Текст книги "Уроки русского"

Корсаков в одной руке держал свой диск, а в другой – бутерброд с красной икрой. На нем были очень простой черный пиджак и черная рубашка без галстука. Его светлые глаза искрились, на лбу под рыжеватой растрепанной челкой блестел пот, и улыбка, которая ускользнула от фотографа и не попала на обложку нового CD, ясно говорила мне, что Корсаков очень доволен и концертом, и бутербродом, и тем, что к нему на концерт пришла эта девушка в красных туфлях.

– Светлана! – чуть протяжно сказал он и протянул мне бокал белого вина на длинной ножке. – Очень приятно… Прошу, pouilly fumé здесь отличное… А вот что хотел я спросить вас… Я на этой неделе безумно занят… А Лада так хочет посмотреть Париж… Не можете ли вы посвятить день нашей гостье из Москвы… Ей к тому же надо прикупить кой-чего, так что нужен совет эксперта…

И он снова улыбнулся и слегка поклонился гостье из Белокаменной.

– Лада, – подтвердила красавица в красных туфлях и крепко пожала мне руку.

* * *

Жизнь Лады относится, я думаю, к ряду паранормальных явлений, так что неслучайно мне вспомнился фильм «Секретные материалы», когда ее телефон вибрировал под лунный ноктюрн Дебюсси.

Лада закончила финансовую академию, факультет социологии, закончила так себе, «последней в списке», как самокритично выразилась она, – впрочем, по специальности Лада все равно не проработала и дня, сразу погрузившись в бурную деятельность «департамента по работе с персоналом» в империи одного газового магната.

И уж в этом-то департаменте Лада, неудавшийся социолог, почувствовала себя прекрасно.

Департамент по работе с персоналом чутко следил за жизнью всей империи – субботники, тренинги и особенно праздники тоже находились в его ведении, так что на одном из юбилеев, когда надо было выполнить каприз начальства и срочно организовать камерный концерт классической музыки, Лада поскребла по сусекам, обзвонив всех своих многочисленных знакомых, и выскребла телефон Корсакова.

Корсаков как раз болтался между двумя гастролями в Москве и мечтал о французском арманьяке. Так что ему очень понравилось, что Лада ворвалась в его жизнь напрямую, минуя импресарио, концертных агентов и прочих третьих лиц.

И состоялся концерт, на котором Корсаков отжег в дуэте с восходящей звездой, блестящим скрипачом и большим умницей, а потом скрипач сразу же умчался в роддом, где у него рожала жена. После концерта был фуршет, с шампанским, арманьяком и черной икрой, во время которого Лада позвала Корсакова покурить на балкон для персонала. Вела туда чудо-лестница, которая заворачивалась на пятый этаж головокружительной спиралью.

Лада прилежно отклацала все восемнадцать ступеней наверх, показывая Корсакову, который едва поспевал за ней, алые подошвы своих туфель – во всяком случае, в сердцебиении своем он обвинил именно эти подошвы. О чем и сказал ей сразу же, как только они взобрались наверх и стали обозревать вечернюю Москву.

– Так, может, мне туфли снять? – спросила Лада и потянулась рукой к черному ремешку.

– Зачем? – возразил Корсаков и остановил ее прекрасную руку, которая замерла в его собственной руке с готовностью смычка. – Не надо. Это красиво.

Вот так все и началось.

Лада не имела никакого музыкального образования, но вряд ли хоть раз ее терзали сомнения насчет собственной правоты, когда она искренне советовала Корсакову, что ему стоит играть, а что нет. Это забавляло Корсакова… и приводило в ужас его музыкальных агентов, одна из которых и выдала мне во время коктейля историю про вышеупомянутые «лабутинки» Лады и концертные программы Корсакова.

– Как-то зашла к нему в гости, привезла альбом, наши конкуренты сделали, отличная работа… Говорю ему: «Посмотри». Так вот, – заговорщицки наклонилась она ко мне, красиво держа на отлете свой запотевший хайбол. – Корсаков ничего взять даже не успел. Диск цапает Лада и медленно так читает обложку: «ТокаТЫ. И фуги. Баха». Я серьезно. Тока ТЫ. Вот лучше про жизнь Корсакова теперь не скажешь. У него только Лада и фуги Баха. И сколько он так протянет, неизвестно.

