Текст книги "Уроки русского"

Встреча с директором прошла удачно, и тот предложил ему посмотреть на жизнь ГАФ «изнутри» то есть взглянуть на открытие другой выставки. Эта выставка, «Виртуальная Москва», и оказалась для Эрика роковой.

Он хорошо запомнил, как они с директором поднялись на третий этаж, где для VIP-приглашенных проходил «виртуальный коктейль» с черно-белым кино, французским бордо и русскими сушками.

Своего рода магнетическим центром коктейля был черно-белый стол, окруженный такими же черно-белыми официантами. Весь этот ахроматизм тревожил и бередил сердце, по крайней мере, сердце французского фотографа. И Эрику стало еще тревожнее, когда он заметил, что она смотрит на него, эта непонятная, обворожительная женщина, с жестокой морщинкой на загорелом лбу. Что-то птичье было в презрительном взгляде ее широко расставленных серо-зеленых глаз – она стояла и смотрела, опершись одной рукой на каменную балюстраду, а другой потряхивала спичечный коробок.

– Вам очень грустно? – Дурацкий вопрос, но остановиться было невозможно, вот он и спросил.

– С чего вы взяли? – неприязненно удивилась она и спрятала спички в карман.

– Я вижу, – повторил Эрик настойчиво.

– Не ваше дело, – резко сказала она, – грустно мне или нет.

– Я понимаю, – сказал Эрик. – Извините.

Он повернулся и стал спускаться по лестнице, когда снова услышал этот удивительный, низкий и в то же время хрупкий голос. Наверное, она сказала: «Эй!» – не могла же она тогда сказать: «Эрик», она не знала еще, как его зовут… Но все же он и сейчас абсолютно уверен, что она крикнула:

– Эрик, смотри… Грустно? Мне так грустно, что я плачу, Эрик. Ты этого хотел?

Он обернулся. Ольга действительно плакала крупными, легкими, блестящими слезами. Потом подошла к черно-белому столу, отстранив официанта, подхватила только что открытую бутылку бордо и стала, как выражаются русские, «дуть из горла».

– Полбутылки Château Margaux! – зажмурившись, сказал Эрик и добавил, разлепив мокрые ресницы: – Вылакала полбутылки за то время, пока ее не увели из зала!

* * *

Ольга была креативным продюсером выставки «Виртуальная Москва». Вряд ли стоит уточнять, что за те две секунды, которые нужны были директору и охраннику, чтобы нейтрализовать очередной порыв креативности у продюсера, она успела не только оценить вкус Chateau Margaux 2002 года, но и передать Эрику коробок спичек, на котором был записан номер ее мобильного телефона.

* * *

Так начались полгода душевных мук Эрика Вагнера, во время которых он с грехом пополам научился приводить в чувство пьяную молодую женщину на пороге своей квартиры, из которой жена, по счастью, только что ушла на курс аэробики, научился добавлять няне на чай, чтобы та молчала о многом, что ей было видно и слышно в доме Вагнеров, научился выливать драгоценное французское вино в раковину, когда женщина, невыносимая и любимая, говорила, что сама нальет себе еще чуть-чуть… При этом у нее была совершенно небесной формы грудь (ну а кто вам об этом скажет лучше фотографа?). Да, грудь и другие воздушные линии и формы.

При этом небесная Ольга пила как извозчик и знала всю богемную Москву по номерам мобильных телефонов. Летом одна галерея в Милане, на свой страх и риск, предложила Эрику проэкспериментировать «на тему вечной женственности». Он сфотографировал ее голую, когда она спала, распечатал, затушевал, измял, разорвал, склеил – галеристы получили дюжину отличных работ, а он получил бутылкой по голове в тот ужасный вечерний час, когда она пришла к нему (жена и сын уехали с началом школьных каникул во Францию) и наорала на него, что он извращенец и свинья, что кто-нибудь может узнать ее в этой дурацкой игре, что если только еще раз он наберет ее номер…

Он стоял в черном пиджаке и в галстуке с приглашением в руках на вернисаж этой галереи, с каталогом, который он хотел подарить ей, как дарят кольцо на помолвку, – в каталоге два билета на Милан, бизнес-класс, утренний рейс. Ни свиньей, ни извращенцем он себя не чувствовал – он в первый раз в жизни почувствовал себя тогда идиотом… Но потом поехал в аэропорт, и в Милане на открытии выставки осталась только грусть, именно та грусть, от которой она любила плакать.

