Текст книги "Ларец"

Глава XXXVIII

– Все уж вместе и до Москвы доедем, оно веселей, – Роскоф под руку увлекал Ивелина с ярмарки к гостинице, благо двухэтажное зданье под новехонькою гонтовой крышей стояло прямо через пыльную улицу. Сторонний наблюдатель увидал бы в его манере исключительно дружелюбие, однако ж Нелли угадала с дружелюбием не вязавшуюся деловитость. Самое Нелли чуть не охнула вслух, услыхавши имя Гамаюновой, Филипп же сохранил в лице безмятежность. – Тут еще приятель мой, славный малый, помещик из Камска. Я вас познакомлю.

Роскоф обернулся через плечо на отставшую Нелли и кивнул ей в сторону ярмарки. Ясно дело, разыскивай теперь Парашку с Катькой.

Нелли вновь нырнула в пеструю толпу.

– А я самого настоящего царя зверей видала! – восхищенно выдохнула запыхавшаяся Параша, подлетая к ней. В кулаке подруги был зажат малиновый сахарный петух на лучинке, позабытый за лицезреньем льва. – Ох и грива-то у него! Вроде воротника, не как у прочих! А клыки-то, клыки! Пойдем еще глядеть!

– Недосуг, собираться пора, – отрезала Нелли. – Скоро Гамаюнову увидим, коли я верно поняла.

– Не шутишь? – Параша испуганно огляделась по сторонам, но увидала, понятно, не Гамаюнову, а только удиравшего чернокудрого мальчишку, выхватившего ее леденец.

– Ах ты, анчутка! – рассердилась Параша. – Небось цыганенок. Где ярмарка, там и цыганы.

– Катька небось за ними увязалась. Не знаешь, куда?

– В шатерку к гадалке, – Параша показала на сооруженье из до невероятия грязных ковров, растянутых на жердях. Оттуда как раз выбиралась молодка из мещанок, раскрасневшаяся не хуже собственной нарядной кофты из блестящего нестираного сатина. Верно, разговор с ворожеей изрядно ее смутил.

– Ты за ней сходи, что ли, – Нелли наморщила нос. – В меня небось старуха вцепится, не оторвешь – известно, барин даст больше девки.

– Ишь умный барин, сам-то год назад цыганов впервой увидал! – Катя выскользнула не из палатки, а с бакалейного ряду. Черные кудри ее вились вовсе бешено, ниспадая на плечи, обтянутые серым суконцем сюртучка, а глаза весело посверкивали.

– После будем лясы-то точить, Платошка, – ответила Нелли нетерпеливо. – Пора ворочаться, такие тут дела пошли. Помнишь Ивелина Алешу, что с Филиппом мы впервой в кабаке встретили? Здесь он, а уж какая с ним штука приключилась…

Дорога до гостиницы была явственно короче рассказа, и подруги присели на скамеечку под большим ясенем. Нелли рассказала услышанное от простака Ивелина, обрисовала и происшедшую с ним печальную перемену в наружности.

– К отцу Модесту Филипп его потащил, – закончила она. – Наврал при том, что тот помещик из Камска, стало быть, фамилью другую сочинит. Не бывает, чай, Преображенских помещиков.

– Вот удача-то! – Катя, весь рассказ рисовавшая прутиком завитушки в придорожной пыли, подняла глаза. – Помнишь про барыню Трясовицу, а, Парашка? Теперь ясно, чего ей Венедиктов-то дозволил делать, чтоб молодеть!

– Ясней ясного, – отозвалась Параша.

Нелли же ясным ничего не было.

– Просто так ничего не бывает, – Катя поймала недоуменный взгляд подруги. – Если где прибыль, в другом месте должна быть непременно убыль. Может, бенгам и дана власть слагать-вычитать, а из пустого полное делать они не вольны.

– Толком говори, – Нелли начала сердиться.

– Дети в роду рождаются оттого, что старики умирают, – Параша примирительно коснулась руки Нелли мягкою ладонью. – Мы все гадали, как она, негодница, молодеет? Сладить, чтоб лета минувшие пропали, Венедиктов не может. Одно из двух. Либо ничего она не молодеет, а взаправду старая, только он ей помогает морок навести, не такой, как есть, прикинуться. Если ж тело у ней впрямь молодо, то кто-то из-за этого должен не ко времени состариться. Второе и выходит по всему. Нечистому-то духу нужно добровольное согласье. Эвон она его окрутила, он и согласился вместо нее стареть.

