Текст книги "Избранницы. 12 женских портретов на фоне времени"

Не виноватая я…

«Я – артистка и пою для всех. Я вне политики», – часто повторяла Плевицкая. Как же она ошибалась!

Ей предъявили обвинение в «соучастии в похищении генерала Миллера и насилии над ним», а также в сотрудничестве с советской разведкой. Вызванный в качестве свидетеля генерал Деникин, бывший главнокомандующий Вооруженными силами Юга России, давно не доверял ни Скоблину, ни Плевицкой. Он не был уверен относительно роли Плевицкой в похищении. Но в том, что Скоблин был советским агентом и что его жена заранее знала о готовящемся преступлении, всколыхнувшем Европу, не сомневался.

На процессе, продолжавшемся восемь дней, певица вела себя крайне нервно. То застывала в отрешенной трагической позе. То, подперев щеку рукой, начинала по-бабьи причитать и жаловаться на свою горькую судьбу. Одетая, как монашка, во все черное, мертвенно-бледная, резко постаревшая, одинокая, совершенно деморализованная, Надежда Васильевна не признала своей вины. Она утверждала, что «чиста, как голубь».

Несмотря на отсутствие против нее прямых улик, ее приговорили к двадцати годам каторжных работ. Президент Франции отказался ее помиловать. Она прошептала одними губами: «Все равно я скоро умру…»

В тюрьме для особо опасных преступников французского города Ренна заключенная номер 9202 скончалась в 1940 году при загадочных обстоятельствах в состоянии, близком к помешательству. Возможно, не без помощи французских спецслужб. За несколько дней до смерти ее поместили в немецкий военный госпиталь, где ампутировали больную ногу, после чего вернули в тюрьму. Все документы по ее делу пропали. Их следы затерялись в Германии.

Последним русским, который видел Плевицкую в камере, был инспектор уголовной полиции Григорий Алексинский. Он курировал громкие дела, связанные с русскими эмигрантами, и был уверен, что Плевицкая не виновна. Ему Надежда Васильевна исповедалась в своих грехах за несколько месяцев до смерти. Но она не рассказала Алексинскому ничего нового. Все и так знали, что певица безумно любила своего третьего мужа и была ему верной женой до конца.

Но когда перед сном накатывали воспоминания о последнем предвоенном годе – счастливом 1913-м, о встрече с Шангиным во дворце на Сергиевской – «Ровно в пять милости просим, Надежда Васильевна!» – сердце предательски екало…

Судьба Надежды Васильевны Плевицкой была сломана; глобальным историческим разломом обрекла себя на крестные муки и столь любимая и дорогая ее сердцу матушка-Россия, куда певице так и не суждено было вернуться. Накануне отречения государя ей приснился вещий сон: будто стоит она на колокольне деревенской церкви и вдруг видит, как в воздухе летает в смятении белый голубь, гонимый стаей черных птиц. Голубь метался, и черные птицы его настигали, а Надежда с тоской кричала: «Заклюют, заклюют бедного голубочка!» Голубь метнулся, пал в когти черной птицы и повис без движения…

На долгое время в России имя великой русской певицы оказалась в забвении. Но песни, которые до нее никто не пел на сцене, стали неотъемлемой частью нашей жизни и культуры: «Дубинушка», «Раскинулось море широко», «По диким степям Забайкалья», «Липа вековая», «Калинка», «Всю-то я вселенную проехал», «Помню, я еще молодушкой была»…

Именем Плевицкой названа звезда. В ее родном селе Винникове поставлен памятник знаменитой певице и открыт ее мемориальный музей. И еще не одно поколение будет волновать непостижимая тайна ее божественного песенного дара, неразгаданная до конца загадка ее бурной и трагической жизни.