Она была давно и совершенно безнадежно замужем. «Безнадежно. Я как только увидел его фотографию, услышал, кто он, то понял – безнадежно», – глухо повторил Эрик. Скромный русский нувориш составлял счастье и финансовую свободу Ольги, но та, кажется, совсем не спешила ими пользоваться. Она работала в галерее и мечтала открыть еще одну.

– Я, – с недоумением прошептал мне он, – я был у нее первым любовником! Ты представляешь? Первым любовником! У такой красавицы!

– Потрясающе, – кивнула я. – Это она тебе сама сказала?

– Да, – просто ответил он.

А потом молчание, отбой, разрыв аорты.

– Я не выдержал, позвонил, – шумно вздохнул Эрик. – Нарушил правила. У нас было условие, что всегда звонит она. Понимаешь? Даже в этом держала меня на поводке. Позвонил и услышал, что… она не одна. Я просто спросил: с кем ты? По-русски. А она повторила мои слова и засмеялась, и рядом с ней я услышал смех, мужской. И потом она сказала мне…

В истории Эрика, полной реализма и физиологических деталей, эта фраза была вполне уместна, но все-таки я покачала головой.

– А что это значит? – умоляюще взглянул на меня он.

– Это значит… – на секунду задумалась я. – Оставь меня в покое, друг мой. Пожалуйста.

Эрик кивнул, и ушел на кухню ставить чайник. Потом он вернулся на балкон и выложил на круглый металлический столик сигареты, коробку с салфетками «Клинекс» и яркую пачку детского печенья «petit – beurre». Шумно высморкался и взглянул на меня лучистыми глазами.

– Ну, а теперь, – вздохнул он, – давай ты. Теперь ты расскажи мне про свою первую любовь.

Коротко чиркнул спичкой и закрыл глаза в предвкушении затяжки.

– Пф, – сказали его губы.

Дымок забелил прохладный воздух, прежде чем найти тонкую дорожку по ветерку, в сторону липовой аллеи.

– Слушай, Эрик, – проговорила я, – это не я, а Иван Тургенев должен давать тебе уроки русского.

– Я думал, у нас уже не уроки, – вдруг понизил он голос и пристально взглянул мне в глаза. – Я думал, у нас нечто большее.

Он придвинулся и положил руку мне на плечо.

– Эрик, – я, едва не расплескав чашку, взяла эту горячую крупную руку и положила ему на колено, – ты хоть понимаешь, что несешь?

Эрик посмотрел на свою руку и потом перевел глаза на птиц, что примостились на подоконнике, поджидая крошек от нашего печенья. Один голубь не выдержал и плюхнулся прямо на стол рядом с пепельницей Вагнера – радужный, изумрудный, сизый, глупый-преглупый, но такой красивый.

– Да не надо ничего понимать. Надо просто… – вдохновенно произнес Эрик, – как птицы, понимаешь. Взлететь… То есть… Лечь на диван и закрыть глаза…

– Эрик, – прыснула я, – на диван – это не ко мне, а к психоаналитику. Сложная какая у тебя сублимация! Без Фриды Берг не обойтись.

– Сложная… что? – поперхнулся Эрик и спросил, вполне резонно: – Какая к черту сублимация? Какая Фрида Берг?..

Чужие сновидения

– А когда пройдете рынок, увидите шестиэтажный, с мозаикой, дом…

Да, вдоль балконов такая голубая мозаика… Подъезд один-единственный, и слева от входной двери таблички: «Стоматолог», «Кардиолог» и «Психоаналитик, Фрида Берг». Так вот это я. Берг. И на кнопочке, где звонить, это же будет написано. Да. Жду.

Около двух месяцев назад я впервые зашла в кабинет к психоаналитику. Только не к Фрейду, а к Фриде.