– Где ж согласился? – возмутилась Нелли. – Он же думает, шутка.

– А коли папенька твой подумает, что в шутку бумагу ростовщику подписывает, неужто тот с него денег не сдерет? – хмыкнула Катя. – Так и с нечистью. Согласье есть, значит, все.

– Вот любопытно, как Венедиктов это делает? – заинтересовалась Нелли.

– Надобно будет, так дознаемся. – Катя поднялась со скамеечки, отшвыривая прутик. – Главное дело, дурачина в руки достался. Так еще лучше, чем будь он внуком своего деда.

Сие была уж полная околесица.

– Словом, так, – Нелли поднялась тоже, – отца Модеста никак не называть, покуда не услышим, чего Филипп напридумывал.

– Да уж ясно.

Сени и лестница в гостинице оказались осыпаны соломою. Со здоровенными охапками соломы в руках бегали по дверям нумеров лакеи. Нелли не враз догадалась, что сие устраивают дополнительные постели. Повезло, право, что въехали с утра поране: отцу Модесту с Филиппом и Нелли с Катей достались по комнатенке на двоих, Параша же, якобы единственная особа женского полу в их компании, поместилась в большой горнице с пятью богомолками из простых.

Один громадный соломенный пук на ногах, щеголяющих латаными сапогами, к удивлению подруг, вбежал в нумер, из коего доносился голос Роскофа.

Недоумевая, Нелли сделала подругам рукою знак погодить, стукнула костяшками пальцев в дверь и вошла, не дожидаясь ответа.

– Несказанно обязан я Вашей доброте, – разглагольствовал Ивелин, меж тем как латаные сапоги, обретшие туловище в серой ливрее и стриженную под горшок голову, хлопотали в углу, сбивая солому в кучу. – У Филиппушки уж мог бы я просить по старому приятельству разделить со мною кров, но не имея удовольствия знать Вас прежде…

– Пустое, сударь, право, пустое, – весело воскликнул отец Модест. – Ярмарки сии – сущее бедствие для мирных путешественников! Помню, как однажды в Ростове довелось мне почивать на биллиарде, укрываясь собственным плащом! Но превратности дороги – веселая память путешествия! Коли ты не из домоседов, так они и не страшат! Выпьем за дорогу!

Только сейчас Нелли приметила между всеми троими черную полбутылку шампанского вина на столике.

– Тебе не положено, юный Роман, – отец Модест лукаво глянул на Нелли. – Покуда усы не выросли!

– Ну уж, один бокал не повредит и недорослю, – вступился Ивелин. – А надолго вы в старую столицу?

– Коли Москва весела нынче, так надолго! – засмеялся Роскоф, пригубив вино. – Едем без дела, развлекаться. Ласкаюсь, ты представишь нас той… Ты, чай, догадываешься, о ком я говорю! У ней, поди, лучшее общество!

– Только самое лучшее! – горячо поддакнул Ивелин.

Лучше уж тогда не мешаться, решила Нелли, выскальзывая в дверь вослед лакею. Вино явилось не зря. Пусть их сами разбираются с Ивелиным за веселым бокалом.

Рано поутру Тверь кивнула вослед полосатою будкой, укрывавшей от мелкого дождичка хмурого инвалида. Небо тож было хмуро, но лица мужчин веселы. Ивелин ехал в бричке на казенных лошадях, и Роскоф уселся с ним.

Дождь зарядил на два оставшихся дни пути. Но ни Городня, ни Клин, пускай в прошлый раз и невиденные, не вызывали любопытства Нелли. Вероломно бросив Нарда, она забралась в карету к Параше и продремала три перегона под дорожную тряску. Все одно по стеклам струились серые водные струйки, размывая пейзаж. Теплая одежда отсырела, легкий пар вился из уст. Обрадованные сыростью, в кузов набились комары.

– Здесь тебе не Алтай! – бормотала Нелли, лупя себя по волосам – гадкий пискун кружил где-то у виска.

– Зато Москва скоро, – отвечала Параша, почесывая руку.

Однако Нелли давно уж приметила, что стоит испортиться погоде, как путешествие растягивается вдвое. Она дремала и просыпалась, а Москвы все не было, и во сне гремели золотые волны чистых и прекрасных звуков, соединявшихся в единый стройный хор. Ах, как красивы были золотые эти волны! То было не злое, а доброе золото, золото солнечного света.