– В жизни я знала две радости, – говорила Надежда Васильевна Плевицкая, – радость славы артистической и радость духа, приходящую через страдания. Чтобы понять, какая радость мне дороже, я скажу, что после радостного артистического подъема чувствуется усталость духовная, как бы с похмелья. Аромат этой радости можно сравнить с туберозой. Прекрасен ее аромат, но долго дышать им нельзя, ибо от него болит голова, да и умертвить может он. А радость духовная легка, она тихая и счастливая, как улыбка младенца. Куда ни взглянешь, повсюду светится эта радость, и ты всех любишь и все прощаешь. Эта радость – дыхание нежных фиалок. Дыхание их хочешь пить без конца. Радость первая проходит, но духовная радует до конца дней…

Маленький лорд Фаунтлерой. Анастасия Цветаева

Так назвала она себя в одном из своих стихотворений. Так называл ее человек, ставший самой сильной любовью ее жизни.

Она, дожившая почти до ста лет, была старейшей писательницей России, последним отголоском Серебряного века. Большая часть написанных ею произведений погибла при ее неоднократных арестах.

Ее, дочь профессора Ивана Владимировича Цветаева, основавшего и подарившего Москве знаменитый Музей изящных искусств имени императора Александра III (ныне Государственный музей изобразительных искусств имени Пушкина), внучку почетного гражданина Москвы, много сделавшего для ее процветания, Александра Даниловича Мейна, в 1937-м отправили в сталинские лагеря, а потом в бессрочную ссылку в Сибирь.

Она, всю жизнь бывшая в тени своей сестры Марины, отнюдь не стала ее тенью. Не стоит их сравнивать – при всей их «сиамской близнецовости», при всем уникальном звучании в унисон их голосов и душ (Марина говорила о сестре: «Моя неразлучная»), они отличались друг от друга. Иногда довольно сильно. Просто у них были разные пути. «Марина – гений, а я только талантливый человек, каких много», – не раз повторяла Анастасия. В ее личности таились свои бездны. Ее путь, сложный и многотрудный, – восхождение и торжество духа над, казалось бы, непреодолимыми обстоятельствами. Если суть Марины – гениальность, то сутью Анастасии было не менее высокое, а в человеческом смысле, может быть, и более важное понятие – совесть…

– Понимаете, Никодим, – взволнованно рассказывала Марина своему другу, Никодиму Плуцер-Сарна, зашедшему к ней в гости в Борисоглебский переулок, – Ася не может решить, кого она любит больше: Миронова или Маврикия Александровича. Обоих! Их любовь с Колей длится уже несколько лет. Асина мука с Борисом, смерть Бобылева… она не могла бросить Бориса после гибели его друга, и она рассталась с Мироновым. А потом – война и встреча с Маврикием Александровичем. Но ведь она ни минуты не забывает, что Коля на фронте, что каждый его день… Вы понимаете? И тут нельзя помочь! И она ни в чем не виновата!

Договорив, Марина потянулась за папиросой. Щеки ее пылали. Звякнули серебряные браслеты на ее тонких запястьях, чиркнула спичка. Марина вдохнула горький дым. В комнате воцарилась тишина.

Что мог сказать в ответ на это откровение Никодим, сдержанный и немногословный от природы, бывший к тому же другом одного из действующих лиц разворачивающейся на его глазах любовной драмы – он-то и познакомил Асю с Маврикием. Никодим молча курил – от его папиросы пахло сигарой («смуглой сигары запах»), вид у него был задумчивый, – расхаживая по комнате и поглядывая на Асю с Мироновым, сияющих и смущенных, сидевших рядом на диване под чучелами лис и, казалось, не видевших никого вокруг. Они как будто провалились в воспоминания и не могли произнести ни слова…

Ася – маленькая, хрупкая, с таким же, как у Марины, нежным румянцем, словно просвечивающим через тонкую золотистую кожу ее лица с мягкими чертами, и такая же близорукая. Светло-русая головка, вьющиеся локоны струятся вдоль шеи, прическа – как у пажа. Однажды они с Мариной нарядились пажами на какой-то костюмированный бал и произвели совершенный фурор! В ярко-синих бархатных беретах со страусовыми перьями, подчеркивающих золото кудрявых волос, в темно-малиновых пелеринах и туфлях с пряжками, подтянутые, с тонкими талиями, с красиво очерченными узкими бедрами и стройными ногами. На боку – блестящие шпаги. Рядом – Сережа Эфрон, муж Марины, в костюме принца. Они танцевали вальс. В движениях сестер – почти мальчишеская отвага и в то же время грация и благородство. Как у настоящих пажей при королевских особах. Или как у маленьких лордов.

