Текст книги "Избранницы. 12 женских портретов на фоне времени"

Любимица государя

…В тот памятный день Надежда Васильевна волновалась, как никогда. Дело происходило в Царском Селе. Перед концертом она попросила подать ей чашку черного кофе и рюмку коньяка, но этого было недостаточно, чтобы унять дрожь. Тогда в ход пошли двадцать капель валерьянки, но и они не подействовали. А через несколько минут Плевицкая оказалась прямо перед государем Николаем Александровичем. Она по-русски низко поклонилась ему. Внезапно ее страх прошел, она осмелела. Пела много, от души и была, что называется, в ударе.

Николай, слушавший ее впервые, был потрясен. Он начал горячо аплодировать и хлопал дольше всех. И потом всякий раз на концертах Плевицкой государь, опустив голову, плакал, не стесняясь слез.

– Я много слышал голосистых соловьев, но они пели для уха, а вы поете для сердца. Самая простая песня в вашем исполнении становится значительной, – сказал государь.

Тогда он и посоветовал Надежде оставаться такой, какая она есть.

– Надеюсь, не в последний раз я слушал вас. Спасибо! – добавил Государь, улыбнулся и прижал руку к сердцу.

– Я счастлива, Ваше Величество, я счастлива, – задыхаясь от охвативших ее чувств, прошептала певица.

Пела Плевицкая и в Ливадийском дворце, где присутствовала императрица Александра Федоровна.

…Ровно в десять вечера раскрылись двери, и вошел государь под руку с государыней, величественной и прекрасной, в черном кружевном платье и с гроздью глициний на груди.

Государь подошел к певице и крепко сжал ее руку:

– Волнуетесь, Надежда Васильевна?

– Волнуюсь, Ваше Величество, – чистосердечно призналась Плевицкая.

– Не волнуйтесь, здесь все свои. Вот постелили большой ковер, чтобы акустика была лучше. Я уверен, что все будет хорошо. Успокойтесь.

Но певица так разволновалась, что в песне «Помню, я еще молодушкой была» неожиданно забыла слова. Хорошо, верный аккомпаниатор Заремба подсказал.

В антракте Александра Федоровна беседовала с Плевицкой, говорила, что ей больше всего нравятся грустные песни, сожалела, что не удавалось услышать певицу раньше.

– Но ведь все мои напевы просты, музыкально примитивны, – сказала Надежда Васильевна.

– Да не в музыке дело, – ответил ей государь. – Они родные…

На другой день Плевицкая получила из Ливадии роскошный букет, а князь Лев Сергеевич Голицын принес ей в подарок фиалки в одном из старинных серебряных кубков, которые увлеченно собирал в своем крымском имении – в Новом Свете. Николай II одаривал певицу драгоценностями, которые она носила не снимая. Плевицкая обожала государя и считала его своим «хозяином и батюшкой». Ее любовь к нему подчас граничила с религиозным экстазом.

Путь Надежды Плевицкой, родившейся в 1884 году, к песне начался с малых лет. В глубоко религиозной крестьянской семье Винниковых, где Надя была последним, двенадцатым ребенком (а в живых осталось только пятеро), петь любили и мать, и отец, бывший николаевский солдат, верой и правдой двенадцать лет служивший отечеству в Крыму.

При рождении девочке предсказали, что будет она певуньей…

Да и все село не расставалось с песней. Гулянья под гармошку, хороводы, или – на курский лад – карагоды, навсегда остались в памяти Надежды. Пели и на свадьбах, и на престольных праздниках, и во время сельских работ. Многие песни, впервые услышанные в детстве, искренние, первозданные, из самой глубинки народной, вошли потом в репертуар Плевицкой.

Еще девочкой мечтала Надежда петь на клиросе в церкви. Два года провела она в курском Троицком монастыре, да не прижилась там беспокойная Дежка. Другая, яркая мечта владела ее воображением, иная, неведомая жизнь манила ее. Так оказалась она в бродячем балагане. Сохранилась уникальная фотография того времени: в центре композиции, у входа в балаган, среди наряженных актеров, клоунов, акробатов, Надежда, совсем еще юная, в голубом боярском одеянии и расшитом кокошнике. Вот он, образ, потом принесенный ею на эстраду!