– Да просыпайся же наконец! – В голосе теребившей ее Параши звучали едва не слезы. – Не слышишь, что ли?!

Нелли подскочила на жестковатом сиденьи. Отчего ей показалось сперва, что дождь закончился наконец? В окошках было все так же серо. А стройные звуки били и гремели, громче, чем во сне, отовсюду.

– Я думала, врут люди, – Параша восхищенно вслушивалась. – А выходит, не врали, сорок сороков в Москве-то… На многие версты звон, со всех концов, над городом стоит… Нигде больше такого нету! Вот везенье-то нам, перед вечерней въехали!

– Так это благовест здесь такой? – Нелли решительно пробудилась. Ткнувшись носом в стекло, она ничего не разглядела, кроме серой волнистой пелены: морось перешла в ливень. Однако колеса теперь точно не месили дорожной грязи, но стучали по мостовой. Причем мостовая была куда ухабистее, чем в Петербурге.

Протрясшись еще немного под проливным дождем, девочки услыхали, как последний из наемных кучеров, подряженный в Клину, громко затрукал лошадей. Карета остановилась.

– Ну, слава Богу, доехали! – Роскоф, откинувший дверцу, успел промокнуть до ниточки. – Сегодни на постоялом дворе остановимся, а с утра уж возьмем квартиру.

Все словно плыло в серой воде, ровно попали они не в Москву, а на дно пруда. Отец Модест договаривался с работниками, принимавшими верховых лошадей, там же крутилась Катя. Высокое крыльцо под резным козырьком заманчиво зияло распахнутой дверью, где по темноте погоды горели уж свечи. Второго экипажа не было видно.

– Где ж Ивелин? – спросила Нелли, вытаскивая платок отереть водную морось с лица, хоть Параша и говорила ей сто раз, что влага дождевая должна высыхать на коже.

– Расстались до завтрашнего вечеру, направился в дом своей сестры, – Филипп нагнулся помочь кучеру опустить заклинившую ступеньку. – Да он и не надобен сейчас, что хотели, то узнали, теперь все без него обсудить. Да небось и Его Преподобию наскучило третьи сутки ходить помещиком Шемаханским.

Нелли, засмеявшись, выпрыгнула на мокрые камни мостовой. Ах, удобны же мужские сапоги! Угодила правым прямо в лужу, а все нипочем. Параша выбиралась следом за нею с осторожностью, приподымая подол и осторожно ступая своими мещанскими козловыми башмачками.

– Платошка, Нардушку тож устрой сам, ты все одно мокрый! – крикнула Нелли вслед Кате, проводившей под узцы Роха.

– Ладно уж, – отозвалась та: волоса девочки, обрамлявшие побледневшее от холода личико, смешно распрямились от воды. Это опять делало Катю какой-то новой, в который уж раз.

Гостиница оказалась совсем нето, что по дорожному тракту. Писанные маслом картины висели над внутренней лестницей, повествуя о жизни Древней Греции столь подробно, словно путешественники прибыли в Афины. Голоногие греки чествовали олимпиоников оливковыми венками, дралися на море с крючконосыми персами, нудили Сократа глотать отраву. По потолкам шла золоченая лепнина, ступени покрывали прихваченные медными прутьями красные дорожки. Уж небось тут никто на соломе не спит.

– Скоро уж конец наших странствий, маленькая Нелли, – негромко произнес отец Модест, нагнав ее на лестнице, когда Нелли поднималась вслед за нагруженным слугою. – Осталось только сладить два дела, из коих одно уж наполовину решено.

Да, всего-то навсего. Притом, надо полагать, что одно из дел – расправиться с Венедиктовым, дело целого года приключений и далеких странствий.

Глава XXXIX

Дом Гамаюновой располагался в месте под ничего не говорящим Нелли названьем Колымажный двор. Особа с такими претензиями могла б выбрать и что-нибудь поизящнее. Уж стояли сумерки, когда на другой день по приезде карета, стуча по булыжникам, приблизилась к особнячку в раковинном штиле, штукатуренному в желтый цвет, как и остальные дома вокруг. Нелли, впрочем, уж прослышала, что на Москве есть улица, именуемая Арбатом, – и там уж каждый владелец вправе красить свой дом как захочет. Не так уж много, да все ж на одну вольную улицу больше, чем в Санкт-Петербурге.