Николай Миронов – полная противоположность солнечной Асе. Цыганская масть. Его бабушку по отцу, цыганку, певицу, выкрал его дед – цыгане тогда жили в Грузинах – и женился на ней. А с материнской стороны у Миронова была и немецкая кровь. Смуглый, с густой черной шевелюрой. Длинные черные брови вразлет – как распахнутые ласточкины крылья. Прямой большой нос и маленький рот, одновременно мягкий и твердо сомкнутый. Узкое лицо, темные глубокие глаза, светившиеся мрачным восхищением нежностью. Ася видела в нем сразу и Рогожина, и Мышкина…

Он появился здесь минуту назад, проездом с фронта, оставив длинную шинель в прихожей и принеся с собой едва уловимый запах вокзальной угольной гари. Офицерский мундир подчеркивал его мужественную красоту. Как раз к концу Марининой тирады вошла горничная Соня и неожиданно произнесла:

– Барыня, Вас и Анастасию Ивановну спрашивает офицер Миронов…

Да и вообще, разве можно здесь что-нибудь посоветовать? Разве можно что-нибудь понять в любви? Как все удивительно, как все перепутано, как непостижимо…

Шел 1915 год. Немцы наступали по всем фронтам. Асе исполнилось двадцать лет. У нее был прелестный сын Андрюша от первого брака с Борисом Трухачевым, и она снова была беременна – ждала ребенка от Маврикия Александровича, своего гражданского второго мужа. В один из дней, проведенных в Маринином доме, Коля останется с Асей… Она познакомит его с мужем, они даже будут мечтать о жизни втроем после войны…

«Я никогда не хотела показать себя лучше, лукавить, – вспоминала она о том времени, – замысел дневника моего – писать одну за другой все мои правды, смену силы и слабостей, все достоинства и недостоинства, всю дисгармонию ума, сердца, все как оно есть. Этому замыслу, ему одному, я служу. Мне нет причин уклоняться от истины, ходить на ходулях: я ни перед кем не играю, я свободна, я не боюсь осуждения, я подставляю ему, как ветру, лицо. Я страстно хочу записать все, целую жизнь человека, сохранить все волны, бросавшие его челн, ничего не упустить в вечность. Страстное коллекционерство – глотание всего, что течет из вокруг в душу, отзыванье Эоловой арфой на движение каждой воздушной струи, служение постоянной смене счастья и горя, смене сердец человеческих, их сравнению и упоению общения с ними, раз во всей вечности встреченной, – так, именно так это во мне звучало, во весь рост исконной патетики жизни неповторимой, единственной. Перед этим мещанское осуждение окружающих с их убогой „моралью“ мне казалось просто нулем. И перед этим нулем лукавить, что-то таить, накладывать на себя грим?..»

Ася была младшей дочерью Ивана Владимировича Цветаева и Марии Александровны Мейн. Кроме нее, в семье Цветаевых было еще трое детей – Валерия и Андрей, дети Ивана Владимировича от первого брака с Варварой Дмитриевной Иловайской, умершей вскоре после рождения сына, и Марина. Ася родилась крошечной – как писал Иван Владимирович своему другу, «сравнительно с Мариной она представляется какой-то половинкой» – и часто болела. Асино детство прошло в Москве, в родительском доме в Трехпрудном переулке, летом – на даче в Тарусе, а потом – в Италии, Германии, Швейцарии. Марии Александровне необходимо было сменить климат и лечиться у европейских врачей: у нее обнаружили туберкулез.