«Я теперь вижу, что лукавая жизнь угораздила меня прыгать необычайно: из деревни в монастырь, из монастыря в шантан, – вспоминала Плевицкая. – Но разве меня тянуло туда чувство дурное? Когда шла в монастырь, желала правды чистой, но почуяла там, что совершенной чистоты-правды нет. Душа взбунтовалась и кинулась прочь.

Балаган сверкнул внезапным блеском, и почуяла душа правду иную, высшую правду-красоту, пусть маленькую, неказистую, убогую, но для меня новую и невиданную.

Вот и шантан. Видела я там хорошее и дурное, бывало мутно и тяжко душе – ох как! – но прыгать-то было некуда. Дежка ведь еле умела читать и писать, учиться не на что. А тут петь учили…»

Стремительный даже по нынешним меркам взлет простой крестьянки, певицы-самоучки, превратившейся во всероссийскую звезду эстрады, поражал воображение современников. Успех ее был невиданным. Концерты Плевицкой – это аршинные буквы на афишах, баснословные гонорары, битком набитые залы, и какие залы – Московская консерватория, Дворянское собрание в Петербурге. Это сияние бриллиантовых диадем и дорогих мехов, оглушительные овации, слезы восторга, море цветов. Бывало, ей подносили корзины с несколькими тысячами роз!

Публика заходилась в истошных криках, требуя исполнения на бис песен «Ухарь-купец!», «Раскинулось море широко!», «Хаз-Булат!», «Молодушка!». Ее песнями заслушивались все – и высокопоставленные сановники, и титулованные особы, и выходцы из самых низов. «Вишь-ты, как голосом забирает. Важно-о!» – говорили о ней слушавшие ее солдаты. Граммофонные записи ее уникального меццо-сопрано расходились огромными тиражами.

Надежда покоряла слушателей своей искренностью, богатством интонаций, особой мелодикой звучания подлинной русской речи, огромным драматическим дарованием. Она доносила до слушателей душу песни.

Недаром директор Императорских театров Теляковский рекомендовал оперным артистам учиться у Плевицкой тому, как следует держаться на сцене. У Плевицкой, которая сама нигде не училась! В частности, голос ее не был профессионально поставлен, более того, отказ от обучения она считала своей позицией, и позицией принципиальной, но ее подлинно народный, стихийный талант и редкое сценическое обаяние вызывали восторженные отзывы самых авторитетных деятелей русской культуры.

Помимо Собинова ею восхищались Шаляпин, Москвин, Качалов и другие звезды Московского Художественного театра, выдающийся кинорежиссер Сергей Эйзенштейн, композиторы Сергей Рахманинов и Илья Сац, известный критик Александр Кугель… Знаменитый Сергей Коненков создал ее скульптурный портрет. Ее имя ставили в один ряд с именами Максима Горького, Станиславского, легендарной балерины Тамары Карсавиной. Злопыхатели же не стеснялись называть ее «бабой от сохи» и утверждали, что публику потянуло на Плевицкую, так же как объевшихся сладостями барышень тянет на кислую капусту.

Мужчины в ее жизни

Имея всего два класса образования, Надежда Васильевна была по-женски очень умна, что делало ее неотразимой в глазах противоположного пола. Надежда Васильевна знала, когда надо стать беспомощной, доверчивой и ласковой, когда надо пожалеть и утешить, а когда следует проявить жесткость и несгибаемую волю. Она с умом, а значит, умело распоряжалась и своим божественным песенным даром, и своим пленительным телом.

Пригласив певицу выступать в московском «Яре», хозяин ресторана Судаков первым делом осведомился, не слишком ли большое декольте на ее концертном платье, ведь в «Яр» купцы зачастую приезжали со своими женами. Надежда заверила его, что все будет в порядке.

В начале карьеры ей приходилось выступать в разных увеселительных заведениях. Но в этой злачной атмосфере юная певица вела себя с достоинством. И постоять за себя умела. От одного назойливого купца, заказавшего ей ужин в отдельном кабинете, пришлось отбиваться силой. Старик с окладистой бородой до пояса, не дав ей начать песню, в порыве страсти разорвал на девушке платье. Надежда, увидев свою голую грудь, так истошно закричала, что купец с позором ретировался.

