Текст книги "Избранницы. 12 женских портретов на фоне времени"

В этот кошмарный период ее первый муж Борис бросил все дела и примчался к Асе в Коктебель, чтобы ее поддержать. Привез ей, оставшейся без каких-либо средств, свои последние деньги, полученные по завещанию матери. Помог перевезти их сына Андрея, тоже заболевшего дизентерией, в Феодосию, нашел врача… Он спас Асю…

Всего полтора года спустя они встретятся снова, в Старом Крыму, в соседнем с Коктебелем селении, отрезанные от мира Гражданской войной. Ася поселит Бориса в своем доме. Он заболеет тифом. И, надеясь, что молитва спасет ее бывшего мужа, грязно-размокшей крымской зимой, сквозь стужу и ветер, Ася из последних сил проползет через несколько улиц на коленях до церкви, путаясь в подоле длинной шерстяной юбки. Бог не уберег Бориса. По странной прихоти судьбы ему было суждено умереть на руках у Аси – в возрасте двадцати пяти лет – в том самом Крыму, где когда-то расцвела под южным солнцем у моря их безумная любовь…

Пережив смерти сына и двух мужей, Ася поверила во фразу «каждому воздастся»…

Жизнь в голодном Крыму в окружении дорогих могил становилась невыносима. Благодаря хлопотам Марины, Ася, больная, изможденная, потерявшая все зубы от голода и цинги, вместе с Андрюшей прорвалась в Москву. Она стала работать, писать, переводить. Увлеклась мистическими учениями. Сблизилась с Борисом Зубакиным, руководителем тайной ложи российских розенкрейцеров. Съездила к Алексею Максимовичу Горькому на Капри и в Париж, где в последний раз увидела Марину, бывшую там в эмиграции…

В двадцать восемь лет Ася дала перед Богом обет целомудрия, нестяжания, неедения мяса и запрещения лжи. По сути, монашеский обет в миру. С тех пор близких отношений с мужчинами у нее больше не было. Так закончилась женская история Анастасии Цветаевой, история ее земной любви и страсти, увлечений и крушений сердца… Она могла влюбиться, но не переступала известных рамок, загоралась, так как была очень темпераментной женщиной, но подавляла себя, чтобы держать данное слово. Ее юношеский атеизм давно испарился, уступив место глубокой, сосредоточенной вере в Бога.

Назревала совсем другая история – история крепнущего духа, не сломленного допросами и лагерями, издевательствами следователей и непосильным трудом, подступающей слепотой и страшной вестью о гибели Марины. До начала другой истории оставалось несколько лет, а пока…

Как-то вернувшись домой, Ася от соседей узнала, что в ее отсутствие два раза заходил и спрашивал ее «какой-то Миронов». Ее словно током ударило. Сердце бешено заколотилось, и казалось, готово было выскочить из груди. Они не виделись целых шестнадцать лет! Им уже под сорок! Она и хотела, и боялась этой встречи. Звонок в дверь – и невероятно – на пороге стоял прежний улыбающийся Коля, но все же неуловимо изменившийся, постаревший. Он долго ходил по Мерзляковскому переулку, не решаясь подняться на четвертый этаж и войти. Боялся, что увидит старуху. «А ведь ты совсем молодая!» – со смехом заключил он, сжимая ее в объятиях.

Миронов приехал в командировку с Дальнего Востока и намерения имел самые четкие: жениться на Асе и хотя бы вторую половину жизни провести вместе. Он никогда не понимал, что связывает Асю рядом с Борисом, но не добивался ее. Просто радовался тому, что она – есть. Жизнь столько раз разводила их, заготовив на их долю сплошные разлуки и расставания. Сколько же можно! Он заберет Асю и увезет ее с собой. Они наконец-то будут счастливы. Но ведь Коля ничего не знал про данный Асей обет! Он прожил у нее несколько недель и радовался, как ребенок, как будто его долгожданная семейная жизнь с любимой женщиной уже началась. Но почему-то такое естественное для них обоих желание близости – естественное, как дыхание, – оставалось лишь желанием… Может быть, Асю что-то смущает?