Ссоры и драки с Мариной, при этом у каждой был свой стиль – Марина кусалась, а Ася царапалась, – отчаянное соперничество, ревность, борьба за любовь и внимание матери сами собой сошли на нет, когда Марии Александровны не стало. Жарким июльским днем 1906 года молодая женщина скончалась в Тарусе. Перед смертью она сокрушалась о том, что не увидит, какими станут ее дочери… Асе было двенадцать лет. Ивана Владимировича, лишившегося жены, хватил удар, надолго приковавший его к больничной койке. Оправившись, он вновь с головой окунулся в свои бесчисленные дела. А для Аси наступило время тоскливого сиротства, душевной растерянности и глубокого внутреннего одиночества…

«…Разве на катке бывают роковые встречи?» – спрашивала в стихах Марина. Оказалось, бывают. Самые что ни на есть роковые.

Ясным зимним днем на катке на Патриарших прудах гимназистка шестого класса Ася Цветаева встретила его, невероятно красивого, с пронзительным взглядом синих глаз, в легком пиджачке и золотой собольей шапке, надетой немного набок, из-под которой выбивались пышные, длинные, как у Листа, белокурые волосы. В нем было что-то необыкновенное, романтическое, никогда ею раньше не виденное, пленительное и очень ей нужное…

Он появился внезапно, стремительно, кому-то что-то рассказывая на ходу и прерывисто дыша, на бегу подхватил Асину подругу, прокатился с ней несколько кругов и вновь предстал перед Асей. Девушка сразу почувствовала, что это она должна скользить с ним по льду, а никакая не ее подруга. И что выражение «безумно влюбиться», почерпнутое из литературы, теперь относится непосредственно к ней.

– Ася Цветаева! – быстро протянула она ему свою ладошку.

– Борис Трухачев! – представился он, сильно грассируя. В его грассировании было что-то старомодное, что-то от русской знати из «Войны и мира», а в манере забавно проглатывать букву «л» – что-то детское, непосредственное, милое.

«Музыка гремела, летел снежок, синее небо вечера медленно и плавно кружилось над нами, и казалось, что кружится голова…» – потом вспоминала Ася.

Они неслись и неслись по кругу на норвежских коньках под звуки вальса – играл военный оркестр, – взявшись крест-накрест за руки, пока окончательно не стемнело и не зажглись фонари. Борис сказал при знакомстве, что ему двадцать семь лет. Совсем взрослый! Приврал, конечно, для солидности. На самом деле он был старше Аси всего на два года и слонялся без дела, исключенный из гимназии.

Кататься на коньках Анастасия Ивановна любила всю жизнь, до самой старости. В восемьдесят лет нарезала на том же катке на Патриарших по семнадцать кругов. Маленькая, худенькая, в рейтузах и спортивной шапочке с мысиком, Анастасия Ивановна была похожа на школьницу. Боялась, что мальчишки забросают ее снежками. За ней действительно гонялись мальчишки, но, обогнав и увидев морщинистое лицо «бабы-яги», в ужасе бросались врассыпную.

Иван Владимирович сразу невзлюбил жениха младшей дочери. Если Сережа Эфрон вызывал у него доверие, то Борис – никакого. Ничегонеделания профессор не одобрял. Учиться надо, получать образование, двигаться вперед! Борису приходилось пробираться в комнату Аси незаметно, в просторном одеянии, чтобы походить на женщину. Они встречались каждый день, пользуясь частыми командировками отца.

До этого у Аси были совместные с Мариной влюбленности – сначала в поэта-символиста Льва Кобылинского, писавшего под псевдонимом Эллис (сестры прозвали его Чародеем), потом в филолога и переводчика Владимира Нилендера, делавшего Марине предложение, которое она отвергла. Но это все было детское, ненастоящее, мимолетное…

Летом Ася уехала в Коктебель, в дом поэта Максимилиана Волошина, где состоялась другая роковая встреча – Марины Цветаевой и Сергея Эфрона. Вскоре за Асей примчался истосковавшийся Борис. Влюбленные пары не задержались у Волошина надолго и разъехались: Марина и Сергей – в уфимские степи, где Сергей должен был пить кумыс, чтобы лечиться от туберкулеза, а Ася и Борис – в Феодосию и через Москву на финский курорт Эсбо. Потом по примеру старшей сестры в декабре 1911 года Ася уехала со своим женихом в заграничное путешествие. Тайное, разумеется. В разных поездах, чтобы родители ни о чем не догадались. Под предлогом лечения. На самом деле Ася была беременна.

