Текст книги "Избранницы. 12 женских портретов на фоне времени"

С первого взгляда

В 1966 году на Масленицу друг семьи сценарист Саша Шлепянов пригласил к себе гостей. Алла узнала, что там будут Юрий Нагибин со своей тогдашней женой Беллой Ахмадулиной (он называл ее Геллой). Тогда на экраны только что вышел фильм «Председатель», и Нагибин был очень популярен. Алла читала его книги, от своих подруг знала немного о его жизни, но знаменитостями она не интересовалась. В гости Алла опоздала. Когда она вошла, то увидела огромный стол и человека за столом, выделявшегося из всех: очень красивого, элегантно одетого, аристократичного, с благородной сединой. Это был Нагибин. Их взгляды встретились.

«Подали чай, – рассказывает Алла, – и вдруг Нагибин предложил мне пойти выпить чаю на кухню. Я согласилась. Мы пили чай с вареньем из апельсиновых корочек. Он сказал мне: „Приезжайте в Москву! Я вам такую Москву покажу!“ А я собиралась в столицу в командировку и ответила ему, что, скорее всего, приеду. Нет, я сразу не влюбилась, просто обратила на него внимание. Меня поразила его аристократичность. Это в Юре от матери, потомственной дворянки Ксении Алексеевны Каневской, из очень известного рода. Он же мне потом сказал, что влюбился в меня с первого взгляда, в тот самый миг, когда я в шубе, еще не раздевшись, заглянула в комнату. Но вечер закончился, и мы вернулись – каждый в свою жизнь».

Вскоре Нагибин вновь приехал в Ленинград – он часто туда ездил – и стал узнавать у общих друзей Аллин телефон. Друзья почему-то переставили в номере две последние цифры, то ли случайно, то ли намеренно, и Юрий никак не мог дозвониться до Аллы. Но в конце концов дозвонился – навел справки, где работал муж Аллы, и через секретаря узнал телефон.

«Я собиралась выходить из дому, вдруг зазвонил телефон, и в трубке голос Нагибина, – рассказывает Алла. – Он назначил мне встречу в ресторане. Я что-то провозилась и пришла очень поздно. А он с кем-то поспорил, что я не приду. Но я все же пришла. Юра на машине начал ездить в Ленинград – сначала раз в неделю, потом чаще. Мы ходили по ресторанам, и в конце концов между нами случилась близость – в гостинице, где Юра остановился… Он признался мне в любви, а я не позволяла себе влюбляться… Потом он стал вызывать меня в Москву, говорил, что, если я не приеду, он умрет. Чаще всего это случалось, когда он перебирал, и мне надоело без конца отпрашиваться с работы и мчаться к нему. Однажды я пригласила его к себе – Ника не было дома, – и Юра пришел с цветами, скупленными, наверное, со всего Кузнечного рынка. Пока я металась по квартире в поисках ваз, кастрюль и ведер для цветов, он предложил мне выйти за него замуж и переехать к нему в Москву».

Алла не думала об этом, не думала по многим причинам, но прежде всего ее пугала необходимость оставить Ленинград. На этот шаг она долго не могла решиться, года два тянула с отъездом. Ленинград очень много значил для нее. Это был не просто город, где она родилась, – он впитался во все ее поры. А Москва была для нее другой, неизведанной планетой, чужим, купеческим городом. Кроме того, она знала о бесконечных любовных похождениях Юрия, его многочисленных браках, о маме, на которую он молился (впоследствии ее неровное отношение к Алле приняло характер ревности-ненависти, так что Юрий однажды ей сказал: «Каждый камень, брошенный в Аллу, попадает мне в лицо. И если вы этого не поймете, нам придется разъехаться»). Главным мужчиной для его матери всегда был он, Юра, несмотря на то что у нее было три мужа: отец Юрия Кирилл, расстрелянный за участие в антоновском мятеже еще до рождения сына; Марк Левенталь, которого Юрий считал своим отцом и взял его отчество, тот был сослан в сталинские лагеря; и писатель Яков Рыкачев, с которым Ксения Алексеевна прожила пятьдесят лет. Всегда так получалось, что жизнью Юрия руководила мама, внешне похожая на актрису Елену Гоголеву. Здесь, в родном городе, у Аллы было много друзей, и они предсказывали, что все это несерьезно, что Юрий приедет и уедет и на этом все закончится. Но они ошибались…