Весело было то мчаться под гору, то карабкаться в гору – и так всю дорогу. Неужто Москва впрямь стоит только на семи холмах? Мышцам кажется, что их куда больше.

– Вроде бы нету съезда карет, ласкаюсь, Ивелин не напутал, – озабоченно произнес Роскоф. В карете кроме него сидели Нелли с отцом Модестом, все трое экипированные днем по последней моде в лавках на Кузнецком Мосту. Парашу пришлось оставить – даже переодень ее опять барышней, слишком сильно бы подивился Ивелин: барышень-тринадцатилеток не вывозят. С неохотою, но пришлось остаться и Кате, коль скоро она не могла сойти за дворянина, да и Ивелин знал ее как слугу. Меж тем Ивелина до поры удивлять не стоило.

Тот был уж легок на помине – приветливо махал от подъезда рукою, спешившись с превосходной серой в яблоках кобылы.

Кучер спрыгнул с козел: был он нанят только поутру здесь же, покуда Нелли еще спала. Такого кучера ей еще не доводилось встречать. Совсем еще молодой, не старше двадцати годов, он был строен и гибок сложением, словно дворянин, с младенчества занятый фехтовальной наукою и танцами. Борода, волоса под горшок, приглаженные квасом, одежда – все было точно таким, как и у прочих кучеров, однако ж казалось отчего-то ненастоящим, а глаза глядели слишком уж зорко из-под разлетевшихся по-соболиному бровей.

– Твоя Венера наверное добросердечна и не осердится, что юного Романа я прихватил с нами, – весело обратился к Ивелину Роскоф.

– Ни Боже мой! – воскликнул тот живо. Кружева, отделанные алыми лентами, изрядно бледнили молодого человека или же он подурнел еще за те сутки, что они не видались? – Нонешний вечер оставлен за нами, как я и просил.

Лакеи, к великому удовольствию Нелли, в доме оказались не утукками, а самыми заурядными детинами с вечной заспанностью в физиогномиях. Самый шустрый побежал докладывать в ту сторону дома, откуда доносилась игра на клавирах. Кроме того, звучало и пение – женское и мужское. Ивелин нахмурился.

– Наверное ж обещалась не звать других, – недовольно пробормотал он.

– Просят пожаловать господина Ивелина с друзьями, – почтительно согнулся лакей в оливковой ливрее.

Весь дом, казалось, пах сандалом и пачулями, впрочем также и розовым маслом. Утонченные признаки роскоши, присущей молодой даме света, глядели отовсюду. То был и хрусталь, разноцветно дробящий сиянье восковых свечей, и розовое дерево, и нежные шелка. Бросилось Нелли в глаза одно: в дому не нашлось бы ни единой неновой вещи. Казалось, Гамаюнова боится явить посторонним глазам хоть один привычный предмет, опасаясь здраво, как бы он ни оказался уж слишком немоден.

Лидия, в платьи цвета перванш, с волосами, украшенными единственно цветком белоснежного крина, полуобернулась от клавикорд, но не вглядываясь в вошедших. Стоявший рядом молодой мужчина, напротив, поклонился с изящной учтивостью, и что-то знакомое смутно показалось Нелли в его облике.

– Сердечно рада, но без церемоний! – озорно воскликнула она. – Мочи нет, только что доставили наимоднейшие ноты. Покуда не выслушаете, господа, не желаю и представлений! Так что прошу садиться и внимать!

– Все покоряются с охотою, – с восхищенною улыбкой вымолвил Ивелин.

 
– Селены робкия лучи,
Лобзают трепетныя долы, -
 

запел молодой человек наиприятнейшим тенором, едва гости расселись на скользких атласных стульях.

 
– Восторг пленительной ночи
Облегчит сердцу гнет тяжелый! —
 

отозвалась Лидия из-за клавир.

 
– Лобзают трепетныя долы
Зефиров игры молодых, -
 

подхватил молодой человек. Решительно, Нелли видала уж когда-то эти рыжие волосы, присыпанные голубоватою пудрой до малинового оттенка.

 
– Облегчит сердцу гнет тяжелый
Венок из мирт и стройный стих. -
 

Голос у Гамаюновой, как ни крути, был поставлен превосходно.

 
– Зефиров игры молодых
Бегут скользящими тенями, -
 

и веснушки певца также казались Нелли знакомы. А само лицо, пожалуй, нет, право, не ошиблась ли она?