Больше всего меня интересовало, будет ли в кабинете Фриды Берг диван с круглым валиком вместо подушки или нет. В остальном я уже знала, что она работает с пациентами и пишет научные статьи, что она учит русский по школьным учебникам своей дочери, которая, по словам мадам Берг, обожает этот язык, выбрала его в лицее и получает теперь только высшие баллы.

Учебники были хорошие, из серии «Репортер» – и я им ужасно обрадовалась, так что моментально забыла о проблеме дивана, уселась напротив приемного стола в обычное икеевское креслице и стала их листать.

Вообще, умиляло меня само желание Фриды Берг приобщиться к знаниям своего ребенка и потом, дабы полученные знания укрепить и расширить, поехать с дочерью летом в Санкт-Петербург. Да, именно так: готовясь к этому путешествию, две рафинированные мамзели нашли и забронировали комнату на Невском проспекте, оформили визу в Россию, купили билеты на самолет в Питер, и все это совершенно самостоятельно.

В середине урока мы сделали перерыв. Фрида вышла на маленькую кухоньку рядом с кабинетом и вернулась с двумя чашками горячего шоколада в руках. Шоколад был правильный, то есть густой и крепкий, почти черный, совсем не такой, как французское какао, которое, сбивая бедных моих соотечественников с толку, всегда фигурирует в меню парижских ресторанов под кодовым названием «горячий шоколад».

– М-м-м-м-м… – только и могла сказать я, ласково глядя на красную чашку и на темную развившуюся прядь Фриды, которая падала ей на глаза. Глаза у нее тоже были темные, яркие и живые, с голубоватыми белками.

– Это мексиканский шоколад, – улыбнулась она и с наслаждением глотнула вязкую смесь. – Я родилась в Мексике, мама у меня мексиканка.

А теперь слушайте правду. Пусть смеется надо мной вся ученая Сорбонна. Но я была уверена, что во Франции буду преподавать русский для французов. И вот вам результат: так называемых среднестатистических французов мне за это время не встретилось ни одного. Все они или собирались уехать, или были во Франции проездом, или, напротив, приехали из дальних, неведомых стран. Неужели русский – такая экзотика, что и заниматься им хотят только райские птицы вроде мадам Берг?

– Мы все эмигранты в этой жизни, возможно, – спокойно произнесла Фрида, отвечая на мой вопрос. – Посмотрите, какими чужеземцами мы себя чувствуем каждый раз, когда сталкиваемся с хамством на улице или с любимой родной бюрократией…

– Как верно! – кивнула я и поставила кружку с шоколадом на свой блокнот. – Вот для кого я везде и всегда – ВЕЗДЕ – иностранка! Вам не кажется, что бюрократы – это вообще отдельная каста? Что они в любой стране, в любой культуре, в любую эпоху ведут себя очень обособленно?..

– Вынуждена прервать вас, – мягко сказала Берг без единого взгляда на какие бы то ни было часы. – Мне пора. Сейчас на прием явится моя любимая пациентка. Я буду очень рада сказать ей «здрасьте» на ее родном языке. Видите ли… она ваша соотечественница.

И действительно. Выходя из кабинета, я столкнулась с обворожительной молодой женщиной, чьи большие и красивые глаза, как сказал бы Папис-Демба, были полны глубокой печали. Глаза эти, при всей их сердоликовой грусти и глубине, смотрели на мир очень живо и внимательно.

– Сразу видно – наш человек, – сказала она по-русски.

– Книжки увидели? – улыбнулась я.

– Да, – кивнула она. – Но я бы и по лицу догадалась.

Тут наша первая встреча и закончилась. Фрида Берг возникла на пороге, как отец Моцарта в фильме «Амадеус», и сердоликовая красавица, вздохнув, отправилась в лабораторию людских страстей.

Обстоятельно мы познакомились недели через три, когда я шла от Фриды домой, а прекрасная незнакомка, напротив, собиралась к ней на встречу: сидела на террасе маленького кафе «Перекресток» и курила первую, самую сладкую утреннюю сигарету.

Нелли Орлова была выдающимся собеседником, в том числе и для всех своих врачей. И глубокая печаль в ее глазах имела к этому непосредственное отношение.

* * *

– …Я приехала учиться в Сорбонну. Как случилось? Да сама не знаю.