Часто вспоминались ей матушкины слова:

– Пуще всего на свете бойся ребят. Они изверги лукавые, и обмануть девушку, обвести – это у них, разбойников, за милую душу. А как посмеется над девушкой, так и бросит, а она тут и гибнет. Бойся, не попадайся им в лапы, а то и глазки твои потускнеют, и голосок пропадет!

А ей хотелось, чтобы ее голосок звучал, да еще как звучал! Петь ей хотелось больше всего на свете!

Замуж за польского артиста балета Эдмунда Плевицкого Надя Винникова вышла совсем молоденькой, получив письменное благословение матери на этот брак. На близкие отношения Надежда согласилась только после венчания, а до этого слыла недотрогой, чем до предела истомила Эдмунда, не знавшего, как к ней подступиться. Однако элегантный танцовщик довольно быстро ей наскучил. Все чаще сольные ангажементы певицы разлучали супругов. Ее гораздо больше привлекали офицеры. Она питала слабость к эполетам и млела от блестящих мундиров. А верный Эдмунд любил свою жену и прощал ей холодность и пренебрежение. Они остались друзьями. Даже когда много лет спустя Плевицкая вместе со своим третьим мужем поселится под Парижем, Эдмунд пришлет ей деньги на покупку земельного участка.

На одном из приемов, устроенном великой княгиней Ольгой Николаевной, певица познакомилась с поручиком Кирасирского полка Ее Величества Василием Алексеевичем Шангиным. Во время исполнения песен Надежда Васильевна заметила устремленные на нее с восторгом и обожанием большие светлые глаза сидевшего неподалеку кирасира. Это была любовь с первого взгляда. И любовь взаимная. Прощаясь, Плевицкая подарила поручику самый красивый цветок из букета, преподнесенного ей после концерта принцем Ольденбургским, и Шангин вставил его в петлицу своего мундира.

Шангин очень хотел жениться на Надежде Васильевне, несмотря на явный мезальянс. Он вообще был человек решительный и надеялся, что государь не будет препятствовать браку своей любимицы. Во всяком случае, их страстный роман он не осуждал. Но скрепить свои отношения законным образом влюбленные не могли – Эдмунд Плевицкий упорствовал и не давал жене развод. Да и матушку огорчил бы развод дочери с любимым зятем, поселившимся рядом с ней в Винникове. Поэтому Василий и Надежда жили одним днем, упиваясь нахлынувшим на них чувством.

Известие об убийстве эрц-герцога Фердинанда в Сараево, положившем начало Первой мировой войне, застало влюбленных в Швейцарии, где они отдыхали на живописном берегу Невшательского озера. Пришлось спешно укладывать вещи и возвращаться в Россию. Надежда, не разбиравшаяся в политике, удивлялась: какое отношение к ним имеет убийство чужого принца где-то в Сербии? Шангин отправился на фронт, и Плевицкая вместе с ним. Маленькая Дю, как нежно называл ее красавец кирасир, ухаживала за ранеными в солдатском лазарете, пела для них.

– И откуда ты, сестрица, наши песни знаешь? – удивлялись солдаты. – Неужто сама деревенская?

Ответив утвердительно, Надежда получала бесконечные предложения руки и сердца. Один говорил, что у него богатый дом – двенадцать десятин земли, сад и новая изба, и если бы Бог послал ему такую «жану», то была бы не жизнь, а рай. Другой был еще богаче: у него пасека. И в конце концов она всей палате обещала по жребию выйти замуж. В шутку, конечно. Все ее мысли были о Василии: где он? что с ним? Она неустанно молилась, чтобы любимый остался в живых. Шангин был отчаянным храбрецом. Как-то вместе с капитаном Зверевым они на белых конях проехали по краю окопа, где не только ездить – головы высунуть нельзя, за что получили нагоняй от начальника дивизии.

Надежде пришлось отрезать роскошные, тяжелые черные косы – завелись вши. Коротко остриженная, с обветренным лицом и огрубевшими руками, Плевицкая очень переживала, что в таком виде разонравится своему жениху. Их редкие и такие короткие свидания происходили в окопах и полуразрушенных домах, на охапке соломы, а то и просто на голом полу.

