Текст книги "Избранницы. 12 женских портретов на фоне времени"

Музыка не умирает

Со своим мужем, Василием Викторовичем Бискупским, Анастасия Дмитриевна познакомилась на одном из концертов в зале петербургского Благородного собрания.

…Гримерная утопала в цветах. Корзины, букеты, гирлянды. Море цветов. Роскошные розы, душистые глицинии, нежные левкои, загадочные орхидеи. Ветки сирени – белые, розовые, лиловые. И шапки белых гортензий с крупными, выпуклыми, словно восковыми лепестками. Прохладно. На концертное платье накинута шаль. В зеркале ее лицо – бледное, прозрачное, немного усталое. В воздухе тонкий аромат духов – Брокар, последняя модная новинка.

– Анастасия Дмитриевна, к вам пришли. Прикажете принять?

– Да. Пожалуйста, просите.

Звякнули шпоры. И он вошел к ней, как много раз входили ее бесчисленные поклонники. Она обернулась и поднялась ему навстречу с обитого голубым бархатом кресла, в котором сидела. Высокий, статный, невероятно красивый. Парадный мундир, на боку изогнутая кавалерийская шашка.

Ей пришлось слегка запрокинуть голову, чтобы встретиться с ним взглядом.

И тут произошло что-то необъяснимое. Она поняла, что пропала, и что он это понял, и что он тоже пропадает вместе с ней, и она это понимает, и ничего нельзя изменить…

Все было решено.

Он склонился к ее изящной руке, протянутой для поцелуя, – таковы были требования этикета. Анастасия Дмитриевна внезапно почувствовала себя дерзкой, ей захотелось, чтобы все увидели, как он целует ей руку, и в то же время она испугалась чужих глаз, ведь все стало ясно с первого взгляда. Наверное, они были похожи на заговорщиков – так казалось Анастасии Дмитриевне, заговор уже существовал, уже связывал их, измерявших свое знакомство пока еще в минутах.

– Я увидел тебя и в тот же момент понял, что от судьбы не уйдешь, – сказал Василий Викторович ей потом.

– Это было яснее ясного, – ответила она.

А пока Василий Викторович Бискупский, поручик лейб-гвардии Конного полка, произнес несколько приличествующих случаю комплиментов, приятных каждой женщине, а тем более артистке, и выразил надежду на скорую новую встречу.

Вот, собственно, и все, но каждое произнесенное им слово обладало неким тайным значением, которое Анастасия Дмитриевна уловила сразу, боясь признаться в этом самой себе.

Остаток вечера она провела как в тумане. Вопросы, обращенные к ней, словно возвращали ее в реальность из каких-то далеких, никому не ведомых краев, и она отвечала невпопад со своей неподражаемой, загадочной и немного странной улыбкой.

В потоке экипажей и людей на Невском она была как будто с другой планеты, она уже жила в другом измерении… Она знала, и знала совершенно точно, что с ними произойдет.

Вернувшись домой, Анастасия Дмитриевна долго не могла заснуть, вспоминая, обдумывая и вновь проживая события минувшего вечера. Она и раньше после своих концертов засиживалась далеко за полночь – приходила в себя, постепенно успокаивалась, неторопливо освобождалась от шума аплодисментов и одобрительных возгласов, снимала с себя эмоции наэлектризованной возбужденной публики, попивая горячий чай из самовара, небольшого, граненого, с любимым вишневым или малиновым вареньем. Внесенный в комнату, самовар еще какое-то время как будто разговаривал, источая еле ощутимый терпкий аромат тлеющих древесных угольков, и это уютное полусонное бормотание наполняло душу Вяльцевой умиротворением. Всегда непросто войти в привычную колею – сразу это не получается – и завершить бурно прожитый день, а тем более сегодня, когда жизнь вдруг обрела новое измерение.

Что это было? Какое-то мгновенное узнавание себя в другом, совершенно незнакомом человеке? Ясное, отчетливое ощущение некой связующей нити, наметившейся между ними? Как странно, необъяснимо! Светский разговор ни о чем, ни к чему не обязывающие, учтивые фразы, но ведь все, что нужно, было сказано.

