Текст книги "Избранницы. 12 женских портретов на фоне времени"

Их познакомили на вечере у каких-то знакомых. Он начал протежировать подающей большие надежды «малютке из балета» чуть ли не из спортивного азарта, чуть ли не на пари с главой петербургских балетоманов генералом Николаем Безобразовым – иметь содержанку-танцовщицу было модно, – а потом влюбился. Виктор ухаживал за Анной три года, а впоследствии не мыслил без нее жизни. Он обожал Анну, но деликатно, без всякой пошлости и фривольностей. Легкая, не обременявшая его поначалу связь превратилась в настоящую любовь. И в главное дело всей его жизни.

В Петербурге на Итальянской улице он подарил балерине роскошную квартиру с огромным репетиционным залом для занятий, на стене которого висел портрет божественной Марии Тальони – уж не в пику ли великим князьям, покровителям Матильды Кшесинской? Но Анна Павловна, добившаяся к тому времени положения примы Императорского балета, избегала поспешных поступков. Ей непросто было решиться вступить в близкие отношения с Виктором, хотя он ей безумно нравился. При виде Виктора у Анны начинали так блестеть глаза, что скрыть это было невозможно. Со временем они все же стали любовниками, что вызвало большое неудовольствие Любови Федоровны, и поселились вместе. Наверное, впервые в жизни Анна позволила себе ослушаться мать. Об этой связи заговорил театральный Петербург – вот вам и недоступная Павлова! – но, приняв приглашение Сергея Дягилева участвовать в организуемых им «Русских сезонах», Павлова уехала на гастроли за границу. Влюбленные на время расстались.

«Да что такое артистка… Содержанка? Крепостная? Неудачница? Авантюристка? Я не понимаю, – сокрушалась Павлова. – Я поначалу боролась. Начала с горя просто кутить, желая что-то ему доказать. И не настаивай Дандре на моей работе, я ни в какие артистки бы не вышла, но он мне класс построил. Пришлось работать… хотя бы из самолюбия».

Существует театральная легенда, согласно которой известная в Северной столице престарелая графиня Бенкендорф, любившая выступать в роли прорицательницы, этакой Кассандры на русский манер, и часто захаживавшая в театр, предсказала, что свою любовь Анечка Павлова найдет через тюрьму. Это звучало дико и непонятно, а на деле все вышло очень даже похоже.

Павлова была на гастролях, когда из России пришло известие об аресте Виктора по делу о взятках и растрате казенных средств при строительстве Охтинского моста. Вот она – и тюрьма, и любовь! Реакция Анны была незамедлительной – она приехала в Петербург, где ей пришлось в срочном порядке разорвать контракт с Мариинским театром, несмотря на то что сезон 1913 года был в разгаре, внесла, не афишируя этого, необходимый и весьма немалый залог, под который Виктора отпустили, и увезла его с собой в Европу от греха подальше. С тех пор они были вместе. Присоединилась к ним и Любовь Федоровна, которая, хотя и терпеть не могла Дандре, все же сумела с ним ужиться ради дочери.

Они венчалась тайно, в Париже, хотя титул «баронесса Дандре» на афише смотрелся бы очень эффектно. Анна не раз подчеркивала, что на такой шаг решилась «из уважения к своим английским друзьям». Она заявила мужу: «Если ты когда-нибудь осмелишься сказать, что мы повенчаны, между нами все кончено. Я под поезд брошусь. Понимаешь: я теперь Павлова! Теперь мне плевать на какую-то мадам Дандре! Пусть все думают, что ты просто так „при мне“».

В Англии для их совместной жизни стараниями Виктора оборудовали комфортабельный особняк в Хемпстеде – Айви Хаус, дом в плюще, ранее принадлежавший знаменитому английскому художнику Джону Тернеру. Русские слуги подавали на обед любимые блюда Павловой – простые щи, биточки в сметане, гречневую кашу. Это был дом со светлой неоклассической мебелью и ломберными столиками для карточных игр. Анна была азартной картежницей и любила играть на деньги в покер с мужем и друзьями, часто обыгрывая многих сразу – в картах ей всегда везло. В великолепном парке, окружавшем дом, на озере жили белые лебеди с подрезанными крыльями, чтобы они не могли улететь.