Запись из дневника Нагибина от 22 августа 1968 года: «Вернулся из Ленинграда, куда ездил на машине. Ездил сложно, тяжело, пьяно, а кончил поездку трезво, нежно и печально, как в прежние времена, когда душа еще была жива во мне. И этим я обязан молодой женщине, чуть смешной и остропритягательной, рослой, с тонкой талией и тяжелыми бедрами, полными ногами и узкими руками, странно, как-то вкось разрезанными глазами и большим нежным ртом. Я прожил с ней после мелкого, пустого распутства пять таких дней любви, каких не знал во всю жизнь.

…Давно я не жил так остро и нежно, без рисовки и ломанья, без мести кому-то, чистой сутью переживания. Спасибо этим дням, вновь включившим Петергоф, и Царское Село, и Павловск, и Эрмитаж, и ночной Ленинград. Алла вернула мне мой Ленинград, все, что было до нее, порой окрашивалось трогательностью, но не дорого стоило. Я думал, что съездил за утками, а съездил за собой».

Из Москвы в Ленинград одно за другим летели бесконечные письма влюбленного Нагибина (фрагменты писем публикуются впервые. – Авт.). «…Аллочка, милая моя! Вот, не успел приехать, оглядеться, а уже пишу тебе. От тоски. Как началось вчера, когда прощались, так и не отпускает. Все время – рядом со слезами – твои глаза, губы, тонкие пальцы, колени, загорелая кожа и прекрасный, редкий смех человека, по-на стояще му умеющего смеяться. Чувствую я себя очень хорошо, как будто Ленинград уже был отдыхом. К водке – отвращение.

Как ты себя чувствуешь, как тебе дышится?

Аллочка, сделай так, чтобы приехать сюда в первые числа сентября. Сообщи мне по телефону, когда и чем ты приедешь, я тебя встречу.

Я тебя целую, обнимаю, я тебя люблю. Твой Юра.

P.S. Аллочка, только что обнаружил, что украл твою гребенку – хорош гость!»

«…Машутка! Пишу тебе без всякой уверенности, что письмо застанет тебя в колыбели революции. Надеюсь, к тому времени ты уже будешь на пути в Москву. Но все-таки пишу, потому что соскучился. У нас дикие холода, и я торчу на даче… Чего ты не позвонишь? Как твое здоровье? Мама наконец призналась в любви к тебе, что меня, естественно, очень обрадовало. Она сказала, что ты не чета всем современным женщинам. А мама никогда не врет и не фальшивит под влиянием минуты. В остальном – тоска и неопределенность. Работаю очень много, но как-то без божества, без вдохновенья. То ли устал, то ли тревога какая-то мешает. Плохо сплю. Приезжай. Целую крепко…»

«…Я уже скучаю по тебе, напиши, когда ты сможешь приехать. Но только одно железное условие: свои денежки ты не сможешь тратить, но, кажется, мы об этом уже договорились. Мне очень и очень понравилась твоя семья, а в маму я просто влюбился, огромный им всем привет. Я тебя целую в нос, щеки, губы, глаза, очень скучаю. Твой Юра».