* * *

Зато Лада с завидным рвением обновляла вебстраницы и новостные ленты Корсакова, практически круглосуточно. Когда остальные туристы смотрели на сонный Собор Парижской Богоматери (этим и началось наше путешествие по городу Парижу на следующий день рано утром) и упивались красотой местных набережных и мостов, она, уткнувшись носом в телефон, протяжно вздыхала, фыркала, что-то там «корректировала», «лайкала» и «апдейтила» в соцсетях.

Вероятно, талант в области социологии у нее все-таки был, но нашел свое воплощение вот в такой, довольно причудливой форме служения искусству.

Пантеон и Сант-Шапель не произвели на нее особого впечатления, так что я решила даже не настаивать на Латинском квартале и спросила, чего ей самой хочется.

– Ну, в Версаль, конечно, – не задумываясь, сказала Лада. – Только не музеи… я музеи не люблю. По садику погулять, посмотреть на каскады, хорошо? А потом – по магазинам!

Она слегка удивилась, что Версаль находится не в самом Париже, но милостиво сказала, что 20 километров от города – это ерунда, в Москве от одной станции метро до другой иногда дольше едешь.

Увы, любимая резиденция Людовика Четырнадцатого совсем разочаровала Ладу – вернее, она, гуляя вдоль кадок с апельсиновыми деревьями и внимательно разглядывая нежно-зеленые боскеты, за которыми робко журчала вода, с каким-то особым удовлетворением отметила, что «в нашем Петергофе золота реально больше…». Да и фонтаны там работают постоянно, не то что версальские «водяные ноктюрны».

– Ничего особенного. Не стоило приезжать. Ноктюрны, – сказала мне Лада, усаживаясь в такси, – пусть Леша играет.

И мы вернулись в Париж.

* * *

– Ой, а чё так дешево? – радостно засеменила она к большому стенду Burberry в Галерее Лафайет, куда я таки вынуждена была с ней пойти, отказавшись от своего привычного маршрута, где были у меня два-три любимых магазинчика в районе Северного вокзала. Ведь на Северном вокзале было «некошерно», поморщилась Лада, но вряд ли она понимала весь грубый изыск своего наречия, вряд ли задумывалась над тем, что именно говорит, – она просто хватала слово своим нежным прожорливым ртом и становилась его активным пользователем. Она, как легендарная героиня Ильфа и Петрова, была уверена, что слова обладают ценностью чисто прагматической, слово на любом языке или актуально, или нет, «и больше ничего не выжмешь из рассказа моего»… Впрочем, Пушкин тоже был для Лады неактуален, это все классика, музыка, а музыку пусть играет Корсаков.

Вообще, это была одна из самых уверенных в себе женщин, которых я когда-либо встречала в жизни, что само по себе, на фоне хронически депрессивных мадам и прогибающихся под гнетом счастья мадемуазелей, уже было достойно уважения.

– Ну, спасибо, – милостиво сказала она, свалила на мраморный пол итог удачного шоппинга: бумажные сумки, разукрашенные логотипами и брендами самых невероятных форм и расцветок. И нажала на кнопку лифта. – Хороший городок ваш Париж. Будете в Москве, заходите непременно. Да и вообще, нам переводчики нужны, так что давайте свои координаты, мало ли что…

* * *

– Мы разводимся, – объявила Джессика.

Фраза хлестнула меня по ушам, точно приговор – правда, неизвестно кому.

Интересно, что несовершенный вид этого русского глагола прекрасно можно объяснить через английское время Present Continuous: еще нет результата, но уже начался процесс – увы, как правило, необратимый. Увы? Спотыкаешься, краснеешь, боишься, что сморозил глупость. Полный коммуникативный хаос с этими новостями о разводах. Не скажешь же, в самом деле, «сожалею» или «соболезную», но и «поздравляю» вроде как тоже не с руки. Хотя… были на моей памяти такие случаи, что можно и поздравить.

– Разводимся, – повторила Джессика решительно и поставила сумку на деревянную скамью, а сама застыла рядом.

Я задумалась о том, сколько раз уже эта фраза появлялась в моей жизни.

Помню, как сказала о своем собственном разводе с Костиком дяде Вадиму. Тот крякнул и сказал:

– Ну, считай, как в армии отслужила.

А первый раз новость о разводе произнесла тетя Люся – кто бы мог подумать, скажете вы, и в самом деле, тетя Люся, надежная и неизменная, как советский гимн, русская зима, сила народная и женская мудрость, да, тетя Люся действительно разводилась с дядей Вадимом…

Но, ради бога, дайте спасти сказку, дайте мне объяснить все, господин судья. Развелась тетя Люся на полтора года. Причины развода были исключительно бюрократические.