 
– Венок из мирт и стройный стих
Царят над спящими лугами, -
 

локоны Лидии задорно качались в такт музыке: Ивелин не сводил с нее глаз.

 
– Бегут скользящими тенями
В небесной тверди облака, -
 

тенор певца делался все чувствительнее. Курносный нос, осыпанный веснушками, оборотился в профиль. Индриков! Тот, что проигрался в тот карточный вечер у Венедиктова, проигрался в дым!

 
– Царят над спящими лугами
Двояко нега и тоска! -
 

В голосе Гамаюновой плескалось торжество.

 
– В небесной тверди облака
Несут душе успокоенье, -
 

немудрено, что Нелли не враз Индрикова признала. Простодушное лицо его сделалось как-то вострее, словно кожа сильнее на нем натянулась, крылья носа и губы странно утончились. В отличье от Ивелина, вид его, впрочем, дышал отменным здоровьем.

 
– Двояко нега и тоска
Певцу являют озаренье! – пела Лидия.
 

Отец Модест неслышно приподнялся со стула и прошел по вощеному паркету к трехстворчатому окну.

 
– Несут душе успокоенье
Ток водных струй и блеск росы, -
 

Индриков галантно склонился, переворачивая для Лидии страницу.

 
– Певцу являют озаренье
Натуры спящия красы! -
 

Лидия расхохоталась, сама себя перебив.

Нелли поймала взгляд Роскофа, и тот улыбнулся ей одними уголками губ.

 
– Ток водных струй и блеск росы
Нет сердцу лучшего привета! –
 

воодушевлялся Индриков.

 
– Натуры спящия красы
Сумей познать вдали от света! —
 

Лидия заиграла усерднее.

 
– Нет сердцу лучшего привета,
Чем обаяние ночи! -
 

Голос Индрикова взлетел энергически.

 
– Сумей познать вдали от света
Селены робкия лучи! -
 

Лидия рассмеялась, отталкиваясь от клавир на крутящемся табурете. – Экая прелесть, это вить эклога! Поют поселянин и поселянка на лугу.

Ивелин, отец Модест и Роскоф встретили конец эклоги рукоплесканиями, к коим, помявшись, присоединилась и Нелли.

– А теперь знакомьте меня с Вашими друзьями, Алексис! – воскликнула Гамаюнова. Сияющие ее черные глаза остановились на Роскове и расширились вдруг, отпрыгнули к отцу Модесту, словно испуганные зверки, скользнули по Нелли. Бледность залила лицо Лидии.

– Давний знакомец мой Филипп де Роскоф, дворянин из Франции, – радостно отозвался Ивелин. – Макар Игнатьич Шемаханский, помещик Тверской губернии. Наконец, юный наш друг Роман Сабуров, недоросль.

– Представлю в свой черед Федора Индрикова, – отозвалась Гамаюнова деревянным голосом. – Жаль, что уж он должен ворочать ноты господину Безыменскому, нето б остался с нами еще.

– Душевно бы рад, моя повелительница, да, право, не могу, – Индриков принялся свертывать ноты в трубу.

Отец Модест, пройдя до средней створки окна, остановился, поворотясь к окну в профиль.

Раскланиваясь на ходу, Индриков юркнул в двери так резво, что лакей едва успел их растворить перед ним.

– Теперь может поговорить средь коротких друзей, – Роскоф отчего-то дотронулся до своей щеки. – Вить люди сторонние нам, право, ни к чему.

– Боюсь, не такой уж и сторонний человек господин Индриков, – сквозь зубы проговорила Нелли. – В последнюю встречу нашу он проигрался в дым Венедиктову, хотел топиться в Неве, а нынче свеж, как розан. Не стоило б давать ему уйти.

– Что ты плетешь, девочка-мальчик? – Грудь Лидии тяжело вздымалась, выступая из голубых кружав. – Жаль, не скормили тебя тогда асаккам, а только сейчас мне и пугаться не след! Посередь Москвы в собственном дому я от вас безопасна! А Индриков тебе дался вовсе зря, тогда проигрался, после отыгрался, экое большое дело!

– Будто тут беленою кто накурил! – Ивелин кинулся к Лидии. – Уж наверное мои друзья не хотят причинить тебе беспокойства, душа моя, хоть и мелют невнятно. Не угар ли от камина, надо б кликнуть слуг! С чего зовешь ты юного Романа девочкою?