Окончила обычный филфак, работала обычным переводчиком в огромной фирме, на работе все было как у всех – в галстуках, со столовкой в обед и по-деловому. А потом я вдруг увидела себя с книгой на зеленой лужайке перед университетом, вот здесь вот, перед Сорбонной… Не понимаете? Ну словно видение. И я решила, что так должно быть. Никакой возможности уехать у меня тогда не было, на работе куча проектов, перед глазами самодур-начальник – в общем, соловьи в терновнике… Но вот ведь какая сильная вещь – желание. Уже через полгода я здесь вовсю училась. Пошла на отделение живописи. Да. Поняла, что мне нужны запах красок в квартире и сосуществование книг, кисточек, бумаги, холстов – нужны органически, и все тут!

«Во дает!» – восхищенно подумала я. Это даже не Груша: в парижской мэрии развестись. Это человек судьбу свою меняет за полгода.

– Но жить-то как-то надо, – просто заметила Нелли и аккуратно согнула окурочек буквой «г». – Вот и стала работать по основной специальности. Переводы устные, письменные… А около переводов появились разные другие тексты… Позвонила мне однажды – вы не поверите – Рада Радова.

– А кто это? – удивилась я.

– А это радиозвезда такая, – охотно пояснила Нелли. – Вы радио не слушаете? Знаете, есть одно московское, которое для избранных?

– Да они все для избранных, – засмеялась я.

– Ну, для самых-самых которое. Вот Рада у них и работала, передачи эпатажные делала. И в политике немного была. Ну, и в деловых кругах тоже. То там у нее партнер, то здесь… Деловые партнеры, разумеется. Так что у нее просто времени не было заниматься журналистикой. Вот она меня и наняла. «Будете, – говорит, – за меня репортажи писать. Вам деньги, а мне слава».

* * *

Так Нелли стала журналисткой для избранных. Кроме Рады Радовой нашлись и другие клиенты, попроще. Нелли с головой погрузилсь в пиар – и черный, и серый, и прозрачный. Она писала про гостиницы на Лазурном Берегу и рестораны высокой русской кухни в Шампани, раскручивала сайт фирмы, которая предлагала нашим туристам в аренду лимузины, парила в Фейсбуке и Твиттере, тестировала фитнес-клубы для русских в Куршевеле и окрестностях, Наконец, на нее напал целый полк здешних частных врачей и клиник, большую часть клиентов которых составляли россияне. Нелли стала делать для них статьи, гнать, как она выразилась, объемы.

– И я вам даю честное слово, – сказала Нелли, – менее вменяемых людей, чем эти неврологи, сексологи, гинекологи, массажисты и эмбриологи, я не встречала. Все общались через задницу, все, кроме проктолога. Вот проктолог был – бомба!.. И говорил прекрасно. Чего вы смеетесь? А платили мне бартером. Консультациями, массажами…

– Так это что, у вас Фрида тоже по бартеру? – помолчав, осторожно спросила я.

– Нет, Фрида – нет. Чего нет, того нет. К Фриде я сама… Книгу ее случайно в магазине открыла – и вцепилась… Вы не читали? Как же вы так?.. А книга хорошая. Вот я вам напишу сейчас название на бумажке. Хорошо помню, нашла ее на лотке у букиниста, когда…

* * *

Нелли нашла Фриду у букиниста на лотке, где за бесценок свалены были лучшие книжки, рваненькие и зачитанные. Она открыла оглавление в тот момент, когда в сумке стал на части разрываться мобильный телефон и грозный эмбриолог, не поздоровавшись, громогласно начал отчитывать Нелли за «невозможное интервью»:

– Нелли!!! Вы чего там написали! Вы посмотрите, чего вы понаписали!

– А что такое? – удивилась Нелли.

– Сперматозоиды в сперме условно можно поделить на четыре группы, так?

– Так, – охотно согласилась Нелли.

Она расшифровала это интервью как раз после концерта одного авангардного джаз-квартета в Латинском квартале, где было довольно много шампанского и вечеринка закончилась в четыре ночи. Быстренько монолог эмбриолога перелатала и отправила на сайт, а через час уже и забыла, что там написано. Так что за пересказ текста она была врачу даже благодарна.