Встретившись с Аллой, писатель начал удивительно обостренно ощущать жизнь, ее запахи и краски, звуки и оттенки. Как в молодости. А ведь он уже далеко не молод. За плечами груз прожитых лет, событий, ошибок, встреч и расставаний. Какая-то новая струнка в Нагибине робко зазвучала, и вибрацию этой струнки он ощущал удивленно и восторженно-недоверчиво. «А может, нынешнее – хорошая подготовка к тому великому, полному одиночеству, которое ждет меня в недалеком будущем?» – размышлял Нагибин. Но он ошибался: впереди его ждала великая любовь. Такая, какой он не знал прежде. Распался его брак с Беллой Ахмадулиной, он только что расстался и с женщиной по имени Надя. Алла победила ее своей контрастностью. «Вот где скромность, бескорыстие, щепетильность, деликатность – словом, все то, что начисто отсутствовало в бедной Наде. Алле присуща особая ленинградская прохладность, при всем ее искреннейшем порыве ко мне. Во всем ее поведении есть что-то от свежего, чистого, припахивающего антоновским яблоком зимнего морозного дня. Что-то голубое, белое, искрящееся и удалое при всей сдержанности…» – записывал Нагибин в дневник 17 сентября 1968 года. Что бы ни происходило с ним в те дни, он постоянно возвращается мыслями к Ленинграду, чудесной Алле, ее славной матери, Павловску и морю нежности, в котором тонул…

Как боялись окружавшие писателя люди, даже почему-то самые близкие, что ему опять будет хорошо! Как они все ополчились на бедную Аллу! Что это вдруг Юра привез из Ленинграда жену, когда у нас в Москве своих полно – красавиц и умниц! Ладно бы какая-нибудь голливудская знаменитость, ей бы простили – американка! А тут обыкновенная замужняя женщина, не звезда, не дочь влиятельных родителей. Что он в ней нашел? Непонятно кто, а взяла и увела такого мужика, каких единицы: очень красивого, талантливого, знаменитого и к тому же богатого.

Существовал миф о невероятном богатстве Нагибина, который не всегда совпадал с реальностью. Да, он был состоятельным человеком и при этом очень щедрым. Он жил на широкую ногу, за ним всегда ходила толпа прихлебателей. А Юрий повторял, как заклинание: «Алла, приди и закрой меня своим большим телом от всех наваждений!» И Алла приезжала по первому зову и спасала от пьянства и тоски, от бытовых невзгод и неудач и пробуждала новую тягу к творчеству.

«К тому времени я уже внутренне освободилась от своего брака и полюбила Юру, – рассказывает Алла. – Я уже понимала, что я у него в руках. Образно говоря, „бодался теленок с дубом“. Было смешно с Юрой бороться, но я боролась до последнего. На меня повлияла моя мама, которая попросила показать ей Юру. А на „Ленфильме“ тогда снимали фильм по его сценарию. Открываем дверь и видим, что по лестнице поднимается Юра, а за ним не кончается поток людей. Он привел к нам в гости всю съемочную группу! Процессия шла с корзинами, полными бутылок шампанского и коньяка, фруктов и всякой снеди. Когда вечер закончился и все разошлись, я пошла спать, а Юра с мамой проговорили на кухне до утра. Юра все просил мою маму рассказать, какая я была маленькая. Он спросил: „А вы Аллу крестили?“ Но в то время это было невозможно. Потом он меня крестил и хотел со мной венчаться. Хотел, чтобы был настоящий брак, но я венчаться не стала. Утром мама мне сказала: „Он очень хороший человек“. И я решилась переехать к нему насовсем».

Это случилось после новогодних праздников, 10 января 1969 года. Нагибин подробно описывал нехитрый скарб любимой женщины. Алла переехала «с двумя телефонными аппаратами, кастрюльками, чашками, хлебницей. Одновременно прибыла еще ранее отправленная малой скоростью газовая плита, приобретенная Аллой в Ленинграде. Приезд этого агрегата вызвал куда большее волнение в доме, нежели прибытие моей новой и, вероятно, последней жены. Это невероятно характерно для нашей семьи. Два дня у меня такое чувство, будто мое сердце закутали в мех». С этим закутанным в мех сердцем Нагибин проживет отпущенные ему двадцать пять лет…

Регистрация их брака состоялась 30 апреля. Накануне Нагибин записывал: «Не отболел, не отвалился струп, а я снова лезу на рожон. Поистине, каждый спасается, как может. Впервые я делаю это по собственному желанию, без всякого давления извне, с охотой, даже радостью и без всякой надежды на успех. Я устал, очень устал. Быть может, меня еще хватит на тот, главный рассказ, а потом нужен отдых. Серьезный и ответственный, с лечением, режимом, процедурами. Иначе я вконец перегорю».