Варшава, Женева, Монако, Монте-Карло, Ницца… Чудесные европейские места. Наслаждение свободой, молодостью, любовью…

Вдалеке от осуждавших их взрослых, делавших все, чтобы не дать Асе и Борису соединиться. А может, взрослым было виднее? Сами же Ася и Борис не думали о том, что ждет их впереди. Юные, веселые, беззаботные…

Борис сидел напротив Аси за столиком кафе. Им подавали тартинки с черной икрой. Борис курил сигару, что придавало ему элегантности. Его синие глаза ослепительно блестели. В них – тоска одиночества. В Борисе было что-то лермонтовское. Словно он предчувствовал свою раннюю гибель. И возможно, поэтому они с Асей никогда не говорили о будущем.

«Я помню себя в элегантном пальто с огромным воротником из пана – шелковистого бархата, – спадавшим на плечи и грудь мягкими складками; в большой, с черными маргаритками, шляпе, и зонтик помню в руке…

Я помню широкой волной на все дни разостлавшегося настроения – безделья; ласковое безразличие к тому, день ли сейчас или вечер. Запах сигар, запах фиалок. Запах воды. Бесцельность денег в щегольских портмоне, наши чуть скучающие фигуры у витрин…

Взглянув на нас, кто бы сказал, что мы муж и жена! Как безнадежно чувствовалась жизнь впереди – полное отсутствие будущего. И как мудры были мы в семнадцать и девятнадцать лет, иностранцы и путешественники, что не глядели вперед.

И ведь мы вправду ничего не хотели!» – писала через много лет Ася в своем автобиографическом романе «AMOR».

Здесь же, за границей, начались размолвки между влюбленными. Каждый из них обладал сильным и сложным характером, никто не хотел ни в чем уступать другому. В Асе проявлялись властные черты, она была чересчур требовательна, а Борис не умел или не хотел приспосабливаться – ни к людям, ни к обстоятельствам.

Поводом для первой размолвки послужил рассказ Бориса о своем старшем брате, залепившем пощечину экзаменатору за то, что тот поставил не ту оценку. «Какой же грубый человек ваш брат!» – возмутилась Ася. В ответ Борис сказал, что он уезжает назад в Россию. Ася не стала его удерживать. Из гордости. Но проводила в поезде до русской границы, так как Борис плохо знал иностранные языки. Он вернулся в Москву, а Ася одна поехала в Италию и потом в Париж, чтобы встретиться с Мариной и Сережей, совершающими свадебное путешествие.

Борис прислал Асе телеграмму с просьбой вернуться, чтобы обвенчаться: как порядочный человек – а это чувство в нем было сильно, – он не мог допустить, чтобы его ребенок родился вне брака. А потом можно и разойтись, добавлял он. Странные, непонятные отношения! Еще свадьбу не сыграли, а уже думают о том, как расстанутся…

Ася и Борис поженились в том же году, что и Марина с Сергеем, в 1912-м, с разницей в три месяца. Венчание состоялось в скромной церкви села Всехсвятское «Убежища увечных воинов», а потом вся компания отправилась в ресторан «Прага», в позолоченный зал на втором этаже. Так получилось, что сестры не были на свадьбах друг у друга. Их первенцы – сын Аси Андрей и дочь Марины Ариадна Эфрон (Аля) – родились с разницей в три недели.

Но разве готовы были юные Ася и Борис взвалить на себя семейные обязанности? Во всяком случае, Борис к этому был явно не готов. Он вел свободный образ жизни, встречался с друзьями, играл на бильярде, приходил и уходил, когда ему вздумается: и в два часа ночи, и под утро. Если бы Ася спросила его, куда он уходит, он бы попросту не ответил. Она и не спрашивала. Он ничего плохого не делал, не изменял своей жене, но тесной спаянности между ними уже не было. А может, ее не было с самого начала? Что-то у них не заладилось, не сложилось. Они как-то быстро охладели друг к другу. Их жизни протекали рядом, но не вместе, по независимым друг от друга траекториям. Безумная романтическая влюбленность ушла, не оставив следа.