За те годы, что они не виделись, Коля успел жениться, но жена оставила его и с их маленькой дочкой уехала в Шанхай. А он вместе с другом занимался перевозкой товаров в Японию на шхуне «Конек-Горбунок», выучил английский язык. Теперь они с Асей свободны, и ничто больше не помешает им быть вместе. «Правда, Ася»? Она не ответила и как-то внутренне напряглась.

«Ты разлюбила меня?» – Голос Коли дрогнул. И тогда, гладя его по черным волосам, в которых уже вовсю серебрились нити седины, Ася рассказала ему все. Что она дала слово. Что ей стоит неимоверных усилий его сдержать, но поступить по-другому она не может, иначе перестанет себя уважать. Что все кончено. Что они должны расстаться и на этот раз – навсегда.

Два не совсем уже молодых человека не могли сдержать слез.

– Я скоро уеду, – говорил Миронов, бережно целуя своего «маленького лорда Фаунтлероя» в лоб и глаза, – я не сделаю ничего, о чем бы мы потом пожалели. Но знай, что я всю жизнь любил и буду любить только тебя. Тебя одну…

Опять проводы, вокзал, поезд, горький, отдающий паровозным дымком запах разлуки. Теперь уже в последний раз. Трудно, невозможно в это поверить, но это так. Она больше не сядет с ним в поезд и не уедет за тридевять земель, на райские острова, где под голубым небом плещутся ласковые волны… Волны их любви и счастья, теперь уже невозвратного, невозможного… Странная, бередящая душу смесь грусти, тревоги, ожидания. Тревоги за судьбу Коли. За свою собственную судьбу. А ожидание – чего? Новой встречи? Но ведь ее больше не будет! Никогда…

Зачем все это было?

Всю силу любви к Миронову, переполнявшую ее существо, Ася выплескивала за пианино. Она возобновила уроки фортепианной игры и не отрывалась от клавиш своего старого темно-желтого инструмента. Музыка заполняла комнату, напомнив о страстных звуках рояля, звучавшего в гостиной Трехпрудного переулка, когда на нем часами играла мама. В романтическом порыве, в отчаянной тоске по несбывшемуся…

«Не бросай никогда музыку, трудись у рояля, и если взгрустнется, что меня уже нет на свете, помни, что я продолжаю любить тебя, и сыграй мне вслед – я услышу…» – завещала Анастасия Ивановна своей внучке Оле Трухачевой.

Большой портрет Миронова стоял у Анастасии Ивановны на полке до конца ее дней.

В том же памятном 1933 году ее впервые арестовали. Но выпустили через два месяца – по ходатайству Горького. А в 1937 году для Аси начнется страшная эпопея – арест вместе с сыном в Тарусе, тюрьмы, лагеря, этапы, пересылки, поселения, – длившаяся почти двадцать два года. Следователь ухмылялся: «Теперь Горький уже за вас не заступится» (за год до этого великий писатель умер). Ее мучили многочасовыми допросами, не давали спать, запирали в узкий бокс, где можно было только стоять, а стоять – после допросов! – сил не было. И в этих нечеловеческих условиях хрупкая болезненная женщина не сломилась, не потеряла достоинства и присутствия духа. Отказалась отвечать на вопросы после того, как следователь назвал ее стервой. А самое главное, никого не оговорила. Ее совесть была чиста.

Вот фрагмент из сохранившихся протоколов ее допросов:

Следователь. «Кто такой Зубакин?»

А. Цветаева. «Мой друг. Он – поэт, скульптор, талантливый импровизатор и философ. Познакомилась с ним в 1922 году в Союзе писателей в Москве. Сблизила нас общность этических и философских взглядов, а также отношение к религии и искусству. Наша дружба и личное общение продолжались до самого последнего времени, хотя в последнее время переписка и встречи стали редкими».

Следователь. «Каких философских и религиозных взглядов держится Зубакин?»

А. Цветаева. «По своим философским взглядам Борис Зубакин – идеалист. Он интересуется каббалой, мистикой и вопросами древних религиозных учений. Я разделяю эти взгляды Зубакина».

Следователь. «Назовите фамилии ваших и Зубакина знакомых, разделяющих философские и религиозные взгляды Зубакина».