– Первая группа – сперматозоиды, быстро движущиеся вперед. Так?

– Так.

– Третья группа – движущиеся на месте. А вторая? Ведь я же сказал, вторая – медленно движущиеся вперед, а вы что написали?

– А я что? – с интересом спросила Нелли.

– А вы написали: быстро движущиеся назад! И это опубликовано было на сайте сегодня утром! Я как в глаза посмотрю коллегам? Бегущие назад сперматозоиды! Позор!!!

* * *

– Ну, это только одна из историй… – невозмутимо сказала Нелли и, обидевшись на мой смех, подняла бровь. – Вам смешно? А мне тогда было каково, знаете? Я это все так пропускала через себя… Не остановилась вовремя, как говорит Фрида. И началось… Вот, засыпаю, а у меня эти сперматозоиды в голове… И аппараты зубодробильные, и покойники. Я и так сны с детства вижу с наворотами, цветные… А тут вообще хоть глаза не закрывай. Вот будто беседую с гинекологом и он мне вдруг…

Тут Нелли описала такое, что ни одна женщина не захочет испытать ни в кабинете гинеколога, ни где-нибудь еще.

– Ой, – сказала я.

– Да… Или вот хочу молитву прочитать – знаю наизусть, начинаю читать про себя… И понимаю, что я эту молитву печатаю. В голове печатаю, понимаете? Буква за буквой, отчетливо, как на клавиатуре… А смысла нет. Ну, ухватилась за книжку Фриды Берг. Увидела, что автор практикует. Нашла телефон в Интернете и позвонила… Слушайте… Я же опаздываю уже – давайте потом договорим, вы ведь уроки даете по вторникам? Я тоже по вторникам… Я раз в три недели бываю. Да. Вот телефонец мой…

* * *

И мы стали, как говорят москвичи, пересекаться по вторникам.

В один такой вторник Груша и Сережа приехали вместе со мной погулять в Париж, так Нелли и познакомилась с некоторыми другими членами моей семьи. Груша предложила всем отправиться на закрытый каток в Берси – туда Лысенко должен был подвезти Иду на урок фигурного катания. Нелли сказала, что каток иногда полезнее психоанализа, отменила свое занятие с Берг, беспардонно наврав ей по телефону, что отправилась на деловые переговоры, и увязалась с нами.

Лысенко мы увидели мельком – его соломенные усы и ярко-синие джинсы мелькнули и пропали в переходе парижского метро. А вот Иду разглядели как следует – в стареньких, с чужой ноги, «фигурках», с распущенными волосами, она пронеслась сквозь толпу неуклюжих школяров к своему тренеру и даже закрутила на льду нечто такое, что Нелли назвала «винт». Видно было, что она чувствует себя здесь уверенно и легко.

– Да не знаю прям, что делать! – пожаловалась Груша. – Три месяца уже ходит на уроки фигурного катания, уроки дорогущие, Лысенко жалуется, а Ида плачет: «Пожалуйста, не забирайте меня». Тренер тоже – манифик, говорит, манифик… А чё такое манифик? Я уж стараюсь сильно не вступать в переговоры, я и так со временными документами, лицо подозрительной национальности… Денег, наверное, просто хочет. А Лысенко тут и сказал мне: «Я больше платить не могу, ты плати!»

– Груша, у тебя талантливый ребенок, – сказали мы с Нелли в один голос.

– И чего мне теперь делать?

– Если, по мнению тренера, у нее такие данные, ей разрешат, учитывая вашу нестабильную финансовую ситуацию, заниматься бесплатно, – серьезно сказала Нелли.

– Нестабильную… – в трансе повторила Груша. – Разрешат… Бесплатно.

– Есть гранты специальные, стипендии, я недавно для украинских спортсменов досье переводила, – продолжила Нелли. – Где ваш тренер? Давайте я с ним поговорю.

И они втроем отправились к тренеру на переговоры – именно так, как Нелли и сказала Фриде Берг.

После двух-трех встреч с тренером, а потом и с директором, как рассказала мне потом Груша, Иде разрешили заниматься бесплатно пять раз в неделю. Нелли очень много говорила за Грушу сама и переводила все, особенно слова директора. По его словам, получалось, что Ида – исключительный ребенок и ей просто необходимо перейти в специальную спортивную школу.