Подводя итоги 1969 года, прожитого вместе с Аллой, Нагибин почувствовал, что это был для него год творческой концентрации. Он написал свою лучшую повесть «Пик удачи» и лучший рассказ «И вся последующая жизнь». Вышла лучшая его книжка «Чужое сердце». А главное, писатель считал, что он стал лучше писать.

«Тому, что я дошел, именно дошел – не дополз, я обязан Алле, – признавался Нагибин. – Своей внутренней бодростью, своим вновь проснувшимся интересом к культуре и ослаблением тяги к дряни я обязан целиком ей. И ей же, ее ясному, прямому и проницательному, безо всякой бабьей мути разуму обязан я тем, что наконец-то стал реально видеть окружающих людей, видеть их такими, как они есть, а не такими, как мне того хочется…. Дай бог, чтоб ничто нас не разлучило с Аллой. Люди, даже близкие, даже любящие, так эгоцентричны, самодурны, слепы и безжалостны, что очень трудно сохранить союз двоих, защищенных лишь своим бедным желанием быть вместе. Но на этот раз я не дам изгадить себе жизнь». И Нагибин оставался тверд в своем решении, несмотря на крайнее недовольство мамы тем, что теперь, возвращаясь домой, он с порога вместо «мама» кричал «Алиса».

Вдвоем

«Только когда мы стали жить вместе, я начала понимать, что это за человек – Юрий Нагибин, – рассказывает Алла. – Удивительно, но при всей бурной молодости Юра сохранил внутреннюю чистоту души. Мы встретились с ним зрелыми людьми. Меня потрясло, насколько он оставался целомудренным. Хотя за ним всегда следовал шлейф романов, но он оставался скромен и неразвращен… Он не был блестящим кавалером. Юра человек искреннего порыва. Он жил мощно, как сам и написал про себя в дневнике: „Жил размашисто, сволочь такая“. Он охотился, рыбачил, любил женщин, был красив, независим. За ним тянулся шлейф сплетен, легенд.

При этом он был невероятно дисциплинирован. Его день был расписан по часам. Работал у себя в кабинете, на втором этаже. Вставал в семь, делал зарядку, в восемь спускался вниз, и на столе должен был стоять легкий завтрак: геркулесовая каша на воде, три штучки кураги, два расколотых грецких ореха и чашка кофе. Если это было готово в четверть девятого, он очень сердился. Если обед запаздывал – а обедал он в два часа, – рвал и метал… После обеда отдыхал и снова работал до семи-восьми. Потом закрывал дверь кабинета и включал музыку. Слушал романсы, оперы, которые знал наизусть – еще в школьном возрасте постоянно ходил в Большой „на протырку“. И включал на такую громкость, что голоса Паваротти или Миреллы Френи разносились по всему поселку. Он обожал Лемешева и воспринял его смерть как глубокую личную утрату. А когда работа срочная, мог просидеть за письменным столом до пяти утра. Он работал всегда – и в будни, и в праздники. Все годы с ним я прожила под стук пишущей машинки, он был трудоголик. Недаром среди писателей ходила поговорка: „Работает, как Нагибин“».