А. Цветаева. «Из таких лиц мне известны Валентин Николаевич Волошинов и Леонид Федорович Шевелев. Оба эти лица – ныне умершие».

Следователь. «Кто еще разделял философские и религиозные взгляды Зубакина из известных вам лиц?»

А. Цветаева. «Кроме Волошинова и Шевелева, лиц, разделявших взгляды Зубакина, я не знаю».

Конечно же Ася знала всех, ведь она была секретарем и ближайшим помощником Зубакина. Но она промолчала. Никаких признаний выбить из нее не удалось.

В родную Москву Анастасия Ивановна вернулась лишь в 1962 году. Сначала ее поселили в комнате в коммунальной квартире, а потом дали маленькую однокомнатную квартирку на Большой Спасской.

Главное место в жизни Анастасии Ивановны занимала литературная работа. Ей было уже за девяносто, а она продолжала писать, печаталась, вела обширную переписку, помогала людям, кого-то куда-то устраивала… Скольких людей она принимала за день – сосчитать невозможно! И для каждого у нее находился совет или просто доброе слово.

Самым большим желанием Анастасии Цветаевой было любить людей действенной любовью. Марина говорила о том же: «Любовь – это поступок». Анастасия Ивановна была очень требовательна к другим, но в первую очередь к себе. Аскетом, строгим, даже деспотичным властителем собственной жизни запомнили ее современники.

Литературный труд ей казался легче физического. Анастасия Ивановна заботилась о том, чтобы ее сын с женой, уже пожилые, не перетрудились на дачном участке, где они выращивали овощи, ягоды, зелень. «Не надрывайтесь вы так, – говорила она. – Я напишу, заработаю».

Вышли ее знаменитые, несколько раз переиздававшиеся «Воспоминания» – уникальные мемуары, занявшие особое место в русской литературе, роман «Amor», рассказы о животных «Непостижимые», повесть «Моя Сибирь», сборник мемуарных зарисовок «Неисчерпаемое»…

Цветаева была прекрасной переводчицей, немецкий и французский языки знала с детства, английский учила, начиная с 1927 года, и преподавала в Тимирязевской академии, увлеклась японским и испанским. С испанского с наслаждением начала переводить в лагере. Первые стихи написала на английском языке, и читавшие их англичане говорили, что это классика. Потом уже стала писать на русском. Все ее стихи были написаны в лагере. Свой поэтический сборник Ася назвала «Мой единственный». Она говорила, что у настоящего поэта много сборников, а она не поэт, потому у нее и сборник всего один. Когда Ася узнала о смерти Марины – два года это страшное известие от нее скрывали, – рифма покинула ее. А в восемьдесят лет Анастасия Ивановна снова вернулась к стихам. «Мне восемьдесят лет, еще легка походка…»

Она ходила очень быстро, буквально летела вперед. С собой носила палку, но никогда на нее не опиралась. А в другой руке была авоська с плащом и калошами на случай смены погоды.

Лифт Анастасия Ивановна ненавидела и никогда одна на нем не ездила. Поднималась пешком по лестнице и на девятый, и на одиннадцатый этаж! При этом на промежуточных площадках отдыхала, чтобы восстановить дыхание, и двигалась дальше. «Лестница – это жизнь», – говорила она. В метро на эскалаторе не стояла, ходила и вверх и вниз.

Терпение и труд все перетрут, повторяла Цветаева. Всего нужно добиваться самим. Сначала что-нибудь сделай, а уж потом получи. Отдай – и тебе все вернется в десять раз больше…

Ее друзья предсказывали, что Анастасия Ивановна доживет до ста лет, но она только отшучивалась: «Боюсь этой трехзначной, нечеловеческой цифры. Наверно, буду походить на ведьму».