– А Роман и впрямь девочка, о коей Ваша голубиной души подруга только что пожалела, что не бросила ее на съеденье диким тварям наподобие крокодилов, – усмехнулся отец Модест. – Она б так и сделала, да некто иной запретил.

Лидия взглянула на отца Модеста так, словно намеревалась его укусить. Нелли засмеялась: вот дурища-то! Не сообразила сразу отпираться при Ивелине, теперь готова лопнуть со злости.

– Нето странно, что я девица, а то, что возлюбленная Ваша – старуха, – Нелли насмешливо медлительною походкой приблизилась к Ивелину и Гамаюновой.

– Друг мой, оберегите меня от сих умалишенных, – молящим голоском обратилась Лидия к Ивелину, касаясь ручкою его рукава. Опомнилась теперь, подумала Нелли.

– Господа, неужто вы и впрямь лишились всякого разумения, мальчик или девица сие дитя, только оно бредит! – в великой тревоге воскликнул Ивелин. – Столь юная особа, как мадемуазель Гамаюнова, мнится ему старухою!

– Как же нам такое понять, Алеша, коли мы все помешались разом, – улыбнулся Роскоф. – Тебе, поди, известно, что помешанным надобно угождать, дабы они не впали в опасное буйство. А ты выполни одну просьбу умалишенных людей, решительно безобидную, так мы и уйдем отсюда, даю в том слово.

– Не слушайте его! Не слушайте! – Лидия вцепилась в камзол Ивелина обеими руками, не примечая, что раздирает кружева.

– Так вить просьба-то самая невинная, Алеша, дама напрасно напугана, – настаивал Роскоф. – Нето гляди, в буйство впадем. Един безумец в Дрездене затоптал о прошлый год ногами десять человек, а еще перекусил горло двоим – полицейскому и почтенной старушке купеческого сословия. А нас-то трое. Прояви благоразумье! У дамы припадок истерический, что весьма понятно, вся надежа на тебя.

– Больно складно ты говоришь для безумного, – у Ивелина дрожали губы.

– Так ты только просьбу мою выслушай, мигом поймешь, что я душевнобольной, – парировал Филипп.

– Так в чем твоя просьба? – спросил Ивелин, силясь обнять Лидию, но та не давалась в волнении, конвульсивно сама за него цепляясь.

– Помнишь, говорил ты, что красавица спросила тебя, согласился б ты состариться ради долголетия ее красоты? – спросил Роскоф настойчиво.

– Ты глумишься над сокровенными тайнами моего сердца, выставляя трепетные секреты напоказ! – Ивелин вспыхнул.

– Так я ж умалишенный, Алешенька. Коли сомневаешься еще, так вот тебе и самое просьба. Скажи ей, чтоб отдала тебе годы младости обратно!

– Да ты ума лишился! – оторопело вымолвил Ивелин.

– А я о чем толкую? Алексис, опасное дело, глянь, как мы перепугали девицу! – Роскоф кивнул на Лидию, бившуюся в руках Ивелина. – Уж после вымолишь у ней прощенья за неучтивость, но только у тебя тут есть голова на плечах ноне. Посуди сам, какой вред от такого пустяка? Она сама ж согласится, когда очухается от испуги. Между тем нормальные люди не стали б такую нелепицу выторговывать. Значит, мы вправду умалишенные, а у нас в Бретани, как было мне семь годов, умалишенная соседка, особа прехрупкого телосложения, насмерть затоптала здоровяка мужа за то только, что не соглашался признать, будто голова у ней фаянсовая. Нас трое, так мы дюжину лакеев перетопчем, коли не ублажить! Никто не спасет, кроме команды с цепями, а покуда ту вызовут, что от тебя останется, равно как и от нее?!

– Алексис, не смей! Я разлюблю тебя, коль ты от признанья своего откажешься! – выкрикнула Лидия, задыхаясь и трепеща в конвульсиях.

Ивелин колебался: на осунувшемся лице его отображалась самая мучительная борьба.

– Так и чую, что от безумия сила телесная прибывает, – покинувши свое место у окна, отец Модест поднял каминные щипцы и на мгновенье, казалось, задумался, на них глядючи. Палевый атлас его нарядного камзола зашевелился под напором вздувшихся мышц. Отец Модест согнул сперва щипцы, а затем завязал их узлом.

– Я согласен, согласен! – закричал Ивелин, прижимая к себе Лидию. Та, вырываясь, ударила его ладонью по лицу, и на щеке обозначился кровавый след ногтей. – Говорите, что мне надобно сказать, только оставьте сей кров!