Да, это любовь. Любовь, которую Вяльцева так долго ждала и которая все равно пришла неожиданно. Никогда не знаешь, в какой день это случится. Еще с утра она ни о чем не подозревала. Как обычно, репетировала, готовила концертное платье, выбирала украшения, настраиваясь на предстоящее выступление…

…Зал, как всегда, битком набит. Еще бы, такое меццо-сопрано даже на Императорской сцене поискать. В партере сверкающие бриллиантами дамы и их важные, сановные кавалеры. На галерке публика попроще – студенты, курсистки. Цены на билеты высокие, «вяльцевские», и все равно они и раскупаются мгновенно, стоит лишь ее имени появиться на афише.

В романсах о любви и страсти равных Вяльцевой нет – так спеть их, как она, так пленить душу и поманить в зачарованную даль не удается никому. Но откуда же она все это знала? Ведь в ее жизни не было ничего подобного. Не было. До сегодняшнего вечера.

Анастасия Дмитриевна встала и подошла к окну. Белая июньская ночь заливала город призрачным, таинственным светом, и он казался бледным от волнения – таким же, какой сейчас была она сама, раненная любовью.

Она всегда чувствовала себя достойной настоящего счастья – счастья любить и быть любимой, и ее не смущало, что время шло, а оно, это настоящее, подлинное счастье, пока не появлялось в ее жизни, и она жила только музыкой, только песней…

– Настя, ты что это не спишь? – Из-за полуоткрытой двери послышался голос матери. – Ты же знаешь – тебе нельзя переутомляться. А то завтра, не дай Бог, голова кружиться будет. Так что, голубушка, сделай милость, прикрути ночничок – да в сон.

Заботливая Мария Тихоновна тревожилась за дочь не без оснований. Вон какая она тоненькая, хрупкая. Талия – на зависть всему Петербургу. Отдыхать ей надо, больше отдыхать, а она все сидит, все думает о чем-то. Пела-то часа четыре кряду – что публика ни попросит, все исполняет, и отказать она считает себя не вправе, даже несмотря на усталость. Совсем себя не бережет.

– Случилось что-нибудь? Ты сегодня какая-то сама не своя.

– Да нет, не беспокойтесь, мама, я сейчас лягу. Допью последнюю чашечку – так приятно мятой пахнет.

Конечно, случилось! Давно остывший чай стоял на столе нетронутым. Такое случилось, что и сказать нельзя. Если бы кто-нибудь ей сказал, что так бывает и что так произойдет с ней, она бы просто не поверила.

Бискупский. Фамилия показалась ей знакомой. Где-то в газетах промелькнула. Ну да, вице-губернатор Томска. Значит, Василий Викторович его сын? Прижаться к нему и забыть обо всем на свете. О том, что ей уже тридцать три года и возраст наивной романтики давно позади. О том, что она признанная звезда столичной сцены. О том, что весь Петербург каждый день говорит о ней. Вообще забыть о том, что было, о том, что она когда-то давно была влюблена. Была ли? Ей показалось, что такого не существовало и в помине. Есть только он. Он один. И все.

В углу комнаты теплилась свисающая на длинных цепях лампада в виде фарфорового херувима, взмахнувшего крыльями, – личико белое до голубизны, почти прозрачное, нежное, не то юношеское, не то девическое. Нет, все же девическое, так как на шейке херувима висел голубой медальон. И такого же светло-голубого, самого ее любимого, богородичного, цвета были распахнутые крылья.

Слабое мерцание освещало позолоченную резьбу старинных киотов с их причудливыми цветами, виноградными гроздьями и листьями с резными краями. Наверху большая икона Спаса Нерукотворного, Его светлый лик, чудесным образом проявившийся на белом, окаймленном зеленой полосой плате, первое, что она видела, открывая утром глаза. Под ним – Казанская Богоматерь, оклад которой увешен переливающимися жемчужными нитями. Рядом – Николай Угодник, и еще Спаситель, и еще Богоматерь.