У ее удивительного голоса были разные оттенки. Спокойные, теплые, доброжелательные – для друзей. С людьми официальными – учтивые, но, бывало, и холодные. По-особому она разговаривала с животными, которых очень любила. Часто можно было услышать «душенька» и обращение на «Вы» к какому-нибудь бродячему псу с несчастными глазами или ободранному дворовому коту. Но совершенно по-особому она читала стихи. Голос становился необычайно глубоким, мелодичным, напоминающим временами звучание виолончели…

Сын Цветаевой, Андрей Борисович Трухачев, ушел из жизни раньше ее. Ему исполнилось восемьдесят. Он был очень талантливым человеком, прекрасным рассказчиком, рисовал, писал стихи. Обладал энциклопедическими познаниями, цитировал целые книги наизусть. Как-то зимним вечером, возвращаясь к себе домой в Орехово-Борисово от Анастасии Ивановны, он почувствовал себя плохо. Андрей Борисович успел набрать код и упал около своего подъезда. С ним случился инсульт. Через два дня его не стало.

Для Анастасии Ивановны это был страшный удар. Из нее словно стержень вынули. Мать с сыном были очень дружны, и характеры у них были во многом похожи. Анастасия Ивановна называла сына Андреюшкой, а он ее Асенькой и непременно на «Вы». Она пережила смерть сына тяжело, но мужественно, сказав, что жизнь продолжается и она обязательно напишет свои записки о нем и назовет их «Памятник сыну». Но уходящие силы не позволили ей довести задуманное до конца. Позже этот сборник был издан.

На сороковой день в дом сына пришло много народу. Анастасия Ивановна сидела, опустив голову и сжав руки между колен, в кресле, подаренном ее сводной сестрой Лерой – Валерией Ивановной Цветаевой. «Вот и случилось то, чего я больше всего боялась», – сказала она.

Спустя три месяца Анастасия Ивановна тяжело заболела. Она мужественно боролась до конца. Очнувшись, могла спросить: «Я в своей квартире?» Номер квартиры был пятьдесят восемь – как печально знаменитая политическая статья. Перед смертью она просила свою внучку Олю: «Смотри на меня. Ты – единственное, что у меня осталось». Олин старший сын Андрей делал прабабушке искусственное дыхание. А младший, Гриша, стоя на коленях, молился.

За несколько дней до конца Цветаева сказала, что видит дверь с надписью «Анастасия», но там занято, там Марина и Андрей. А в день смерти она увидела, что место там освободилось…

…Она умерла 5 сентября 1993 года, немного не дожив до своего девяностодевятилетия, в воскресенье, что по-гречески звучит «анастасия», в день Отдания праздника Успенья Пресвятой Богородицы. Похоронили ее в день праздника Сретения иконы Владимирской Божией матери, а сороковой день со дня смерти ее пришелся на день Покрова. Еще одно знаковое совпадение – по радио в тот день как раз шла передача о семье Цветаевых. Когда передача закончилась, Анастасии Ивановны не стало. Последними ее словами, обращенными к внучке, были: «Оля, зачем…» Дальше Оля не расслышала…

Легкие шаги безумия. Ольга Спесивцева

Судьба подарила Ольге Спесивцевой долгую жизнь – почти век, – несмотря на слабое здоровье и внешнюю хрупкость. Она страдала бессонницей, а также ночными кошмарами. «Измучилась и устала», «когда же буду жить по-человечески?», «сил мало», «так и не хватит меня», «полумертвой живешь» – подобными записями пестрит дневник великой балерины двадцатого века.

Зарубежный архив Спесивцевой – а большую часть жизни она провела за границей – утерян. В каком неведомом трагическом мире витала ее душа? Что открывалось ей? Жила ли она когда-нибудь реальной жизнью, она, «спящая балерина» (так назвал свою книгу о ней ее многолетний партнер Антон Долин), «заколдованная волшебница»? Была ли счастлива как женщина?

Ольга Спесивцева принадлежала к тем редким людям, кому при жизни удалось прикоснуться к запредельным высотам бытия, приоткрыть незримые тайны загробного мира. Она слишком близко подошла к краю бездны, к запретной черте, переходить которую опасно. Слишком близко для простой смертной. Плата за это знание всегда беспощадна…

– Мистер Долин, вы что, не слышите вступления? О чем вы думаете?