Шафером на Асиной с Борисом свадьбе был его гимназический друг Боря Бобылев. Они почти все время проводили вместе – Борис любил собирать у себя товарищей. По вечерам в гостиной пылал камин, молодые люди пили красное вино, глядя на огонь через отливающий рубином хрусталь бокалов. Пели песни, романсы. Их юные лица были ярко освещены. Наверху в детской спал под присмотром няни маленький Андрюша. Сияла всеми цветами радуги круглая бриллиантовая брошь на строгом черном платье Аси. Боря Бобылев смотрел на Асю с нескрываемой нежностью – он был в нее влюблен. В ее жизнь Бобылев вошел близким преданным другом. Она подолгу разговаривала с ним, читала ему наброски своих будущих книг, делилась сокровенными переживаниями…

А с Борисом они с каждым днем отдалялись друг от друга, почти не бывая наедине. Отчуждение нарастало, иногда доходя до грубости. Борис мог позволить себе неожиданные выходки, рожденные его эгоизмом и гордыней. Ася постепенно привыкала к своему одиночеству. Запершись в комнате, она заносила в дневник дни своей жизни, которая разваливалась на глазах… Впоследствии дневниковые записи переросли в книгу, которую Ася назвала «Королевские размышления». Потом родилась еще одна книга – «Дым, дым и дым», посвященная Марине.

…Зима, искристый морозный вечер. Ася возвращалась домой в черной плюшевой шубке, неся только что купленный в кондитерской торт к чаю. В комнате Бориса горел свет – значит, он дома. Дверь открыл Боря Бобылев. «Миронов приехал!» – с порога сообщил он Асе радостную новость. Если бы только Ася знала, что будут значить в ее жизни эти слова! Они прозвучат еще не раз, с многолетними паузами, внося сердечное смятение и взрывая, казалось бы, только-только устоявшийся жизненный распорядок.

Миронов учится на юридическом факультете университета. Она уже что-то слышала о нем. Откуда-то из Сибири, кажется из Иркутска, где заканчивал гимназию. Гость двинулся навстречу раскрасневшейся от мороза Асе. Она сняла шапочку, золотые кудри рассыпались по плечам.

– Знакомьтесь, Николай, это жена Бориса.

– Нет, это же маленький лорд Фаунтлерой!

«Ася, я полюбил вас с первого взгляда и на всю жизнь», – скажет он ей потом…

Всех четверых словно связали какие-то незримые узы, запутанные, непостижимые, предрекающие, что добром вся эта история не кончится…

В феврале 1913 года не стало одного из неразлучных друзей – Бори Бобылева. Он покончил с собой – отравился цианистым калием. Приняв слишком большую дозу, умирал долго и мучительно. Его место у камина опустело…

«Борис подчеркнуто бережно добр ко мне, – вспоминала Ася о тех тяжелых днях. – Я не таила от него любви Бори ко мне и моей к нему. Я не пряталась. Не лгала. Не лукавила. Все было на виду, явно. Все было Борису ясно, любовь его друга Бори ко мне так понятна, упрекнуть можно было, только если бы мы обманывали или если бы перешли черту. Мы не перешли ее, даже не подошли к ней. Ни Боря, ни я не тянулись друг к другу физически. (Трудно поверить? Но – так. Боря был юноша. Я – и до него, до Бориса, так долго отвращалась физической близости. Перешла черту только для Бориса и с ним. В эту область никто мною не был впущен. Жена, я была верна Борису. И он это знал.)

Но сестра Бориса, Маруся, убедила его в обратном, сказав, что именно поэтому Бобылев и покончил с собой. Борис почему-то поверил ей и пропал. Почти на неделю. Мать с трудом нашла его на другом конце Москвы в какой-то наспех снятой комнате. Он не возвращался к Асе – то ли от стыда перед ней за то, что поверил клевете, то ли по другим причинам. Тогда Миронов встал на защиту Аси и не расставался с ней ни на минуту, покидая ее только на ночь. Жить на старой квартире, где все напоминало об ушедшем друге, о разрушенном семейном счастье, стало невозможно.