– Повторяй следом за мною, слово в слово, – сериозно проговорил отец Модест, швырнув безобразный железный узел на персидский ковер. – Я, раб Божий Алексей, в праве жертвы твоего зла…

– Я, раб Божий Алексей, в праве жертвы твоего зла… – повторил Ивелин, морщась, как от зубной боли.

– За себя и за других жертв твоего зла требую от тебя, Лидия… – продолжал отец Модест, четко выговаривая слова.

– За себя и за других жертв требую от тебя, Лидия… – повторил Ивелин.

– Хомутабал, да где ж ты?! Чего ты медлишь?! – вырвавшись, Лидия заметалась по комнате, словно залетевшая на свет бабочка-ночница.

– Да не тревожьтесь, сударыня, Индриков-то не дошел его упредить, – скороговоркою заметил отец Модест и вновь повелительно возвысил голос. – Вороти то, что не твое, мне и прочим жертвам твоего зла.

– Вороти то, что не твое, мне и прочим жертвам твоего зла, – закончил Ивелин. – Господи, да когда ж конец сему кошмару?!

– Конец уж наступил, – спокойно ответил отец Модест. – Прости, что мы обманом вынудили тебя совершить нечто для твоей же пользы, нещасный юноша. А теперь зри самое ужасное, что выпало на твою долю.

– Он не дошел… Не упредил… – прошептала Лидия, без сил опускаясь на ковер. – Я пропала.

– Грех Ваш огромен, сударыня, – заговорил отец Модест вновь. – Младость есть не токмо багрянец ланит, блеск очей и гладкость чела. Младость есть энергия деяния. Сколь много несвершенных дел канули в ничто из того, что рожденные их сотворить увяли до срока. Пусть заслуженное воздаяние свершится над Вами!

– Нет! – Лидия рыдала, закрывая лицо прекрасными руками.

Не вполне понимая, что должно случиться, Нелли глядела на Гамаюнову во все глаза. Отняв руки от лица, та принялась в отчаяньи ломать их, вскидывая прекрасное лицо кверху. Только сейчас заметила Нелли, что волоса ее припудрены не белой, а золотою пудрой, красиво оттенявшей их смоляную черноту. Или не такие уж они черные, как казалось? Скорей сизые. Но вот в сизых волосах промелькнула белая, вовсе белая прядь, еще одна…

– Боже, ума лишился я, я брежу! – простонал Ивелин.

В лице Лидии творилась метаморфоза: ему словно бы сделалась вдруг велика кожа. Она собралась морщинами над бровями, опустилась длинными складками на шею. Глаза ее отекли и покраснели, утратив блеск. С жутким всхлипом Лидия поднесла вдруг ладонь ко рту, но несколько жемчужных зубов упали прямо на платье. Лидия отняла руку в невольном желании увидеть то, что попало в ее ладонь, – там словно бы посверкивала горсть жемчужин. Лидия закричала звериным невнятным криком, разевая ввалившийся пустой рот. Жемчужины вывалились из ладони, напоминающей теперь морщинистую лапку курицы.

Ивелин стоял застывши соляным столбом, бледный как смерть, однако ж морщинки на нем разгладились. Это было смертельно испуганное, но теперь по-прежнему юное лицо.

– Убейте меня! – простонала Лидия, кривя впалый рот. – Убейте же кто-нибудь!

– Никто здесь и не помыслит убивать Вас, не надейтесь! – гневно обернулся к ней отец Модест. – Живите, сколько Вам отпущено еще на земле. Вырвано лишь ядовитое жало украденной красоты.

Гамаюнова все рыдала на полу, но никто не обернулся на нее в дверях. Отец Модест с Роскофом вели под руки Ивелина. Вслед странной сей процессии таращили глаза ошеломленные лакеи.

Оказавшись на улице, Ивелин вдруг громко заплакал, по-ребячески размазывая слезы кулаками.

– Дело худо, Филипп, – хмурясь, сказал Роскофу отец Модест. – Чаю, придется мне заняться приятелем Вашим. А вить следовало бросить дурачину горевать, виноват-то сам! Нашел где искать идеалу, будто неизвестно, что кокетка лишь одною буквою отлична от… Ладно, что теперь! Езжайте с Нелли, Филипп. Только не обессудьте, придется Вам за кучера.

Нелли подняла глаза на карету: на козлах никого не было.