На репетиции балета «Синяя Борода» танцовщик Америкэн Бэли Тиэтр Антон Долин внезапно ощутил гнетущее беспокойство. Оно разливалось неприятным холодком в груди, мешая сосредоточиться. Антон предчувствовал: что-то с Ольгой. Последнее время она была очень странной. Да и не только последнее время. Судьба свела их в антрепризе «Русский балет» Сергея Дягилева. Он вспомнил, как в Лондоне они танцевали с ней «Жизель».

После спектакля всю труппу пригласили на банкет в дорогой ресторан. Артисты предвкушали удовольствие вкусно поесть, выпить шампанского, расслабиться. Одна Ольга отказалась ехать, произнеся нелепую фразу: «Призраки ничего не едят». Каприз звезды? Кокетство? Если бы! На самом деле все было гораздо серьезней. Наскоро одевшись, Долин помчался в гостиницу «Эссекс-Хаус», где жила Ольга.

Случилось то, чего он больше всего боялся.

В гостиничном номере все было разбросано, дверцы шкафов распахнуты, ящики выдвинуты. На кровати сидела хрупкая женщина. Черные пряди волос, обычно гладко уложенные, в беспорядке падали на лицо. Огромные темные глаза, казавшиеся еще темней на фоне бледной кожи, лихорадочно блестели. Казалось, она бредит наяву.

– Я Жизель! – повторяла она. – Я королева лебедей. Я Спесивцева из парижской Оперы. Здесь мой дом. Я буду жить только здесь. Я никуда отсюда не уйду. Это все штучки Жоржа в белой шляпе.

Ее спутник, мистер Леонард Жорж Браун, богатый американец, молча стоял у окна и смотрел вниз, на оживленную улицу Нью-Йорка, где у подъезда гостиницы дежурила «скорая помощь».

Врачу, который в очередной раз выслушивал бессвязный монолог, все это начинало надоедать. Его терпение было на исходе.

– Эта леди затеяла скандал, вызвала полицию. Вы видите, она неадекватна. Придется ее забрать, таковы законы Нью-Йорка, – заявил он Антону в ответ на его безмолвный вопрос. – Может, вам удастся уговорить ее спуститься вниз?

Ссора с Брауном произошла из-за паспорта. Ольге все чаще приходила мысль о возвращении домой, в Россию. Браун и слышать об этом не хотел. В самом деле, куда ей ехать? Советского гражданства она лишилась много лет назад, здоровья никакого. Как она поедет одна? Безумие! Он никуда ее не отпустит. Но в голосе Ольги было столько решимости, что Браун на всякий случай надежно спрятал паспорт своей гражданской жены. Ольга начала его искать, все перерыла, разнервничалась…

– Я Жизель, – обреченно твердила Ольга, когда ее сажали в машину. – Я Жизель…

Через полчаса в приемном покое психиатрической клиники оформляли новую пациентку – русскую, 1895 года рождения, бывшую балерину.

– Не волнуйтесь, сэр, мы быстро приведем ее в норму. У нас прекрасное лечение, замечательный уход, великолепные условия, – говорил врач, глядя, как Браун приписывает нули на чеке для оплаты: клиника была частной и очень дорогой.

Действительно, Ольге вскоре стало лучше, наваждения испарились, на щеках появилось слабое подобие румянца, и глаза больше не казались ввалившимися.

Шел сороковой год, в Европе маршировали нацисты, Гитлер захватывал одну европейскую столицу за другой, а здесь, за океаном, куда срочно пришлось бежать, спасаясь от ужасов войны, Ольга и ее друг чувствовали себя в полной безопасности. Взявшись за руки, они гуляли по аллеям Центрального парка, радуясь распускавшейся на глазах листве. До следующего приступа, который не замедлил повториться. И снова частная клиника, успокоительные инъекции, снотворные таблетки…

Ольгу стягивали простынями и поливали каким-то составом, от которого вначале было холодно, потом жарко, а она твердила, что не больна и прилично себя чувствует. А как-то раз отправили в шестую палату, которая считалась «нехорошей». Там Ольга встретила бывшую танцовщицу Мариинского театра Муромскую, о которой говорили, что она умерла. На вопрос, почему она здесь, Муромская ответила пожатием плеч, означавшим, что не знает, но говорить с Ольгой не захотела…

…Я – Жизель.