Директор объяснил, как именно нужно составить петицию в префектуру и в каких министерствах ее подписать, потому что для талантливых детей и их родителей процедура оформления жизненно важных бумаг, таких как паспорт и многолетний вид на жительство, может быть значительно ускорена.

Ида перешла в спортивную школу. Это привело к большому скандалу между Лысенко, Кристель и Грушей.

Скандал начался в среду и длился до пятницы. В субботу Кристель заявила в полицию об агрессивном поведении Лысенко в пьяном виде, полиция забрала Лысенко из апартаментов Кристель и приготовилась высылать его из страны. Груша переехала из своего Велизи, небольшого городка неподалеку от Версаля, в Париж, чтобы жить вместе с Идой, водить ее в школу и на каток и, самое главное, сопровождать ее на соревнования и тесты – по Франции и за границей.

Я была за Грушу очень рада, но, как и следовало ожидать, Сережа в конце лета оказался без няни.

Любовь выдавать без рецепта

– Светланка! Привет. Ну, как вы там? Ну, понятно. В общем, купила я билеты… Уж не знаю, какие там у вас планы на сентябрь. Когда они в школу-то идут? У вас ведь все по-другому… Я хочу с ними побыть, так что приеду 15 августа, уеду 15 сентября.

– Тетя Люся… Я же написала, как ты просила, даты, когда нам лучше… Я же писала – в августе…

– Ты что, не хочешь меня видеть?

– О’кей, о’кей, о’кей…

* * *

Тетя Люся была старшей сестрой моей мамы, Риты, и фактически заменила ей маму, которая умерла, когда Рите было одиннадцать, а Люсе – двадцать пять лет.

Мне Люся заменила бабушку, но вряд ли даже это многомерное понятие в русском языке вместит все, чем она для меня была. Рита родила свою единственную дочь – меня, когда училась на третьем курсе журфака МГУ. Замуж Рита до того не вышла – не успела, потому что мой таинственный отец, пожелав ей всего доброго, уехал на воссоединение с семьей в дальние страны, и больше она о нем ничего не слышала. Родив меня, Рита думала бросить университет, но Люся, которая работала медсестрой, решительно заявила Рите, что об этом не может быть и речи. Слово «университет» имело для Люси, которая окончила восемь классов, сакральное значение. После восьмилетки в жизни Люси Лаптевой было медучилище в Серпухове, из которого она, по ее собственным словам, «вышла прямиком замуж» и наездилась по всей Сибири, потому что муж ее оказался военным врачом.

«Учись, – грозно обращалась она ко мне, как, вероятно, раньше говорила и моей маме. – Учись, чтобы тебя потом носом не тыкали, не попрекали: „Куда тебе, дура медсестра, ты ничего не поймешь…“».

Не знаю, кто мог такое сказать тете Люсе, потому что дядя Вадим точно не смог бы, да и вообще, человек, способный произнести такие слова, глядя в раскосые зеленые глаза тети Люси, по-моему, еще не родился.

В момент монолога о значимости высшего образования в жизни женщины тетя Люся выглядела довольно забавно – с капельками пота на крупном, с горбинкой, носу, в цветастом кухонном фартуке и белой косынке, которой она аккуратно подхватывала волосы, когда готовила, с горячей ложкой в руке, с которой капало свежее клубничное варенье (варенье в доме всегда было домашнее, покупать его в магазине тетя Люся считала ниже своего достоинства, равно как торты и пельмени). К слову сказать, она часто выглядела забавно, но, поверьте, она никогда не выглядела дурой.

Когда родилась я, в семье сестер Лаптевых случилось своего рода чудо: Вадима Воронцова (Люся осталась Лаптевой, во-первых, потому что берегла свою фамилию, во-вторых, потому что не хотела никакого протектората, когда стала работать с мужем в одном госпитале) перевели из Новосибирска в Москву, в военную академию. Тетя и дядя переехали в большой кирпичный дом около станции метро «Савеловская», где очень скоро оказались и мы с мамой, а также мои кроватка, игрушки и коляска. Тетя Люся пошла работать в ночную смену и стала меня воспитывать пополам с Ритой – пополам, если не больше, потому что своих детей у тети Люси не было.