Если музыка и литература были неотъемлемой частью жизни Юрия, то Алла была равнодушна к этим видам творчества, почти не читала книг, но однажды Юрий навязал ей Пруста, и с тех пор каждый год она пропускала через себя всю эпопею. О своих впечатлениях помалкивала, но однажды обмолвилась, что это не продукт памяти, а творчество. Что Пруст использует материал собственной жизни не для воспроизведения реального прошлого, а для создания параллельного мира, лишь относительно похожего на истинно бывший. И Юрий Маркович был несказанно удивлен, когда в двухтомном исследовании английского литературоведа, посвятившего всю жизнь Прусту, нашел подтверждение Аллиной догадки. Ему хотелось узнать, как же Алла догадалась об этом, но она не умела или не хотела объяснять. Она, честно говоря, не любила напрягать ум, и Юрий часто говорил ей: «Алиса, включи голову!» Но при этом Алла буквально ошеломляла мужа своей проницательностью и глубиной оценок людей и обстоятельств, но оценки эти рождались как бы сами собой, без ее участия. Интересовали ее люди близкие и далекие – продавцы магазинов, шоферы, почтальоны. Вообще-то молчаливая, она могла говорить о них долго и подробно, с живым блеском в спокойных серых глазах. «Ты следуешь Паскалю, – сказал ей как-то Юрий. – Тот утверждал, что человеку по-настоящему интересен только человек». Алла ответила, что люди действительно ей очень интересны. В них интересно все: как они ходят, едят, пьют, спорят, обижаются, радуются, печалятся, злятся, завидуют, и почти каждый что-то скрывает и все, без исключения, врут. «И ты врешь?» – не мог не спросить ее Юрий. «Случалось, – ответила Алла. – До встречи с тобой. Потом моя жизнь стала состоять из правды, то есть из того, что я люблю: ты, собака, кошка, дом, сад, цветы. Вранье идет от недостатка любви: или ты сам недостаточно любишь, или тебя недостаточно любят. А мне врать не надо». Любовь требовала так много заботы, беспокойства, внимания, осознания себя самой, потому Алла и не отвлекалась ни на что постороннее.

Приглашение к счастью

Как у многих счастливых семей, у Аллы и Юрия были свои тайные милые ритуалы, очень много для них значившие.

Алла любила прятаться, а Юрий должен был ее искать. Она вдруг пропадала, не уходя с дачи. Обычно он знал, где она находится, но вдруг возникало ощущение пустоты. Он звал ее, она не откликалась. И хотя это повторялось раз за разом, Юрий пугался и начинал поиски жены. Мотался как последний дурак вверх и вниз по даче, заглядывал на кухню, в ванную, на нижнюю террасу, в солярий, а она стояла под винтовой деревянной лестницей, зажав себе рот, чтобы не выдать себя смехом. А могла просто лежать на диване в гостиной, так ловко накинув сверху какую-нибудь тряпку, что ему и в голову не приходило посмотреть там. Могла спуститься в погреб на кухне, делая вид, будто не слышала зова. Самое удивительное – Юрий никогда не находил Аллу. В этой игре был свой, только им доступный смысл.

Алла и Юрий жили, практически никогда не разлучаясь, даже на короткое время. Наверное, им надо было чем-то освежать восприятие друг друга. Недаром они оба так радовались, когда Алла вдруг объявлялась с громким радостным смехом – такая обычно серьезная.

Был и еще один ритуал – с любимой собакой.

«Алиса лежала на тахте, к ней приставал щенок эрдель, требуя, чтобы его почесали, – писал Нагибин в „Рассказе синего лягушонка“, удивительном произведении, звучащем из небытия, из следующего воплощения, в котором писатель вновь и вновь признавался в своей огромной любви к Алле. – У них была такая игра: Алиса чесала его длинными ногтями по крестцу от шеи к обрубку хвоста, он изгибался, задирал морду и часто-часто колотил левой лапой по полу. А потом она говорила, словно про себя: „Надо Проше бородку расчесать“, – и он тут же, жалко ссутулившись и поджимая свой обрубок, убегал и с грохотом забивался под стол, чтобы минуты через две-три появиться опять с великой опаской, тогда все начиналось сначала. Это был ежедневный, слегка надоевший мне своим однообразием ритуал, но почему-то в тот день, когда мы погрузились в морскую пучину, я сказал себе на слезном спазме: „Это и есть счастье. Когда-нибудь ты вспомнишь о нем“.

В нашей долгой жизни с Алисой… было столько Берендеевых лесов, столько Средиземноморья, островов, лагун, столько храмов и старинных городов, дивной музыки и нетленной живописи, а образом счастья оказался мокрый сад, терраса и длинные пальцы, погруженные в жесткие завитки эрдельей шерсти».