Когда это случилось с ней в первый раз? Должно быть, в 1919 году, после премьеры «Жизели». Мариинский театр, забитый до отказа разномастной публикой, заслуженными балетоманами и журналистами, взрывался от аплодисментов. Танец Спесивцевой потрясал невиданной прежде страстью. И красотой. Внешность Спесивцевой поражала с первого взгляда. Эта тоненькая, похожая на статуэтку из севрского фарфора балерина родилась в Ростове-на-Дону.

«Воспоминания о детстве у меня встают отдельными картинками, то на плоту реки Дона в городе Ростове. Вижу себя, сижу с удочкой, мама подходит и заглядывает, спрашивает: „Ты не спишь?“. Потом выплывает в памяти Тифлис.

…Мы все на кухне, духовка открыта, кукурузные зерна стреляют, образовывая маленькие цветочки. Вдруг слышится „прочь, прочь, вот папа придет, всем задаст“. И вновь Ростов, у меня в руках маленькая скрипочка. Папа до боли нажимает пальчики, гнет на ниточки (струны), в другой руке палочка – смычок, кисть не удерживает, гнется вниз. Папа берет руку со смычком, кладет на скрипочку и водит…» – рассказывала Ольга о себе на страницах дневника.

Великая Спесивцева… Мечтательный облик, словно расцвеченный неяркими, неясными, размытыми акварелями красок северной природы. Матово-бледная кожа. Профиль камеи. Скорбный византийский лик. Опущенный долу трепетный взор, скрывающий глубоко запрятанные страсти. Зыбкая грань мистической иллюзии, легкое дыхание потусторонности. Белый танец на темном фоне глобальных потрясений и трагических катаклизмов эпохи. И еще в ней было что-то экзотичное, нездешнее, напоминавшее о персидской миниатюре, какая-то пугливая грация газели.

Не случайно юному Дмитрию Шостаковичу при виде ее пришла на ум Шали, героиня рассказа Ги де Мопассана, девочка из Индокитая, с огромными глазами и строгими чертами продолговатого лица, исполненного тайн и несбыточных мечтаний…

В особой ложе сидел невысокий, чуть полноватый молодой человек с черными прямыми волосами. Он не сводил глаз с точеной фигуры балерины в длинной белой пачке. Это был муж Ольги Борис Каплун. Родной племянник Моисея Урицкого, друг всесильного Григория Зиновьева и репетитор его детей, Борис сделал отличную карьеру. Ему только двадцать пять, а он Управляющий делами Петроградского Совета. Борис слыл любителем искусства, балета в особенности.

Любовь к искусству была семейной чертой Каплунов. Сестра Соня – скульптор, брат Соломон – владелец берлинского издательства «Эпоха», где печаталась поэма Марины Цветаевой «Царь-Девица». Каплун помогал многим литераторам, играя своеобразную роль «спонсора» петроградской богемы. Самой большой его страстью был балет.

…Сложив крестообразно руки на груди – правая кисть лежала чуть выше левой, – Ольга кланялась, выходя на бесчисленные вызовы зрительного зала. Но невероятный успех ее не радовал. Внутри все колотилось: «Опасно! Не делай этого! Не прикасайся! Убьет!»

Она не спала ночь, холодея от ужасных предчувствий. Несколько раз она вставала. То ей слышались чьи-то шаги в коридоре, то будто кто-то тихо звал ее жалобным голосом откуда-то из-под земли, то в очертаниях оконного переплета ей чудился крест. Чтобы задернуть плотные шторы в своей спальне, Ольге пришлось повиснуть на шнуре всем своим невесомым телом. Она очень худая. Ей передали, что ее приятель Корней Чуковский назвал ее «тощей Спесивцевой». Пусть говорит что хочет. Лишь бы заснуть хоть на час.

Наутро Ольга прибежала к подруге, совершенно убитая, мертвенно-бледная:

– Я не должна танцевать Жизель. Я слишком глубоко в нее вживаюсь.

Сухой кашель сдавил ей грудь. На впалых щеках выступили нездоровые красные пятна.

Откашлявшись, она продолжала:

– Мне кажется, я схожу с ума. Я умираю. Я общаюсь с загробным миром.