Уголок был особый, теплый, намоленный – Анастасия Дмитриевна никогда не ложилась спать, не прочитав молитвы, и утро она всегда начинала и день заканчивала с обращения к Христу и его Пречистой Матери, тайную связь с которыми она ощущала в своем сердце с самого детства. А просила она только об одном – чтобы Господь простил ее прегрешения, вольные и невольные. И чтобы Господь послал ей любовь, о которой она столько пела. Но сейчас слова вечерней молитвы почему-то ускользали от нее, не собирались в одно целое, разлетались в разные стороны. Ей хотелось сказать что-то совершенно другое.

– Господи, – вдруг прошептала Анастасия Дмитриевна, – благодарю Тебя. За что мне такая радость? Я очень Тебя прошу, Господи, дай мне Васеньку. Я люблю его больше всех на свете. Матушка, Царица Небесная, помоги нам быть вместе.

Все было решено. Кем? И почему именно сегодня, в этот вечер? Не ей об этом судить, да и спрашивать об этом не надо. И так ясно. Значит, Господь все же услышал ее давнюю просьбу. Вяльцева стояла у окна, словно пропитанная белесым предутренним туманом, и плакала от счастья. Нежно улыбаясь, на нее смотрел с лампадки фарфоровый херувим…

Василий Викторович (а род Бискупских принадлежал к древнему польскому шляхетству) влюбился в Анастасию Дмитриевну до безумия. Он был младше своей жены на семь лет, но это ему не мешало. Очарованный Вяльцевой, он забыл о своем ветреном нраве и превратился в верного мужа. Дни, проведенные с ним, Анастасия Дмитриевна считала самыми счастливыми в своей жизни. Такое ощущение полного счастья не повторялось больше никогда.

C отъездом Василия Викторовича на фронт в составе 2-го Дагестанского полка, куда он перешел, во время Русско-японской войны для Вяльцевой началась какая-то странная, призрачная жизнь. Жизнь в мечтах и воспоминаниях. Жизнь без опоры в настоящем. Она была с ним, в этом вагоне, уносившем его на восток, а здесь двигалась лишь ее оболочка. Двигалась механически, потому что душа ее была далеко.

Разлука казалась невыносимой. Надо было что-то делать. И Вяльцева, не задумываясь, разорвала контракт на двадцать шесть тысяч рублей, снарядила на свои средства санитарный поезд и отправилась к раненому мужу. Об этом тотчас же сообщили газеты. Композитор Зубов откликнулся на ее отъезд романсом «Я бы хотел тебя забыть». Но разве Анастасию Дмитриевну можно было забыть?..

Зубов еще не знал, что это последний романс, написанный им в жизни. Больше он не сможет сочинить ни одной мелодии…

– Мне очень знакомо ваше лицо. Где я мог видеть вас прежде? Такое чувство, что мы встречались с вами в России. – Корреспондент столичного журнала «Театр и искусство», присланный в Харбин, обращался к худенькой сестре милосердия, перевязывавшей раненого солдата.

– Да, мы встречались. Вы были на моем концерте, помните? Неужели я так изменилась, что меня трудно узнать?

– Анастасия Дмитриевна, это вы? Не может быть! Вот уж не ожидал вас увидеть. Я слышал, что вы уехали на Дальний Восток, к мужу, но чтобы здесь, в лазарете, среди раненых и умирающих… Вы не боитесь крови?

– Нет, не боюсь. Из меня получилась хорошая сиделка. Все говорят, что им становится легче, если я рядом. Просят подарить что-нибудь на память. Хорошо, что я захватила пачку своих фотографий…

Анастасия Дмитриевна достала из тумбочки открытку. На ней ее лицо вполоборота, надпись «Береги командира» и автограф: «Анастасия Вяльцева».