После него

Врачебная ошибка, допущенная в Москве, стоила Алле нечеловеческих испытаний, бессчетного количества операций и восьми лет вынужденной жизни в Америке. Еще при жизни Юрия у нее побаливала правая щека, но она не обращала на это внимания – поболит и перестанет. Когда Нагибин умер от сердечного приступа – это случилось 17 июня 1994 года, ему было семьдесят четыре, – Алла целиком посвятила себя работе в художественной галерее и не следила за своим здоровьем. Как выяснилось, много лет назад во время лечения зубов ей занесли инфекцию. Ее можно было быстро вылечить антибиотиками, но врачи этого не распознали, медлили, запретили антибиотики, потом сделали операцию и только разнесли инфекцию по организму. Исправлять ошибку и спасать свою жизнь Алла уехала в Америку, в джинсах и свитере, с маленьким чемоданчиком, думая, что скоро вернется, но и за океаном все прошло отнюдь не гладко. Болезнь прогрессировала, Алла много раз была на грани жизни и смерти, на какое-то время в буквальном смысле слова лишилась лица – врачи прятали от нее зеркала. Когда медсестра, нарушив запрет, прикатила ей в палату трюмо, из ее груди при виде собственного лица вырвался дикий вопль ужаса. Щека прорвалась насквозь, был поврежден глаз, но Алла упорно, стиснув зубы, боролась за свою жизнь и красоту на пределе человеческих возможностей. Она поняла главное: человек имеет огромные запасы прочности, и об этом он даже не подозревает. За эти годы ей пришлось провести под наркозом тридцать девять часов. Тридцать килограммов сильнейшего антибиотика ей ввели в кровь. Она перенесла шестьдесят две барокамеры и девять операций по введению катетера в сердце. Непонятно, как она выдержала все это. Каждый год она стремилась уехать из Нью-Йорка после очередной пластики. Но болезнь неумолимо возвращалась, и все начиналось сначала. Порой Алле казалось, что ей больше не увидеть родного дома. Что же держало ее на краю, не давая сдаться?

«Эмигрировать я не собиралась. Я хотела как можно скорее вернуться домой, в Россию, – рассказывает Алла. – И эта настоящая, жгучая тоска по своему дому придавала мне силы в, казалось бы, безвыходных ситуациях. Я упорно не обзаводилась в Америке бытом, все время сидела на чемоданах. Я сказала себе: я сильная, я должна выздороветь и возвратиться домой. Во что бы то ни стало. И я победила».

Пройдя через невозможные испытания, Алла осталась жить. Свою задачу она теперь видела в том, чтобы сохранить память о Юрии. К девяностолетию со дня рождения Нагибина Алла издала дневник своего мужа.

«Жила легенда о Нагибине, – говорит она, – благополучном, имевшем все мыслимые и немыслимые награды, преуспевающем… Так ли это? Все ответы в „Дневнике“. Не забудем, что у этого „удачливого“ и „благополучного“ в сорок три года случился первый инфаркт! Это не мемуары, не воспоминания, не художественная проза – это документ. Была ли судьба Нагибина-писателя счастливой? Опять же все – в „Дневнике“. Я думаю, писатель и счастье – понятия несовместимые. Из счастья ничего не рождается, рождается из муки… Его лучшая проза была написана в конце жизни. И это был другой Нагибин. Многие его не приняли. Даже я вначале. А потом поняла: просто он расплевывался с прошлым теми словами, которые оно заслуживало. Рухнула не только внешняя цензура, но и тот внутренний цензор, который был посильнее первого. Может, этот долг – сказать все, о чем думал всю жизнь, – и держал его. А сказал – и умер…»

И вновь – нагибинский «Рассказ синего лягушонка», потому что лучше, чем сказал о любви даже после смерти Нагибин, не скажет никто: «Для тех, кто живет по злу, жизнь – предприятие, но для большинства людей она – состояние. И в нем главное – любовь. Эту любовь уносят с собой во все последующие превращения, безысходно тоскуя об утраченных. О них скрипят и стонут деревья, о них вздыхают, шепчут травы, называя далекие имена. Я все это знаю по себе: едва соприкоснувшись в новом своем облике с предназначенной мне средой обитания, я смертельно затосковал об Алисе».

И как тут не вспомнить слова Шарля Бодлера: «Женщина – это приглашение к счастью»?