Ольга скрыла важную деталь: в период работы над Жизелью она тайно посещала клинику для душевнобольных. Но разве могла она предположить, что в будущем сама станет ее пациенткой? Что лишь на склоне лет ей удастся освободиться от навязчивой и гнетущей власти этого образа? Что мотивы «разорванного сознания», новаторски привнесенные ею в роль, сбудутся и воплотятся в действительности?

– Ты слишком впечатлительна, Оля. Разве можно все принимать так близко к сердцу? А вот банки тебе поставить не мешает. Что сказали врачи? Тебе надо оставить балет и серьезно взяться за лечение. С больными легкими шутки плохи.

Болезнь легких очень быстро унесла в могилу ее отца Александра Романовича, талантливого оперного певца из Ростова-на-Дону, которым восхищался Шаляпин, когда Ольге было всего шесть лет. Его осиротевших детей решено было отдать в пансион при Доме ветеранов сцены в Петербурге, а потом – в Театральное училище. На экзамене к юной Оле подошел заслуженный артист Павел Гердт – на нее нельзя было не обратить внимания – и подвел ее к балетмейстеру Николаю Легату, который был к тому же хорошим художником. И тот зарисовал удивительный «камейный» профиль чудо-ребенка…

Став артисткой, после репетиций Ольга приезжала к мужу, входила в его кабинет, сбрасывала шубу, садилась на диван и часами молчала. Не просто не разговаривала, но хранила молчание, оберегая свой внутренний мир от нежелательных посягательств. Она всегда была словно ограждена неким магическим кругом, в который так просто не войдешь: призрачным кругом виллис, траурным кругом черных лебедей, округлыми очертаниями заколдованного лебединого озера, вглядываясь в которое она видела то, что не видели другие – то ли начало жизни, то ли ее конец. И то, что ей доводилось увидеть в своих актерских прозрениях, пугало ее, робкую и впечатлительную от природы, вселяло мучительный страх, от которого невозможно было избавиться, сеяло тревогу, отталкивало и в то же время неудержимо влекло…

Борис привык к такому стилю поведения жены. Надо отдать ему должное – именно Каплун приложил определенные усилия, чтобы воспрепятствовать закрытию Мариинского театра, примой которого бесспорно была Спесивцева. Ему же принадлежала инициатива открытия первого в Петрограде крематория в помещении бывших бань.

Когда Борису становилось скучно, когда надоедало бренчать на пианино и хотелось встряхнуться, он частенько возил туда Спесивцеву в компании с Корнеем Чуковским, предварительно справившись по телефону, есть ли покойники. Возил так, как возят в театр, на вечеринку или в модный ресторан. Это было что-то вроде ни на что не похожего развлечения.

У оконца гудящей печи Чуковский, как и положено кавалеру, галантно пропускал Спесивцеву вперед. Ни он, ни Борис не задумывались: а нужно ли ей видеть эти кошмарные танцы? Для ее ли хрупких нервов и ранимой психики предназначались подобные зрелища? Забудьте, мадам! Легко сказать…

В Ольге таилась и ее же сжигала, лишая покоя, воли и энергии, какая-то навязчивая страсть ко всему запредельному.

Ее героини несли в себе предчувствие беды и неминуемой катастрофы. Даже от улыбки ее Одиллии, с которой она легко, без усилий крутила знаменитые тридцать два фуэтэ в сцене на балу, исходила тревога и смутное ощущение опасности. От нее веяло демонизмом, как и от всего облика танцовщицы в черной пачке с огненными всполохами и алыми перьями на изящной головке, и особенно от белого загробного видения ее Жизели.

«В вас есть что-то от дьявола, Ольга Александровна», – сказал ей как-то собеседник. Странные, страшные слова, если вдуматься…

Всецело преданная театру, Ольга, по сути, не была театральным человеком в том смысле, что она не любила бывать на людях. Неожиданные вспышки общительности сменялись у нее периодами глубокого погружения в себя. Свободные вечера Спесивцева проводила дома в окружении близких. Она носила темные закрытые платья, строгостью линий напоминавшие монашеские одеяния, скромные однотонные блузки без всяких украшений, но как блистательна она была в элегантных вечерних туалетах, когда выбиралась на концерт в консерваторию или на драматическую премьеру! Особенно любила она розовые бриллианты.