(…Что делать, теперь не верю, теперь думаю, что, возможно, это было связано с каким-то непростым периодом в семейной жизни дяди Вадима и тети Люси. Я ведь была еще маленькая – несмышленыш, как ласково бурчала тетя Люся, вытирая дачное варенье с моих искусанных комарами веснушчатых щек.)

В общем, в летописях временных лет осталась легенда, что тетя Люся когда-то получила наследство – комнатушку в коммуналке в городе Москве, и там тетю Люсю могли прописать, только если она являлась одинокой бездетной девицей, как и почившая в бозе троюродная бабка тети Люси, бывшая владелица 11 квадратных метров на улице Большая Академическая.

Тогда тетя Люся решительно сняла обручальное кольцо и положила в берестяную коробочку с набивным узором из ягод и грибов. Я знала, где она хранилась. Она хранилась на третьей полке заветного шкапа, в нижнем белье и носовых платках тети Люси, куда я часто лазала, чтобы одолжить ее комбинации на платья для принцесс. Платьев полагалось три, согласно сказке Перро (не Вольдемара, а Шарля): золотое, как солнце, синее, как ночь, и серебряное, как луна. Требуемое, к моему величайшему восхищению, нашлось на упомянутой третьей полке в наилучшем виде: желтая, синяя и серебристо-белая комбинации. И мы моментально поставили любительский хеппенинг-спектакль «Ослиная шкура» (зрителей не было, так как в хеппенинге были активно задействованы все дети нашего подъезда). Впрочем, в шестилетнем возрасте никто из нас не знал таких умных слов, и это просто называлось «играть в сказку».

На третьей полке я и увидела обручальное кольцо, сунув нос в берестяную коробочку, за что мне крепко влетело от тети Люси в тот день. Коробочку я осторожно положила на место, но, к несчастью, вверх ногами, да еще и потеряла ключ, которым весь драгоценный шкап с трусами, завещаниями, жемчугами и комбинациями закрывался от воров и маньяков.

Потом я довольно долго не слышала слов о разводе.

Но однажды зимним утром, как раз перед тем, как идти на урок хора в музыкальную школу, я открыла дверь однокласснице – замечательной девочке Вере, с которой, как говорили в ту зиму учителя, сам черт не сладит. И я недоумевала, о чем это они, я словно отстала от поезда, все бежала за ним, за этим суровым и грубым составом, где ясно значилось: Вера подстриглась под мальчишку, Вера не учит уроков, как раньше, Вера начала курить на школьном дворе, Вера играла в похабные карты на прошлой неделе, Вера ходит на дискотеки профтехучилища, хотя ей только четырнадцать лет.

Она зашла в нашу куцую прихожую – пушисто-русая, маленькая, ослепительно голубоглазая, как тогда, в первом классе, первого сентября, где мы все сидим за одной партой и никак не разделим «калорийку» пополам.

Было всегда что-то ясное в ней, что-то спокойно-правильное, и потому я не думала ни о каких оценках и характеристиках и обрадованно сказала «Заходи» на ее короткое «Поговорить надо».

Мы уселись на кухне, и я налила нам чаю в гжелевые тети Люсины чашки. Вера выдала, что пришла ко мне после бессонной ночи, что у отца есть любовница и что у нее у самой, у Веры, парень видится параллельно с другой девушкой.

– Параллельно, – сказала она. Без всхлипов, без придыханий – просто геометрия жизни, просто линии судьбы, и все.

И я в ужасе посмотрела на Веру, на ее ярко-голубое мохнатое платье («Папка мне из рейса привез… а мамке ничего!» – небрежно сообщила она), которое необъяснимо перекликалось с ее глазами, и поняла, что не знаю, что сказать.

– Разводятся они, – добавила она и фыркнула. – А папка крикнул, что будет ко мне приходить. Мол, так, как я, брюки никто не умеет гладить.

И я, которая едва-едва справлялась с рубашками дяди Вадима, виновато посмотрела на гладильную доску, что приткнулась в углу, между книжным шкафом и пианино.

– Ты как гладишь? – деловито спросила Вера. – Ну-ка, покажи мне… Не, так я не люблю. Не люблю, когда складки до ж… – спокойно сказала она слово, за которое тетя Люся мне бы влепила по уху, и деловито объяснила: – Да. У мужика все должно быть красиво. Дай-ка я покажу тебе, как надо…

И оставшиеся полчаса она учила меня гладить брюки, болтая о том, как она вчера ночью с параллельной девушкой пила водку и как проснулась утром у своего параллельного парня на диване.

