них самая простая, но немаловажная. Уж слишком мы далеко, чтобы пытался он нас нащупать. Сие не означает, маленькая Нелли, что оный Венедиктов бездействует ныне. И он приуготовляется к нашей встрече как то в его силах. Забудь сейчас о Венедиктове, Нелли, поскольку вспомнить о нем тебе еще придется».

– Роман! Не уснул ли ты часом, племянник? Леонтий Силыч уж второй раз спрашивает, проходишь ли ты начатки ботаники?

Нелли вздрогнула: голос живого отца Модеста прозвучал куда громче воображаемого.

– Нет вовсе.

– А какова же Ваша учебная программа, молодой человек, и кто ее составлял?

– Частию гуверна… гувернер, частию папенька. Учу я арифметику, Евклидову геометрию первую книгу, французский да немного латынь, родную речь, конечно Ломоносова да Сумарокова вирши, географию городов и стран, рисование да гишторию.

– Вот то, о чем я сокрушаюсь, господа! Толком три предмета полезных да языки, а сколько балласта зряшнего! Вирши! – Михайлов брезгливо повел носом. – Рисованье! Хлам гишторический! Где ж физика? А химия? А вить мы почти на пороге нового века, каковой станет, не сомневаюсь, веком великого развития наук естественных и точных!

– Коли люди отстанут в нем от версификации да гиштории, едва ль на пользу пойдут человекам знания естественные.

– А без гиштории человечество не увидит собственного своего лица! – горячо вмешался Роскоф. – И повторит ошибки прежних дней!

– Мы доживаем век торжества материи над духом, – вздохнул отец Модест. – И нам, людям взрослым, уж не изжить в душах своих печальных его следов, как бы того ни хотели сами. Ласкаюсь, новое поколение будет щасливее.

– Боюсь, здесь уж мне не навербовать волонтеров! – засмеялся Михайлов, усевшийся верхом на грубом стуле, словно мальчишка, играющий в лошадки. – А насколько жизнь цветов и деревьев интереснее человеческой!

Но если отдых и проходил в разговорах, то перегоны с каждым днем становились все тяжелее. Нелли тревожилась, выдержит ли такие морозы изысканный Нард, родившийся в степях. Отец Модест, впрочем, уверял ее, что степные лошади способны переносить тяжелые зимы, но Филипп разделял опасения девочки. Слишком уж тонкокостным было сложение чистокровного ахалтекинца, слишком гладкою золотистая недлинная шерсть. Но покуда вроде бы обходилось.

Михайлов так и прибился, хотя, надо отдать ему должное, не слишком мешал. Другой же дорожный знакомый, юный Сирин, к коему так настороженно отнеслись отец Модест и Роскоф, канул как в воду.

Поразил воображенье Нелли младенец Омск. Собственно, и не город это был, а какое-то бесконечное переплетение множества ровных дорожных перекрестков, кое-где, словно по линейке, еще и подправленное кольями либо натянутыми веревками. Деревянные дома, чаще в один этаж, стояли даже не на каждом из сих перекрестин, а уж чтобы два либо три подряд – и вовсе редко. Но куда ни кинь взор – дома терялись вдали. Но какими наезженными казались улицы меж несуществующих тех домов! Копыта, полозья, следы пешеходов – бесчисленное движение отпечаталось везде. По зимнему времени всякое строительство было остановлено, но жизнь кипела ключом.

Посреди города то там, то здесь громоздились склады лесопилен, на коих работа не утихала.

Путники остановились в новехонькой гостинице, обшитой свежим тесом, рядом с временною деревянною церковкой, прямо посередь города, там, где почти полторы улицы, горизонтальная да вертикальная, были застроены сплошь. Ах, как хороши оказались просторные белые горницы с хорошими печами!

Михайлов убежал с раннего утра в присутствие: надобно было выправлять ему какие-то бумаги.

– Оно и кстати, – отметил отец Модест. – Имело бы смысл нам, Филипп, навестить одного человека из здешних новожителей, он будет полезен в целях дальнейшего пути. Быть может, даже сам соберется проводить нас, коли дела позволят.

– А мне что, не имело б смысла? – встряла Нелли.

– Ты лучше со мной оставайся, – Параша уселась за стол, раскладывая в ряд какие-то белые картоны.

– Это что у тебя?

– Да Леонтий Силыч дал разобрать, – охотно отозвалась Параша. – Вишь, каждая бумажка вдвое сложена, а внутри карман для растенья.

– Как хочешь, Нелли, я думал, ты и без того намерзлась, – отец Модест накинул шубу. – А где наш, при ботанике будь сказано, Платошка?

– На ледянках катается, – буркнула Нелли, хватаясь за шапку. Пускай и не рассчитывают с кем-то видаться без нее.