– Почти не сплю. Сама удивляюсь своей выносливости. Работы много. Госпиталь переполнен. С передовой везут и везут раненых, и нет этому конца. Если бы вы знали, сколько страданий! Это драма, и еще какая. Так жалко наших солдатиков, так хочется помочь. Душа болит. Вот скоро буду давать благотворительный концерт в Летнем театре. Все средства пойдут в пользу раненых и семей убитых нижних чинов пограничной стражи. Приходите обязательно. Я вас приглашаю.

Вяльцева склонилась над тяжело дышащим солдатом и поднесла ему воду в стакане, ласково поддерживая его забинтованную голову…

Доктор сказал Анастасии Дмитриевне, что положение Василия Викторовича очень серьезное. Пуля задела жизненно важные органы. В любой момент может наступить ухудшение. Самое лучшее – увезти его подальше от линии фронта.

Бискупский оказался на редкость упрямым и несговорчивым, когда речь зашла о его отправке в тыл. Он не желал слушать никаких доводов.

– Как ты не понимаешь, я не могу покинуть действующую армию. Мое место здесь.

– Что ж, раз ты остаешься здесь, остаюсь и я…

По одной из версий (весьма правдоподобной), Бискупский женился на Вяльцевой с личного разрешения Николая II. Он долго скрывал этот факт от сослуживцев, а потом все-таки вынужден был выйти в отставку, так как офицерам браки с актрисами запрещались, тем более мезальянс с крестьянкой по происхождению. Правда, родители Бискупского, Виктор Ксаверьевич и Елена Васильевна, урожденная Римская-Корсакова, были не против.

Анастасия Дмитриевна показала себя хорошей хозяйкой, умеющей создать уют и поддерживать порядок в доме. Особенным успехом у гостей пользовались собственноручно испеченные ею пирожки, чем она очень гордилась. Они с Василием Викторовичем прожили вместе девять лет, и более счастливой пары, наверно, трудно было отыскать. Но развязка этого романа оказалась трагической…

«Певицей радости жизни» называли Вяльцеву современники. Она так любила жизнь! Любить не значило для нее страдать. Любить значило испытывать восторг и упоение, наслаждаться тонкой, причудливой игрой чувств. Она не хотела замечать тоски, грусти, слез и в жизни, и в своих романсах. Она старалась избегать упоминаний о муках, страданиях и тем более о смерти. Но смерть все же настигла ее. Настигла неожиданно, в расцвете славы, на вершине личного счастья…

…Улицы Петербурга затопили толпы людей, провожавших своего «цыганского кумира» в последний путь до Никольского кладбища Александро-Невской лавры. Собралось более ста пятидесяти тысяч человек. Сибирский купец-миллионщик Кугушев прислал гигантский букет роз. Так не хоронили даже Антона Павловича Чехова. За гробом шли мама Мария Тихоновна и брат Ананий Дмитриевич, управлявший доходными домами на Карповке, принадлежавшими певице.

Не было рядом с Анастасией Дмитриевной лишь ее любимого Васеньки. Он, так до конца и не оправившись после тяжелого ранения, полученного на войне, и отдавший много крови жене, находился в больнице – в горячке, в бреду, на грани жизни и смерти…

Над толпой плыл венок из белых лилий и сирени, перевитый траурной лентой с надписью: «От безумно любящего мужа, навек преданного памяти безоблачной, долгой совместной жизни и убитого горем невозвратной потери своего сказочного счастья, своей единственной, дорогой, незабвенной, милой Настюши».

«Все кончается, только музыка не умирает», – писал Александр Блок. И быть может, в этой музыке, что не умирает, продолжает жить несравненная Анастасия Дмитриевна Вяльцева.

Вечный лебедь. Анна Павлова

«Она не танцевала, а просто летала по воздуху» – так сто лет назад петербургская газета «Слово» писала о величайшей балерине прошлого века Анне Павловой. Она прославила русский балет по всему миру, превратившись в легенду еще при жизни. Каждое выступление балерины, каждый ее танец пробуждал в душах зрителей целый мир мыслей, эмоций – и радостных, и горестных, но всегда поэтичных и возвышенных.