Один из таких домов, невысокий и мрачный, находивший неподалеку от штаба, почему-то всякий раз внушал Надежде безотчетный ужас. Она даже боялась проходить мимо. Сердце начинало ныть от тоски и неведомого страха. Словно предчувствовало, что любовь оборвется трагически: в январе 1915 года поручик, спасая других, пал смертью храбрых под Ковно – как раз рядом с тем ужасным домом… Свершилось самое страшное.

В том же году умерла мать Плевицкой, горячо ею любимая Акулина Фроловна. Ей шел восемьдесят шестой год, но выглядела она прекрасно: ни одного седого волоса, крепкие белые зубы – хоть снова замуж отдавай! Смерти не боялась, готовилась к ней просто и по-крестьян ски основательно, как к обычному неизбежному делу.

«Ты, Дежечка, не горюй, когда я умру, – говорила ей мать. – Так Господом положено, чтобы люди кончались. Я вот с двадцати годов смертное себе приготовила, а ты мне только ходочки купи, чтобы было в чем по мытарствам ходить, когда предстану пред Судией Праведным. А гроб лиловый с позументами мне нравится. Да подруг моих одари платками, а мужиков, которые понесут меня, рубашками пожалуй. А как поминки справить – сама знаешь».

В один год певица потеряла самых любимых и дорогих ей людей. Перед глазами стояли страшные картины войны, страданий, крови, смерти. От нервного потрясения Надежде Васильевне удалось оправиться лишь с помощью врачей – она прошла курс лечения в водолечебнице доктора Абрамова. Когда она после большого перерыва вышла петь в Михайловском театре в концерте под покровительством великой княгини Ольги Николаевны в пользу семей убитых воинов, знаменитое концертное платье болталось на ней как на вешалке…

Великая российская смута перемешала все карты в судьбе певицы. Ее триумфальному шествию по России, похоже, приходил конец. Она лишилась роскошной квартиры в Петербурге и усадьбы в родном Винникове, куда каждое лето приезжала отдыхать и набираться сил. А самое главное, о чем постоянно болела душа, – не было больше в России любимого государя, «ее батюшки». Эта рана в душе не заживала до конца ее дней. Плевицкая продолжала петь – когда «Марсельезу», а когда «Боже, царя храни», в зависимости от обстоятельств.

Смута поселилась и в душе певицы, заставляя отчаянно бросаться из одних объятий в другие, словно в поисках опоры и защиты.

В Одессе, где свирепствовали большевики, Плевицкая пользовалась покровительством начальника гарнизона товарища Домбровского и закрутила бурный роман с его заместителем, матросом Андреем Шульгой: она была страстной женщиной в самом расцвете своей зрелой красоты, а он – сильным мужчиной. Второй муж певицы – бывший поручик царской армии и сослуживец Шангина, Юрий Левицкий, – после революции переметнулся к красным. С ним Плевицкая встретилась в одесском лазарете.

Вместе с мужем Надежда Васильевна кочевала по фронтам Гражданской войны, пока не оказалась в плену у белых. Здесь царскую любимицу узнал командир Корниловской дивизии Скоблин, и это спасло ее от расстрела. Стального чекиста Шульгу в ее сердце ненадолго сменил корниловец Яков Пашкевич – вскоре он был смертельно ранен при отступлении. А потом отчаявшаяся, опять оставшаяся одна Плевицкая без памяти влюбилась в своего спасителя Скоблина, который был младше ее на девять лет. И это, что называется, при живом муже, который постепенно все больше отдалялся от нее.

Если раньше Надежде Васильевне нравились статные кирасиры и рослые царские конвойцы, то теперь избранником певицы стал мужчина невысокого роста, а значит, честолюбивый и напористый. Николай Владимирович Скоблин, самый молодой генерал Добровольческой армии, сделал блестящую военную карьеру. Кавалер ордена Святого Георгия 4-й степени, награжденный к тому же золотым Георгиевским оружием, он отличался храбростью, хладнокровием и выдержкой. Для него Плевицкая была самым ярким воспоминанием петербургской юности, она стала его первой и последней любовью. Скоблин безумно ревновал ее к прошлому, особенно к первому мужу, и даже настаивал на том, чтобы она сменила фамилию, в глубине души понимая, что это невозможно – прославленную Плевицкую знали все. Со Скоблиным певица тайно обвенчалась в Галлиполи, куда бежали остатки разгромленных белых частей. Посаженым отцом на их свадьбе был сам генерал Кутепов.