Рита Лаптева меж тем закончила университет и стала работать, так сказать, по специальности: ездила в командировки, брала интервью, печаталась в одной крупной еженедельной газете и еще подрабатывала на радио…

А Люся Лаптева вырезала ее статьи и собирала их в папку на резинке, так что порой мы устраивались с тетей Люсей поуютнее в плюшевом кресле и любовались на мамино творчество. «Вот у нас Рита какая, – показывала мне тетя Люся разворот с цветными картинками и фамилией в уголке, точь-в-точь как ее собственная. Глаза ее сияли, как зеленая яшма. – Смотри, Светланка!»

Основательно пропесочив маму за безынициативность в обучении ребенка музыке, тетя Люся лично пошла и выбрала в магазине «Мелодия» пианино, за которое потом год платила в рассрочку. Параллельно тетя Люся отвела меня на вступительные экзамены в музыкальную школу – так что в шесть лет я была туда принята и, под присмотром тети Люси, окончила музыкалку по классу фортепиано. Мама хотела только, чтобы мне в школе нравилось, и улыбалась, когда тетя Люся пеняла ей на то и это. Мама могла забыть размер моей обуви или зимней шапки, мама, к большому неудовольствию тети Люси («Что, некого было в Тьмутаракань послать?»), на целую неделю уезжала делать репортаж в Самарканде, мама могла купить мне мороженое, забыв, что неделю назад у меня болело горло, или опоздать на детский утренник, где я должна была играть стрекозу, – и все-таки это была мама. Тетя Люся не забывала ничего, тетя Люся ставила мне банки под лопатки, когда я простывала, пекла на мой день рождения торт «Полет» и лично проколола мне уши, вдев туда серебряные сережки с янтарем, которые носила еще бабушка Полина. Тетя Люся говорила, что я поначалу звала ее «мама Люся», а потом перестала – что тут сказать, я не помню, я вижу, что ей приятно рассказывать эту историю, она всегда рассказывает, когда приезжает, истории про меня и про маму, и я не перебиваю, хотя очень часто никому уже не интересно, о чем она говорит, очень часто муж и дети тихонько уходят из комнаты – и тогда я остаюсь с ней одна, слушать то, что давно знаю наизусть.

* * *

Она всегда спрашивает, когда можно нас навестить, и говорит, что все записала, и долго готовится к приезду, но в итоге приезжает, следуя каким-то своим расчетам, сообразуясь с движением светил и ледников и со своим перекидным календарем, где записаны все важные церковные праздники, даты и дни рождения, так что я никогда не знаю, чем закончится эта самая фраза: «Я тут билеты купила…»

Одно утешает меня – с тех пор, как я переехала во Францию, тетя Люся научилась летать на самолетах и перестала бояться высоты. Сложно поверить, но эта бесстрашная, энергичная, черноволосая (а ведь ей уже под семьдесят) женщина, которая пересекла на поездах всю Сибирь, когда-то не пользовалась даже лифтом и предпочитала ходить пешком на четвертый этаж в роддом к своей сестре Рите. И, забрав ее с новорожденной из роддома, тоже пошла пешком вниз по лестнице: «А что, заходить в этот лифт страшенный?.. Да еще с дитем! Вот недавно в журнале писали: 80 процентов лифтов в Москве требуют капитального ремонта. Капитального – слышишь, что говорю?!»

На поезде тетя Люся и планировала первый раз добраться к нам во Францию, и только категорический отказ дяди Вадима пойти за билетами на вокзал заставил ее скрепя сердце довериться современной авиации – до этого тетя Люся никогда и никуда не летала.

Мама была у нас в гостях раза два, а тетя Люся приезжала каждое лето – чтобы не скучали, говорила она. Да еще случались большие французские праздники, на которые она из любопытства выбиралась посмотреть: Рождество и День взятия Бастилии, 14 июля.