Имя Анны Павловой до сих пор обладает огромной притягательной силой. Окруженная ореолом слухов, сплетен и недомолвок, недолгая жизнь внезапно скончавшейся в 1931 году в Гааге русской балерины до сих пор будоражит умы и заставляет искать ответы на разные вопросы.

Что гнало ее по свету? Что заставляло ее отправляться в бесконечные турне? Выходить на сцену больной, на грани обморока? Наверное, не деньги. Это было бы слишком просто.

Вечная неуспокоенность таланта? Предчувствие безвременного конца? Казалось, Анна все время куда-то спешила, боялась чего-то не успеть, не высказать, не дотанцевать, не смея взглянуть в лицо неумолимо приближающейся старости…

Происхождение великой балерины Анны Павловой окружено многочисленными тайнами, не разгаданными до сих пор. Год ее рождения в разных источниках варьируется от 1881 до 1885-го. Кроме того, первоначальное отчество Анны – Матвеевна – позднее было изменено на Павловна.

Одно время считалось, что ее отец – солдат. В метрической книге церкви при лазарете лейб-гвардии Преображенского полка она записана как родившаяся от Матвея Павлова, запасного рядового из крестьян Тверской губернии, и законной его жены Любови Федоровны. Но посмотрите на фотографии Анны! Разве похожа она на солдатскую дочь? Так и проглядывают южные корни и восточные гены, неславянский темперамент. Бледное, продолговатое лицо, высокий лоб, гладко причесанные черные волосы, нос с легкой горбинкой, большие темные глаза.

И в кулуарах царской России, и в советское время перешептывались совсем о другом. По одной из версий, отцом незаконнорожденной Анны называли известного еврейского банкира Лазаря Полякова, у которого горничной одно время работала ее мать.

В последнее время заговорили о том, что отец Павловой – Шабетай Шамаш, караим по национальности, носивший имя Матвей, приехавший в Петербург из Евпатории и открывший свое прачечное заведение. Он был женат, имел детей, а Анна была его внебрачным ребенком. Якобы об этом балетмейстер Касьян Голейзовский на ухо рассказал балерине Майе Плисецкой и просил хранить гробовое молчание, так как этот факт противоречил хрестоматийной биографии Павловой, принятой в советское время… Надо сказать, что и Поляков, и Шамаш были красавцами мужчинами, да и мать балерины отличалась внешней привлекательностью.

Как бы то ни было, но когда в маленьком домике на окраине Петербурга у прачки, так она значилась по документам, Любови Федоровны Павловой родилась желанная дочь, никто не верил, что семимесячный ребенок выживет. Думали, что сразу к Богу отправится безгрешная душа. Никто не знал, что малышку ожидало совсем иное предназначение. Худенькому, слабому заморышу, укутанному в вату, предстояло стать звездой, божественной Анной, олицетворяющей собой русский балет, а может быть, и искусство балета как таковое.

Правда, опасения за здоровье преследовали Нюрочку всю жизнь, и к тому были основания. Хрупкая, нежная, миниатюрная – в чем душа держится. Длинные стройные ножки с необыкновенно высоким подъемом, гибкая шейка, а талия, того гляди, переломится. Вся воздушная, вот-вот улетит. Не то что вошедшие тогда в моду приземистые, плотные, мускулистые фигуры итальянок-виртуозок, щеголявших невиданными, почти акробатическими трюками. Девочке назначали усиленное питание, пичкали три раза в день ненавистным рыбьим жиром – самым популярным лечебным средством в балетной школе на Театральной улице. И она терпела, потому что хотела танцевать, и не просто танцевать, а быть лучшей.