– Мне надо снять другую квартиру, – сказала Ася Миронову. – И надо скоро, чтобы папа, придя, нашел уже все устроенным, чтобы не огорчать его ответами на вопросы, слухами. Папу надо щадить. Вы поможете мне, Николай Николаевич?

Тот помог и с переездом – нашли другую квартиру, в Борисоглебском переулке, во дворе дома, где позже поселится Марина, – и с перевозкой вещей. Они ходили с Асей по просторным комнатам, как будто этими бесконечными шагами – почти до утра – пытались заглушить ужас пережитого, боль и тоску от потери. Шаги гулко отдавались в пространстве, за окнами темнела ночь, а они все ходили и ходили, словно от этого становилось немного легче.

Ася смутно догадывалась, что полюбила Миронова, но говорить об этом не решалась… Миронов первый признался ей в любви. В глубокой ночи его голос прозвучал тихо и страстно. «Мне кажется, я тоже вас люблю, – еле слышно прошептала Ася в ответ на его признание, наполнившее ее безумным восторгом и безотчетным страхом. – Но вам сейчас лучше уехать». Мирослав не спорил и уехал в Иркутск к родителям. Он понимал, что его любимая женщина пока остается женой Бориса и совесть не позволит ей сделать никаких шагов ему навстречу.

Асю не покидало ощущение, что ее жизнь – сплошная фантасмагория, что она совершенно одинока. Коля уехал – а что ему оставалось делать в этой ситуации? Бобылев лежит на кладбище, под крестом, на котором висит металлический венок из незабудок, заказанный для него Асей и Мариной. Борис не появляется, а если появляется – быстро уходит. Он больше не любит ее. Да и она его не любит. Она, восемнадцатилетняя женщина с маленьким ребенком, всеми брошена. Так сложились обстоятельства, и с этим ничего нельзя было поделать. Ася плакала днями и ночами напролет. А надо ведь как-то выживать. Вставать утром. Начинать новый день. Заботиться о сыне. В душе тихим эхом отдавались слова Миронова, сказанные при прощании на вокзале: «Ася, нам нельзя вместе жить, но мы вместе умрем… И где бы мы ни были, мы позовем друг друга…»…

Господи, зачем это было?

Борис все же вернулся к жене после долгих уговоров своей матери. Они с Асей пытались продолжать жить вместе, хотя бы ради сына, но прежней жизни не получилось. Да и быть не могло. Слишком много произошло страшного, непоправимого…

После смерти Ивана Владимировича в том же, 1913 году Ася и Борис расстались окончательно. Они разошлись тихо, с достоинством, без скандалов и сцен, оставшись друзьями. Пришли в консисторию с прошением о разводе, веселые, держась за руки. Священник долго не мог понять, что эта дружная молодая пара и есть те самые супруги, которые разводятся.

У Аси появился новый – гражданский – муж Маврикий Александрович Минц, у ее бывшего мужа – новая жена, актриса Мария Кузнецова-Гринева. Ася подружилась с Марией, которая ей очень понравилась, и сохранила эту дружбу на всю жизнь. А Борис подружился с Маврикием Александровичем. Встретившись, они могли проговорить по душам до рассвета…

Маврикий, или Морек, как звала его Ася, приходил к ней каждый день. Он был старше ее на десять лет. Скромный человек с застенчивой улыбкой и очень светлыми печальными глазами. Легкий, тихий, непритязательный, неторопливый. Постепенно они врастали друг в друга, и Ася чувствовала, что нестерпимая горечь уходит из души, что истерзанное сердце оживает, что она рождается заново. С Минцем было легко, как во сне. Он относился к Асе нежно и бережно. Заботился, чтобы она вовремя ложилась спать. Часы, проведенные с ним, были незабываемы. Ася и не знала, что такое бывает. Расставаться с каждым днем становилось все труднее… Но в воздухе носилось что-то неясное: что-то, что должно было нарушить этот странный завораживающий ритм…

Неожиданно принесли телеграмму: Коля Миронов просил Асю приехать в Тулу, чтобы проститься перед его отправкой на фронт.