Уходя, обняла меня:

– Это так больно, Светка. – Влажно вздохнула и прижалась ко мне виском. – Это все так больно. Больно внутри, понимаешь? Лучше не любить совсем.

Я тогда пропустила урок хора. Тетя Люся так и не могла от меня добиться почему.

* * *

– Джеся, – сказала я… И замолчала, в силу вышеизложенных воспоминаний.

– Не могу больше так. – Джессика повернулась ко мне. – Не могу, и все. Я думала, что семья – это терпение. По доктору Чехову. В семейной жизни главное – не любовь, Ваня. В семейной жизни главное – терпение. Помнишь?

– Помню, – прошептала я.

Как не помнить, «Дуэль» я ей сама принесла на первую встречу в Люксембургском саду.

– Так вот, это все – фигня! – ожесточенно и с удовольствием выдала Джессика подростковое просторечие на моем родном языке.

– Джеся, не трогай Чехова, – умоляюще сказала я.

– Чехов был счастлив в семейной жизни? – грозно остановилась Джессика и нависла надо мной, точно девятый вал. – Отвечай, был?! Был он отцом семейства?

– Н-не был – виновато сказала я. – Но все знают, что его женщины любили. Детей не было. Успокойся, пожалуйста.

– Не успокоюсь! – сказала она. – Я только сейчас поняла, сколько я потеряла времени с этим терпением!

И полилось…

* * *

Ну что тут сказать. Что, вы не знаете? Все счастливые семьи счастливы одинаково. Все несчастливые семьи несчастливы по-своему. Только Джессика уже не могла спокойно слушать цитаты из русской литературы.

Были вы одиноки в чужой стране? В чужой стране теряли билет на поезд? Помогал вам прекрасный чужеземец, который казался воплощением света и добра?

Вот так и с Джессикой. Потеряла билет, Филипп все устроил, оставил номер телефона. Спасибо – пожалуйста – пообедаем? – пообедаем? – где живете? – вот там – заходите – с удовольствием – чудный вечер – оставайся – я тебя люблю. Утро было как утро, день как день, ночь как ночь. Джессика встретила что-то противоположное всем одесским страстям – наткнулась на тихую гавань, вокзал на двоих, из которого по четвергам ее любимый уезжал на синем поезде в неведомую даль. И в этом были своя романтика и осторожный французский сентиментализм, и все было хорошо.

А потом случилась инициация: рождественские обеды, парижские знакомые, сыры и цветники. Джессике стало грустно, но она терпела, ведь, в самом деле, это же только придаток тихой гавани, это родители, они где-то там, в Бургундии, они даже не приедут на свадьбу. Она свободна и может делать что хочет. Очень хорошо. Она хотела детей – Филипп не понимал зачем. «Давай поживем для себя», – сказал он в новогоднюю полночь, подоткнул с ее стороны облачный край одеяла, повернулся на другой бок и заснул. Ей впервые показалось, что это не совсем то, о чем она думала, выходя замуж. Но жалость, и терпение, и нежная узда привычки, и его полная осведомленность о том, что она любит на завтрак, и какие духи ей купить на день рождения, и розы на день святого Валентина, и то, как ей нравится Париж…

– И ты живешь так день за днем, день за днем, день за днем, – в состоянии транса говорила Джессика, обходя уже второй раз вокруг Сенатского фонтана. – И думаешь: ну, в общем, это не так уж плохо. Ну, в общем, бывает и хуже. Он же был самый лучший, Филипп – самый лучший.

– Правда?.. – недоверчиво спросила я. – Самый лучший?

– Свети, – на английский манер сказала Джессика и продолжила шепотом на чистом русском: – Свети, глупая… Лучший – не значит очень хороший. Лучший значит, что все остальные были еще хуже.