По широкой деревянной лестнице бегали горничные девушки, разнося свежие простыни, выгребая угли из простывших ночных грелок и золу из печей. Белые передники были повязаны у них прямо поверх крестьянских нарядов, а звонкие голоса густо выделяли букву «о».

У коновязи на входе спешивался новый проезжий. Зимняя одежда одинакова у всех, но каурый конек показался Нелли знакомым. Она задержалась заглянуть в лицо, благо собственное скрывала полумаска. Так и есть, тот самый молодой человек, что так не понравился чем-то отцу Модесту, да и Филиппу. А с чего? Веселый, да и выручил их тогда.

Сирин почти вбежал на крыльцо.

До знакомца отца Модеста, звали коего, как выяснилось, Рыльским, двинулись пешком.

– Он уроженец Москвы, – рассказывал на ходу отец Модест, – однако ж боле десятка лет проживал в Барнауле, а теперь перебрался в сей новорожденный град. Рыльский хороший знаток механики, а здесь теперь на счету каждая светлая голова. Есть у него, впрочем, и одно безобидное пристрастие. Хочет летописать начало жизни Омска от палаток рогожных до полного процветания, кое надеется увидать в старости. Всяк знакомый с оказией шлет ему чернил да бумаги, да все мало. Также рисует графитом и водяными красками виды строительства и портреты.

– Вот достойный человек! – воскликнул Роскоф. – Грядущие поколения жителей сего города воздвигнут ему монумент. Как увлекательно, должно быть, видеть метаморфозу сих унылых пустошей в оживленные стогны!

– Да, Сибирь перестает уж быть непролазным лесом, – лицо отца Модеста отчего-то слегка омрачилось. – Но мы уж близки к цели прогулки, вон тот дом высоко на берегу, крашенный олифою, и есть обиталище Рыльского. Однако что за народ вокруг?

Отец Модест прибавил шагу, да так споро, что Нелли сделалось трудно дышать, когда она попыталась за ним поспеть. Все-таки жесток здешний воздух, мороз так и режет легкие.

Поближе сделалось видно, что непонятное скопление людей образовалось как раз вокруг самого дома. Некоторые, и женщины и мужчины, оживленно толковали о чем-то, сбившись кучками, а кто и стоял наособицу, заглядывая для чего-то на огороженный чахлым заборчиком пустоватый двор. Во дворе же находились одни только мужчины, и те лясы не точили, а, напротив, глядели деловито. Одни сновали то в дом, то из дому (дверь оставалась отворенной, словно никто не боялся выпустить из дому тепло!), также для чего-то в сарайчик и конюшню, другие просто стояли у ворот, но с видом занятости.

– Что за оказия?! – в тревоге воскликнул отец Модест. – Да там же полицейские солдаты!

Теперь уже бежали все трое, даже Нелли, забывшая про мороз. Но, поравнявшись с домом, они увидели, что дверь растворилась вовсе. Двое мужчин показались на крыльце, придерживая что-то длинное за рукояти. Осторожно спускаясь по высоким ступеням, они прошли вперед, и несомый предмет сделался виден вместе с еще двумя носильщиками. Это оказались обыкновенные носилки для больных, крупно плетенные из ивовых прутьев, похожие предназначенным защищать лицо коробом на большую колыбель.

Да короб-то сзади, сообразила вдруг Нелли. Лежащий покидает дом ногами вперед. Значит…

– Почталион и обнаружил! – говорил низенький мужичок справа. – Принес, вишь, ящик для малевания да писем из Барнаула. А он лежит, сердешный, на полу среди картинок рассыпанных, вроде как дрался с кем.

– Чем его… слышь, Матюшка? – страшным шепотом спросила толстая баба.

– Солдатики сказывают, тоненьким ножиком в самое горло… По жизненной жиле, стало быть. Пол кровью залит весь. Уж как кричал-то почталион с перепугу, уж кричал…

Носилки прошли в ворота. Отец Модест, приблизившись, что-то сказал солдатам и заглянул внутрь. Помедлив мгновение, он печально осенил лежавшего внутри крестным знамением.

– Нещасный Алексей! – сказал он, воротившись. – Это, несомненно, он.

– Неужто грабители в таком оживленном месте? – упавшим голосом спросил Роскоф.

– Грабители? Не думаю, – отец Модест казался уже совершенно спокоен.

– Во всяком случае, никто уж теперь не отобразит становления сего города в подробном описании и картинах.

– Увы, теперь никто. Я задержусь немного, друзья. Быть может, мне удастся переговорить с офицером, – отец Модест смахнул рукою белые блестки с треуголки. А Нелли, оказывается, и не заметила, что пошел снег.