– Я люблю его и люблю вас, – твердо сказала Ася Маврикию. – Что мне делать?

– Ехать, – ни минуты не колеблясь, ответил он.

Почти сутки Ася провела на тульском вокзале. Эшелон, в котором ехал Миронов, опаздывал. В сотый раз выходила Ася к железнодорожным путям. И вдруг…

«Прямо ко мне, шагом крупным и твердым, полоща в ветре полы шинели, переходит пути человек в военной папахе, – писала Ася в романе „Amor“. – Не узнаю. Помню его черноту, ее нет – папаха серая, весь в хаки, военный цвет. Одни брови черные!.. Я просто забыла Миронова. Стою, онемев. Чувствую ровно столько, сколько надо – чтобы сойти с ума… Но на моем щите – как некогда на щите моей матери – начертано слово „долг“».

Сидя в купе за чашкой горячего чая, Ася рассказала Коле все – о расставании с Борисом, о необыкновенной „сновиденной“ жизни с Маврикием. Она говорила, что Маврикий полюбил ее навсегда, так же как и Коля. Она должна вернуться к нему. Она обещала. А что ждало Колю на войне? Об этом было страшно подумать. Душу Аси захлестнула отчаянная борьба. Может, она видит его в последний раз? И что же, вот так встать и уйти и отпустить его на смерть? Ася не смогла подняться с дивана, на котором сидела, и направиться к выходу из вагона. Это было выше ее сил. Она осталась сидеть на месте. Эшелон глухо вздрогнул, заскрежетал, тронулся с места…

В эшелоне Ася заболеет скарлатиной, три месяца пролежит в больнице в Варшаве, откуда ее заберет вызванный телеграммой Маврикий. Они поселятся вместе в городке Александрове, куда Маврикия Александровича направили служить в учебную команду. Ему, еврею, несмотря на два высших образования, офицерское звание было не положено. 25 июня 1916 года Ася родит второго сына Алешу. В крестные отцы Алеше она запишет известного философа Василия Розанова, с которым вела переписку, и тот считал свою юную корреспондентку равным собеседником. Близкие отношения с мужем почему-то прекратятся, но он примет это с достоинством и будет еще более трогательно заботиться о жене и детях.

…И тут с фронта вновь приехал Миронов.

Судьба подарила им с Асей еще шесть дней безмерного счастья. Эти безумные дни, проведенные с Мироновым, едва не стоили Асе жизни. Она в прямом смысле слова была на волосок от смерти. Маврикий Александрович в отчаянии, не видевший выхода из трагически-мучительной ситуации, задумал отравить Асю, Алешу и себя. Он был инженером-химиком и хорошо разбирался в ядах. Но в последний момент, когда все было готово, словно кто-то незримый отвел его руку. Они остались жить.

Но драма на этом не закончилась, вскоре обернувшись настоящей трагедией. Весной 1917 года Маврикий неожиданно скончался от острого перитонита. Он давно уже жаловался на боли в правом боку, но врачи не распознали аппендицита. Ася с детьми отдыхала в Крыму у Волошина. Она даже не успела на похороны. Потрясенная обрушившимся на нее несчастьем, Ася вернулась в Коктебель, к Волошину, к его матери, туда, где ей было легче пережить свое горе. И где через два месяца так же внезапно и страшно умер от дизентерии ее младший сын, годовалый Алеша. Нянька, то ли по глупости, то ли с каким-то умыслом, дала малышу немытые вишни прямо из корзинки проходившей мимо дамы. Коктебель, который Марина называла «местом моей души», стал для Аси самым скорбным местом на земле.

«Я стою на Дорогомиловском кладбище не в силах что-либо понять… – напишет она в своем романе „Amor“. – Еще нет младшему года, когда в девять дней от гнойного аппендицита – ошибка врачей – умирает Маврикий. А через шесть недель в Крыму умирает в пять дней наш сын, начавший ходить, говорить, так на отца похожий! Я осталась в двадцать два года одна… Алеша был веселый ребенок! Совсем здоровый. Зачем нужна его смерть? Где он? В Бога, в иную жизнь я не верила. Здесь же – потерян смысл».