* * *

– А потом вдруг наступает этот миг, и ты слышишь музыку. Там та-там та-там. И все. Лучший, плохой, хороший – это все тебя перестает волновать. Тебе вдруг очень хочется жить… – медленно, словно просыпаясь, сказала она. – Но вот в чем проблема. Весь твой уютный домик, в котором ты спокойно существовала столько лет, крошится на глазах. Страшно? Конечно страшно. Я вдруг поняла, что уже десять лет разговариваю с человеком, который меня не слышит. Фразы, которые я говорю, похожи на объявления остановок его поезда. Они всегда одни и те же. «Как у тебя дела? Спасибо, у меня тоже. Что-то погода не очень. Купи багет, пожалуйста. Как родители? Не забудь проездной. Твой телефон на тумбочке. Хорошего дня!» – вот примерно и все. И я думала, что это французская благородная модель, что вот так и надо любить – утонченно, не показывая чувств. Что это просто мы, простофили американские, сердце нараспашку, требуем громкого счастья непонятно для чего… И оказалось… – Она остановилась и заплакала. – Я была такая дура.

…Когда мы расстались, я уже знала, что она переезжает к Квентину в эту субботу, и обещала помочь с переездом.

Опасные связи

– Помогите, меня преследует КГБ! – хрипло крикнул он в трубку и закашлялся.

– Успокойтесь, – сказала я. – Вы правильно номер набрали?

– Светлана, учитель, переводчик, русский, помогите, срочно, – упрямо отчеканил он бессвязные слова.

– Что случилось? – спросила я, первый раз получая крик о помощи от того, кому нужен просто переводчик.

– Я получил письмо странного содержания, – сказал он. – Все по-русски, да еще и фотографии моего дома. Это или мафия, или российские органы безопасности. Помогите перевести письмо.

Мы встретились через час в моем любимом месте на бульваре Сен-Жермен, в кафе «У Бернара».

Рандеву было похоже на встречу двух тайных агентов, я нашла крайний левый от входа столик, увидела черную сумку и черный зонтик на плетеном стуле – приметы совпадали совершенно. Рядом с черной сумкой сидел бледный, грустный шатен лет тридцати, крутил на пальце ключи от машины и, не улыбаясь, смотрел на баталию воробьев, которые не поделили крошки круассана на мостовой.

На его столике лежал обыкновенный, невинный с виду конверт, подписанный голубенькими чернилами (русский почерк – круглые волнистые загогулины, особенно у женщин, мой милый Ватсон, особенно у женщин – может быть, действительно где-то имеет место быть магическая вибрация). И марка вполне безобидная – вид городской набережной в Самаре. В письме из Самары на бульваре Сен-Жермен была своя экзотика, и я нетерпеливо пробежала глазами тоненький листочек: «Ты здорово удивишься… потрясающий парень… думала о тебе…»

– Да это любовное письмо! – с облегчением сказала я.

– Не может быть! – покраснел «потрясающий парень».

– Очень даже может… Скажите правду, – строго сказала ему я, – с кем вы летели в самолете Москва – Париж?

– Да ей же… – с ужасом сказал он, – ей лет пятьдесят, не меньше!

– Любви все возрасты покорны, – процитировала я великие строки и перешла к другим строчкам – в письме. Их художественная ценность была, конечно, незначительна, но вот информационную они для бедного юноши имели, и еще какую!

«Дорогой Себастьян!

Ты, наверное, здорово удивишься, получив это письмо…»

Себастьян подавился своим эспрессо и сказал: «Да уж!»

«…А ведь ты сам написал мне свой домашний адрес на салфетке и попросил приходить в гости, помнишь?

Когда наша группа получила час свободного времени после посещения музея Лувр, мы пошли погулять по городу самостоятельно. Я была с двумя мужчинами из Воронежа, но они сказали, что пойдут посмотреть на кабаре „Мулен Руж“, а мне это было не очень интересно. И я решила дойти до твоего дома и сфотографировала его. И твоя фотография получилась отлично – там, где ты в самолете пробуешь русскую водку, – ты все-таки потрясающий парень!»

Тут уже я остановилась, прежде чем глотнуть кофе.

– Она достала бутылку и стала угощать всю нашу команду! А так я вообще не пью! – оправдывался Себастьян.

– Команду? – прыснула я. – Вы что, спортсмен?

– Мы дизайнеры, – обиженно сказал Себастьян. – Пять человек. Я – специалист по красному дереву. Сдали проект в Москве и летели обратно, а Валентина оказалась нашей соседкой. Летела первый раз в Париж, болтала без умолку, все больше по-русски, так, что я мало что понял… Понял только, что она зовет меня в Самару.

– Действительно! – взглянула я в конец письма. – В общем, основные мысли Валентины вы знаете. Тут вот она еще добавляет: «Надеюсь, это приятный сюрприз. Желаю тебе всего доброго. Можно, я буду звать тебя Бастьян? Ты говорил, что для друзей – можно».