«Я буду танцевать, как Принцесса Аврора», – твердо заявила маме восьмилетняя девочка, возвратившись домой после впервые в жизни увиденного спектакля в Мариинском театре. Вот чего выдумала. Что за фантазия? Ни о каком балете и речь никогда не шла…

У Любови Федоровны дрожали руки, когда она наряжала Нюрочку на экзамен в балетное училище (все-таки добилась своего, упрямица!) – строгое темное платье, бусы из искусственного жемчуга, новые туфельки, – приглаживала голову лампадным маслом, чтобы волосок к волоску… Боялась, что не примут такую слабенькую, невзрачную. Приняли. Несмотря на сутуловатую спину и малокровную бледность. Правда, со второго раза, когда Нюрочке исполнилось десять лет. Павел Андреевич Гердт, красавец, царственный премьер Мариинки, Принц Дезире из той самой «Спящей красавицы», настоял. Разглядел что-то такое особенное в невысокой девочке с живыми карими глазами.

Название этому было гениальность.

Загадку гениальности попытался разгадать, прекрасное мгновение попытался остановить знаменитый художник Валентин Серов. Одним вдохновенным штрихом он навеки запечатлел парящий и торжествующий павловский арабеск на плакате для первого из «Русских сезонов» в Париже.

«На танец я всегда пыталась накинуть воздушное покрывало поэзии», – говорила Анна о себе. И это ей удавалось в полной мере.

Павлова обладала способностью превращать в золото все, к чему прикасалась. Любая хореографическая постановка в ее исполнении становилась шедевром. Ее сравнивали с ожившей танагрской статуэткой. Балерина была настолько индивидуальна, что не нуждалась в антураже. Она была одержима танцем. Им одним. Кроме танца, Анну ничего не волновало. Ей было все равно, где танцевать, лишь бы танцевать. Танцевать везде, танцевать там, где до нее о классическом балете и представления не имели.

Анне предстояло сыграть свою главную историческую роль, и потому так трепетали ее пылкая душа и ее тонкие руки. Она ощущала волнующую печать возложенной на нее свыше особенной миссии и не смела противиться влекущему зову судьбы. И может быть, поэтому она презрела спокойную жизнь Императорского театра – он казался ей ненужной роскошью – и отправилась в многолетние странствия по миру. Странствия, конец которым положит только ее внезапная смерть.

Павлова ушла из Мариинского театра, где проработала в общей сложности четырнадцать лет; ушла от Михаила Фокина, с которым вместе училась и с которым очень дружила; ушла от Сергея Дягилева, несмотря на триумфы «Русских сезонов», потрясшие Париж… По тем временам это казалось очень смелым, но она не могла усидеть на месте. Наверное, так ей было предначертано свыше.

Павлова была сама по себе. Она была избранницей. Ей был намечен особый путь, и не следовать ему она просто не имела права. Она и не спорила с судьбой, а, предвидя обретения и беды, покорно склоняла голову и плыла ей навстречу легкими, как сон, скользящими па-дебурре, и смиренно сложив на груди свои грациозные руки.

Пересекая континенты и океаны, Павлова становилась богиней танца и на прославленной академической сцене, и на подмостках лондонского мюзик-холла, где в очередь с ней выступали дрессированные собачки и сверкающие механической выучкой и одинаковыми улыбками герлс, и в сарае для стрижки овец в Австралии, и на арене для боя быков в Мексике перед двадцатипятитысячной аудиторией. Сколько раз ей приходилось танцевать буквально «на пятачке», и этого потрясающего зрелища нельзя было забыть. Первая мировая война застала Павлову в Германии, где ее арестовали как «русскую шпионку», но, к счастью, быстро отпустили. Индия сменяла Японию, Панама – Францию, Америка – Скандинавию…

Павлова принадлежала всему миру.

Гналась ли она за славой? Вряд ли. Ведь она уже была знаменитой. «Видели ли Вы Анну Павлову?» – эти слова стали употреблять вместо приветствия. «Павломания» охватила мир в таких размерах, что, по словам известного коллекционера и историка моды Александра Васильева, в Брисбене фирмой «J. C. Williamson, Ltd.» были выпущены особые шоколадные конфеты «Pavlova», на коробках которых красовалась ее подпись. В Австралии и Новой Зеландии в 1930-е годы был создан десерт под названием «Павлова» (с ударением на «о») в виде торта из воздушных белых безе с фруктами, который популярен до сих пор. Французская парфюмерная фирма «Payot» с 1922 года выпускает духи, туалетную воду и мыло с тем же названием, а садоводы вывели сорт роз «Павлова», пепельно-розового цвета с бесчисленными лепестками, напоминающими ее пачку в «Менуэте» по эскизу Льва Бакста.