Фермерское хозяйство

В эмиграции Надежда Васильевна пела в Болгарии, Сербии, Чехословакии, Латвии, Германии, во всех странах, где волею судеб оказались несчастные русские изгнанники. Пела и в Париже, в ресторане «Большой Московский Эрмитаж», разрисованном изображениями бояр и троек. В конце каждого концерта она исполняла свой знаменитый романс «Замело тебя снегом, Россия», ставший гимном белой эмиграции. Всякий раз ее исполнение вызывало в зале почти истерические рыдания. Слушали ее стоя, не скрывая слез. Особенно потрясал зрителей ее неистовый крик в финале: «Замело, занесло, запуржило…»

Эмигранты обожали своего кумира. Плевицкая выходила на подмостки в неизменном облике русской красавицы в пестром сарафане и кокошнике, ведь любовь к ней ассоциировалась у зрителей с любовью к навсегда потерянной для них России. Но широкой европейской публике она, так и оставшаяся простой малограмотной крестьянкой, со своими народными песнями и ностальгическими романсами, была не очень интересна. Стать звездой мирового масштаба ей не удалось. Денег катастрофически не хватало. Расходы в несколько раз превышали ее скудные гонорары.

Николай Владимирович, занявший пост одного из руководителей Российского Общевоинского Союза (РОВС), одновременно исполнял обязанности антрепренера певицы. Злые языки прозвали его «генералом Плевицким». И в самом деле, со стороны Николай Владимирович, невысокий, худенький, с правильными чертами лица и аккуратно подстриженными черными усиками, скромный и застенчивый, выглядел забитым мужем при такой яркой, энергичной и властной женщине, как Надежда Васильевна. Он во многом находился под ее влиянием.

Плевицкую нестерпимо тянуло на родину. Об этом она, выступая в Америке, рассказала советскому консулу, по совместительству резиденту советской разведки. Так Скоблины попали в поле зрения ОГПУ. Им обещали содействие в возвращении домой – в обмен на сотрудничество с органами.

Для переговоров в Париж приехал однополчанин Скоблина Петр Ковальский по кличке Сильвестров. Зная психологический расклад в семье, Сильвестров начал действовать через жену. Он пообещал Надежде Васильевне, что в СССР ее ждет всенародная любовь и Сталинская премия, а Николаю Владимировичу гарантировано место в Генеральном штабе. Для пущей убедительности Сильвестров передал Скоблину письмо от его старшего брата, проживавшего в СССР. Посовещавшись с женой, Николай Владимирович принял решение, ставшее для супругов роковым.

Вот текст данной ими подписки:

«Настоящим обязуюсь перед Рабоче-Крестьянской Красной Армией Союза Советских Социалистических Республик выполнять все распоряжения связанных со мной представителей разведки Красной Армии безотносительно территории. За невыполнение данного мною настоящего обязательства отвечаю по военным законам СССР.

21.1.31 г. Берлин. Б. Генерал Николай Владимирович Скоблин / Н. Плевицкая-Скоблина/».

На Скоблина было заведено личное дело и присвоен псевдоним Фермер-ЕЖ/13. Плевицкая фигурировала в деле под кличкой Фермерша. Ключом для шифрованной переписки служила… их семейная Библия в зеленом кожаном переплете. За добросовестную службу Фермерам выплачивали солидные по тем временам деньги – двести долларов в месяц. Супруги купили двухэтажный дом с желтыми ставнями в предместье Парижа и в память о России посадили у ограды березки. Они приобрели автомобиль, лечились в дорогих санаториях, не зная, что обрекли себя на скорый и трагический конец. Да они ли одни, обманутые, дезориентированные, стали жертвами кровавой политической игры?

Когда руководство советской внешней разведки поставило вопрос о ликвидации Председателя РОВС генерала Евгения Миллера, главная роль в организации его похищения отводилась Скоблину.