* * *

Совершив свой первый перелет Москва-Париж, где три часа она провела, продержавшись за руку дяди Вадима и заедая страх земляными орешками, а остальные полчаса весело болтая с удивленной соседкой-француженкой и аплодируя пилотам во время посадки, тетя Люся совершенно осмелела. Она стала хорошо разбираться в утренних и вечерних рейсах и купила себе самоучитель французского языка – так что мы все поняли, эта поездка в Париж у нее не последняя. Чуть позже она обзавелась друзьями в агентстве «Аэрофлота» – девушки за стеклом уже знали, когда она придет забирать билеты, потому что тетя Люся всегда звонила им и все обсуждала предварительно. «Нечего, – говорила она, – зря таскаться, если мест нет. А про места я и по телефону узнаю».

В ее блокноте было также два волшебных номера: какой-то особый «прямой Шереметьево», по которому она всегда узнавала, в порядке ли ее рейс на самолет, и еще один – номер таможни в аэропорту Шарль де Голль, на который она меня регулярно просила звонить перед своим приездом: так тетя Люся осведомлялась, как бы ей пронести через зеленый коридор дымковского двухкилограммового петуха, коробку лекарств от кашля для Сережи, сердоликовое ожерелье для моей свекрови, «маленькую банку груздей» и сушеный корень лопуха. «А то чего-то посмотрела я вчера на волосы у Кати на прошлогодней фотографии… чего-то жидковаты стали. Надо лопухом мыть! Раньше-то какая была косища!» – объясняла мне она.

* * *

Но это совсем не означало, что тетя Люся привозила только то, о чем надо спрашивать таможню. В ее чемодане, откуда ни возьмись, возникала еще и банка барсучьего жира, потому что именно он лучше всего помогал от кашля, и детская одежда, которая осталась от меня в большом скрипучем Люсином шкафу (башмачки на пуговках, невозможные фланелевые пижамки и дряхлое платье в синий горох), а еще моя же детская книжка, на самом деле еще мамы-Ритина (тетя Люся подарила младшей сестренке, когда поступила в медучилище). Книжка без картинок, но со множеством поучительных историй, с названием безыскусным, что-то вроде «Рассказы старого врача».

Всего я уже не упомню, но, в частности, там было со смаком описано, как беспечные и неразумные дети погибали, наступив на голый провод, напрыскав себе на волосы одеколоном около газовой горелки, заразившись глистами от любимой собаки или объевшись белены. Невозможно передать вам состояние тревоги и муторного страха, которые подступали к горлу, когда заканчивался каждый рассказ – фильмов ужасов тогда не было, но эта желтенькая книжка с успехом заменила мне их. Кажется, я даже приглашала своих друзей на совместное чтение – потрястись вместе, потому что вместе, само собой, было не так страшно. Но вообще-то, в кульминационный момент на помощь приходила тетя Люся и разгоняла страхи. Она говорила, что все будет хорошо, что надо только почаще мыть руки, не есть мороженое из нестерильных вазочек в кафе-кондитерской, не брать тети-Люсин одеколон и губную помаду, не трогать незнакомые цветочки и обходить подальше любые электрические провода.

Разумеется, вы догадались и без меня, что в первый же приезд тети Люси эта книжка благополучно перелетела из России во Францию в ее большом белом ридикюле и приземлилась в книжном шкафу моих детей. И разумеется, мы ее без тети Люси не перечитывали.

* * *

Она никогда не просит, чтобы ее встречали, нет-нет… Но ей приятно, что я приезжаю за ней в аэропорт и везу ее на машине, она всегда садится рядом со мной, счастливая и гордая, и я до сих пор не знаю почему. Скажем, когда ее сестра Рита пошла на курсы вождения, тетя Люся, размешивая ложечкой три кубика рафинада в чае с молоком (другого напитка по утрам тетя Люся не признавала), объяснила ей, что не надо смешить людей, в смысле, водить автотранспорт – это не женское дело, по крайней мере, уж точно не Ритино. Но меня она горячо поздравила с получением водительских прав – кто знает, может быть, тот первый приезд во Францию во многом поменял взгляды тети Люси на образ женщины за рулем, или просто она легче, чем маме, прощала мне неожиданные «выкидоны», как она называла все наши сумасбродные решения. Знаю только, что во второй раз встречать ее приехала уже я, а не муж, и тетя Люся лучилась и таяла, сидя справа от меня на пассажирском сиденье.