Хотела ли Анна денег? Не секрет, что зарубежные гонорары Павловой во много раз превышали размер ее жалованья – и притом немалого – прима-балерины Императорского театра. В шутку она говорила, что в Америке каждое ее движение стоило доллар. Да, деньги были ей нужны, но в основном для того, чтобы помогать другим. Сама она никогда не роскошествовала и для артистки ее уровня и масштаба вела довольно скромный образ жизни. Анна искала свободы, независимости и возможности танцевать то, что хотелось. И еще – как можно больше встреч с публикой. Она очень любила публику – и аристократическую, и самую простую, и знающую, и неискушенную. И каждый раз после выступления спрашивала у тех, кто ее видел:

– Скажите, что было не так? – И добавляла: – Я знаю, что могла бы танцевать лучше.

Павлова передвигалась по миру всеми видами транспорта и была удостоена титула «Терпсихоры пакетботов». Как легка была она на подъем! Нет, не гастролерша – невозможно назвать ее таким обыденным словом, – но артистка в вечном движении, великая подвижница. Ею двигала не только охота к перемене мест, но и вечная страсть к новому. Не останавливаться. Двигаться дальше в искусстве. Она всегда была выше – выше слабости, выше ситуации, выше бульварных сплетен, слухов и кривотолков, выше обычных земных измерений. Она смогла превозмочь «гравитацию повседневности». Поднимись над суетой! Призыв, затертый до банальности. Но мало кто на это способен… А Павлова была способна. Ничто ее не смущало, ничто не отвлекало от главного, ради чего она явилась в этот мир.

«Счастье – мотылек, который чарует на миг и улетает», – говорила она. Мимолетное счастье. Исчезающая красота. Ослепительный миг. Да разве не им одним испокон века жив театр, разве не для этого живет человек? «Лебедь», «Бабочка», «Стрекоза», «Калифорнийский мак» – немеркнущие павловские шедевры.

Знаменитый «Лебедь» – или, как стали говорить потом, «Умирающий лебедь» – был поставлен для нее Михаилом Фокиным очень быстро, на одном дыхании, чуть ли не за один день, и что, может быть, самое курьезное – в качестве расплаты за денежный долг! Фокин тогда учился игре на мандолине, разучивал «Лебедя» Сен-Санса. А что, если создать номер на эту музыку? Кто нашептал ему такое решение? Миг наития, определивший судьбу. Балетмейстер расплатился с балериной сполна. Миниатюра, предназначенная для исполнения в благотворительном концерте (знаковая для мирового балета двадцатого века), обессмертила Павлову, став ее творческим откровением. Или это Павлова обессмертила Лебедя, танцуя его на протяжении двух десятилетий? При ее жизни никто больше на это не отважился.

Автор музыки «Лебедя», композитор Камиль Сен-Санс, сказал, войдя после концерта в гримерную к великой балерине: «Я боялся, что мою музыку изуродуют. Но когда я увидел вас, то понял, что музыкальный шедевр музыки находится в исключительной гармонии с танцевальным!».

Одни балерины, возможно, превосходили Павлову красотой, хотя и она была красива. Другие – мастерством исполнения отдельных элементов. Но по способности возвести танец в ранг общечеловеческих ценностей равных ей не было.

Владимир Немирович-Данченко признавался, что именно благодаря Анне Павловой у него был период – и довольно длительный, – когда он считал балет самым высоким искусством из всех присущих человечеству, божественным, как музыка, возбуждающим в нем целый сонм глубоких мыслей – поэтических, философских.

Мечтою многих поколений, мечтою о красоте, о радости движения, о прелести одухотворенного танца назвал Павлову ее друг и партнер Фокин. Ее танец был действительно исполнен душой. Пушкинская формула пришлась здесь как нельзя более кстати.