Алиби для генерала

…Днем 22 сентября 1937 года в парижский салон модной одежды «Каролина» зашла, стягивая на ходу дорогие лайковые перчатки, элегантно одетая женщина. Здесь ее хорошо знали, как постоянную клиентку, интересующуюся модными новинками. Знали и ее мужа, генерала, неизменно сопровождавшего певицу в походах по магазинам. Супруги всюду появлялись вместе. Но на этот раз мадам Плевицкая почему-то пришла одна. И была, пожалуй, более суетлива и взвинченна, чем обычно. Правда, она всячески подчеркивала, что верный муж ждет ее на улице в автомобиле. Знала ли она, куда и с какой целью отправился Николай Владимирович на самом деле, наскоро позавтракав вместе с ней в маленьком парижском кафе? Неизвестно. Но алиби ему она обеспечивала старательно.

В модном салоне певица провела около двух часов. Примеряла наряды, обсуждала с продавцами фасоны. То и дело подходила к зеркалу, чтобы оценить, как она выглядит в новой шляпке – к ним Надежда Васильевна питала особую слабость. Перебрав все, она в конце концов купила себе два платья. На предложение хозяина пригласить в салон Николая Владимировича, очевидно запарившегося от долгого ожидания в машине, Плевицкая пробормотала что-то невразумительное. Больше всего она боялась, чтобы тот не выглянул на улицу. Иначе алиби рушилось. Как нарочно посмотрев в окно, господин Эпштейн обнаружил, что никакого автомобиля у входа в магазин и в помине нет…

А в это время Скоблин встретился с Миллером на углу улиц Жасмен и Раффе. Престарелый Евгений Карлович предчувствовал, что это ловушка, о чем сообщил в записке, оставленной в столе. Но на встречу все же пошел… На окраине Парижа в районе бульвара Монморанси Миллера запихнули в грузовик. В тот же день советский пароход «Мария Ульянова» принял на борт «срочный дипломатический груз» и отплыл к берегам СССР. Участь Миллера, отказавшегося подписать обращение к белой эмиграции, была предрешена – через несколько лет его под чужой фамилией расстреляют на Лубянке.

Между тем двум генералам РОВС, прочитавшим записку Миллера и обеспокоенным его долгим отсутствием, удалось задержать Скоблина. Вместо того чтобы сразу вызвать полицию, они решили провести собственное расследование и остались ни с чем. Скоблин скрылся, не успев предупредить Васеньку – так он называл жену.

В ночь после похищения Миллера Николая Владимировича переправили в Испанию на специально зафрактованном для него самолете. Оттуда он писал в СССР: «Сейчас я тверд, силен и спокоен и тихо верю, что товарищ Сталин не бросит человека». Действительно, Сталин не оставил его в покое. Вскоре Скоблин бесследно исчез, и можно только гадать, избавились от него за ненадобностью в охваченной Гражданской войной Испании или в страшных подвалах Лубянки.

А что Надежда Васильевна? Она обегала пол-Парижа и выплакала все глаза, недоумевая, куда мог деться ее обожаемый Коленька, для которого она была готова на все.

На следующее утро певицу арестовали. Ее ждало еще более суровое испытание – открытый судебный процесс, издевательства и оскорбления в прессе и необъяснимо жестокий приговор. Мнения эмиграции разделились. Писательница Нина Берберова, до глубины души возмущаясь «враньем» Плевицкой в суде, записала в своем дневнике: «Она объясняет переводчику, что „охти мне, трудненько нонче да заприпомнить, что-то говорили об этом деле, только где уж мне, бабе, было понять-то их, образованных, грамотеев“. На самом деле она вполне сносно говорит по-французски, но она играет роль, и адвокат ее тоже играет роль, когда старается вызволить ее… А где же сам Скоблин? Говорят, он давно расстрелян в России. И от этого ужас и скука как два камня ложатся на меня. В перерыве бегу вниз, в кафе… Репортер коммунистической газеты уверяет двух молодых адвокатов, что генерала Миллера вообще никто не похищал, что он просто сбежал от старой жены с молодой любовницей. Старый русский эмигрант повторяет в десятый раз:

– Во что она превратилась, Боже мой! Я помню ее в кокошнике, в сарафане, с бусами… Чаровница!..»

А симпатии Марины Цветаевой, напротив, были на стороне Надежды Васильевны. Возможно, потому, что к похищению в 1930 году предшественника Миллера на посту председателя РОВС генерала Кутепова был причастен ее муж Сергей Эфрон.