Ольга чуралась шумных сборищ, избегала близкого общения с коллегами вне сцены и репетиций. На первый взгляд могло показаться, что причиной тому ее гордыня, ее нелюдимость, а то и неспособность общаться с людьми. Но это было совсем не так. Достаточно сказать, что Спесивцева обладала редкостным для балерины интеллектом. Просто она была далека от всей этой жизненной суеты.

Равнодушная к успеху у публики, далекая от театральных интриг и сплетен, чуждая зависти и недоброжелательства, Спесивцева пребывала в каком-то своем, особом мире, недоступном посторонним. Сорвать аплодисменты, сверкнуть лучезарной улыбкой, произвести фурор – это было не для нее. Ольга выходила на сцену, чтобы всецело служить танцу, она приносила ему жертвы и отдавала всю себя без остатка. И потому так серьезно, так неулыбчиво было ее лицо, так страдальчески сведены брови, так мучительно опущены вниз уголки ее рта и полузакрыты глаза. Все это придавало ей сходство с античной трагической маской. Танцуя, она высвобождала свой мятущийся, страждущий дух от тяжких, порой невыносимых оков бытия, а это уже совсем иное измерение.

«Не смогу назвать другого в труппе 20-х годов, кто жил бы на сцене такой напряженной духовной жизнью, как Спесивцева», – вспоминал ее современник, известный историк балета Юрий Иосифович Слонимский.

«Духом, плачущим о своих границах» называл Спесивцеву знаменитый искусствовед, прозорливый, чуткий, тонко чувствующий Аким Львович Волынский, и трудно подыскать более точное определение.

…Борис Каплун довольно скоро исчез из жизни Спесивцевой – постоянство вообще ей было несвойственно. Но именно он помог ей эмигрировать, за что расплатился крупными неприятностями. Позже, в начале тридцатых годов, Борис неожиданно появился в Париже. Говорили, для того, чтобы убить Ольгу. Не тогда ли ей овла дела мания преследования?

Про Каплуна и до этого ходили нехорошие слухи, к счастью, не подтвердившиеся – якобы о его причастности к нелепой гибели молодой балерины Лидии Ивановой, утонувшей во время катания на лодке. «О, кавалер умученных Жизелей!» – восклицал его друг поэт Михаил Кузмин. Но зачем Каплуну было убивать Ольгу? Из ревности? Он мог сделать это еще в России. Или потому что она отклонила его предложение работать на советскую разведку? А было ли вообще такое предложение?

Короткое время Ольге покровительствовал Альберт Сливкин, полный, очень добрый человек с огромными связями и запутанной биографией. Бывшего порученца Ленина и Зиновьева, приятеля Тухачевского и Радека за какие-то провинности исключили из партии и назначили директором Севзапкино. Он жил отдельно от Спесивцевой. Во всяком случае, в доме балерины его никогда не видели.

Сливкин провожал Ольгу, когда она весной 1924 года вместе со своей мамой, первой ростовской красавицей, Устиньей Марковной, уезжала на лечение в Италию, чтобы потом переехать в Париж, куда ее пригласил Руше, директор Гранд-опера. Открытая машина везла их по петроградским улицам и набережным на Варшавский вокзал. Как оказалось, Спесивцева покидала Россию навсегда.

В свое время она пожелала Акиму Львовичу Волынскому на его юбилее жить долго и жить в России, а сама осталась на чужбине. Как? Почему? «Экономический», как она выражалась, вопрос тому виной или неустроенность и тревожная обстановка послереволюционного Петрограда? Тогдашняя жизнь, по ее словам, была тяжелой и серой, как солдатская шинель, и не поддавалась никакому описанию… На кого ни посмотришь, у всех жадные горящие глаза. Ни театры, ни репетиционные залы не отапливались. Балерины репетировали в теплых рейтузах, в шерстяных кофтах, и едва останавливались, как от них шел пар, как от лошади. А может быть, смутная надежда построить свою жизнь по-другому? Личные причины? Творческие мотивы? Или это была попытка бегства от самой себя?