«Секрет моей популярности – в искренности моего искусства», – не раз повторяла Павлова. И была права.

Впервые появившись перед петербургской публикой в 1899 году, она сразу обратила на себя всеобщее внимание. В «маленькой Павловой», как ее стали называть поклонники, скрывалась великая актриса, и не заметить этого, не подпасть под ее чары было невозможно. В танце она умела и грустить, и пылать в экстазе. Ей было подвластно все. Она обладала удивительным даром перевоплощения. Она могла и растрогать до слез, и свести с ума. О, это была и глубоко меланхоличная, и очень темпераментная балерина!

На сцене она была королевой, которой подвластна любая роль. Она была словно «воздух и шампанское», по меткому выражению современника, очарованного ее Китри, накручивающей вихревые пируэты, взвивающейся в искрометных прыжках, сверкающей всеми жгучими андалузскими красками. И царицей ночи Анна была, и печальным призраком, вдохновенно танцуя «Ночь» на музыку Рубинштейна и грустную Жизель, не пережившую крушения своих надежд.

Павлова искренне считала, что настоящая артистка должна пожертвовать всем ради искусства и не требовать от жизни тихих семейных радостей. И она жертвовала, не размениваясь на романы и увлечения, называя себя «монахиней от балета». Замкнутость и недоступность Анны лишь разжигали интерес к ней. Поклонники, которых с каждым годом становилось все больше, в один голос твердили, что такой бриллиант, как Анна Павлова, достоин подходящей оправы, но она пропускала эти недвусмысленные намеки мимо ушей. Отсылала назад дорогие подарки и роскошные букеты. Отвергала «выгодные» предложения. Перспектива поступить на содержание к какому-нибудь богатому и титулованному сердцееду, как это делали многие ее товарки по сцене, ее не привлекала, и сердце Анны оставалось холодным, она загоралась только на сцене при первом взмахе дирижерской палочки. Мужчинам Анна не доверяла – наверное, сказались годы жизни без отца и тщательно скрываемое клеймо незаконного происхождения.

Выступая в 1906 году в Москве в балете Александра Горского «Дочь фараона», Анна впервые в жизни влюбилась… в своего партнера, танцовщика редкой красоты и сексапильности Михаила Мордкина, прозванного Гераклом балетной сцены. Все дамы были от него без ума, и не без оснований. Но имел ли место реальный роман, или Анна быстро подавила в себе внезапно вспыхнувшую влюбленность, испугавшись нешуточных угроз некой пожелавшей остаться неизвестной поклонницы Мордкина, – кто знает? Позже он станет одним из постоянных партнеров Павловой в заграничных гастролях. Их дуэтный номер «Вакханалия» будет потрясать публику неистовой любовной страстью…

А на тихие радости изначально рассчитывать не приходилось. Какие уж тут радости, когда с детства и на всю жизнь избран каторжный труд – по двенадцать часов у станка, если спектакля нет, и по шесть, если есть; когда на гастролях иной раз нужно исполнять по четырнадцать номеров в день…

Если танцовщица не держит себя в ежовых рукавицах, долго она не протанцует. Наградой служит то, что ей иной раз удается заставить людей забыть на миг свои огорчения и заботы, считала Павлова.

«Жизнь моя представляет собой единое целое, – говорила она. – Преследовать безостановочно одну и ту же цель – в этом тайна успеха. А что такое успех? Мне кажется, он не в аплодисментах толпы, а скорее в том удовлетворении, которое получаешь от приближения к совершенству…»

Приблизиться к совершенству – вот о чем она мечтала.

Не убежденная в своем праве на личную жизнь, Анна все же вышла замуж. Мужем и бессменным импресарио Павловой стал барон Виктор Дандре, обрусевший потомок французского аристократического рода, чиновник Первого департамента Сената, человек очень образованный, импозантно выглядевший – светловолосый, голубоглазый – и к тому же очень богатый. Он жил на широкую ногу, разъезжал по Петербургу в шикарном автомобиле с личным шофером.