Обняв длинную белоснежную шею своего пернатого любимца Джека, Анна Павлова смотрит на нас со старой фотографии. Лебедь с берегов Невы, нашедший временное пристанище на Туманном Альбионе. Говорят, что в вольерах парка содержалось множество птиц, привезенных со всех концов света, но они не приживались в неволе и погибали. Тогда их заменяли новыми…

А где больше всего хотела жить она, перелетная птица, странствующая балерина, до конца остававшаяся русской во всем? Павлова обожала русское Рождество, особенно рождественскую елку. Эту елку, преодолевая невероятные трудности, удавалось доставать даже во время гастролей в тропических широтах. Каждый артист труппы к празднику обязательно получал из рук Мадам, как артисты ее труппы называли Павлову между собой, рождественский подарок. Не случайно балетный критик Андрей Левинсон называл ее «удивительным и, возможно, уникальным воплощением русской души». «Где-нибудь в России», – неизменно отвечала Павлова, но это ее желание так и оставалось невозможной мечтой. И это было единственным, чего не мог сделать для нее Дандре, делавший абсолютно все – он окружал Анну неусыпным вниманием и нежной заботой, исполнял все ее поручения и прихоти, вел финансовые дела ее маленькой балетной труппы, составлял выгодные контракты, утверждал маршруты поездок и программы концертов. Она же могла позволить себе повысить на него голос и затеять скандал на людях, тут же извиниться, быть милой и простой, а через минуту – властной и капризной. Перемены ее настроения были непредсказуемыми, а скандалы – бурными и часто неуместными. Но Виктор терпел все, чтобы оставаться с Анной рядом. Ему удалось стать для нее незаменимым.

Любила ли его Павлова? Наверное, по-своему любила. А может быть, со временем их отношения перешли в чисто партнерские? Любила Анна и русского художника-эмигранта Александра Яковлева. Гревший ей душу роман с художником длился на протяжении 1920-х годов, то прерываясь из-за частых гастролей артистки, то возобновляясь вновь. Часто она вспоминала свою первую любовь – Мордкина, к которому ее ревновал Дандре…

Но балет Анна все-таки любила больше.

А себя в балете – особенно. Ее терзали, подтачивая ее здоровье, непомерное честолюбие, гордыня и зависть.

С первых лет службы в театре Анна, одетая тогда в поношенную беличью шубку и старые ботинки, возвращаясь на извозчике в свою убогую квартирку на Коломенской улице, чисто по-женски завидовала драгоценностям, мехам и роскошным цветочным корзинам других танцовщиц, более склонных к ухаживаниям сановных поклонников. Вот Матильда Кшесинская, так та вообще предпочитала цветы прямо из Парижа, признавала только соболиные манто и пересела из кареты с гербом в собственный автомобиль! Что ж тут удивительного, ведь она была любовницей сразу двух великих князей. А Анна слыла недотрогой, схимницей, чего тут сравнивать…

Да, самая обыкновенная зависть к тому, чего она была лишена поначалу, и дикая ревность к чужому успеху потом. Павлова этот чужой успех на дух не переносила, он костью вставал ей поперек горла, хотя ей самой достаточно было просто выйти на сцену, чтобы все замирали от восторга. По ее собственному признанию, это чувство было превыше ее, и она ничего не могла с ним поделать. Так, Анна не простила испанскому королю Альфонсу XIII внимания к характерной танцовщице из своей труппы Валентине Кашубе (умершей в Мадриде в почти столетнем возрасте) и, негодуя на комплимент короля, сделанный Валентине, тотчас рассталась со своей недавней фавориткой.

Ее любимый прием – набирать в афишах фамилии приглашенных артисток, зачастую звезд мирового балета, мелким шрифтом, что приводило к обидам и даже разрыву отношений. Да ладно бы женщины! Павлова ревновала к успеху у зрителей даже своих партнеров, даже художников, если считала, что созданные ими костюмы и декорации хоть в чем-то отвлекают внимание от нее, примы. Она не признавала диктата ни композитора, ни дирижера, ничтоже сумняшеся перекраивала ноты и яростно протестовала против любых возражений, совсем не грациозно топая божественной красоты ногами.

За кулисами со злости она могла залепить своему партнеру пощечину, если он ей чем-то не угодил. Все должно было вращаться только вокруг нее и делаться так, как хочет она, Анна Павлова. Она затыкала уши, чтобы не слышать долгих оваций другим артистам, и расстраивалась не на шутку. Эта разрушительная страсть портила ей жизнь, возможно укорачивая ее, отравляла радость от осознания собственной славы.

Великая ревнивица и крайняя индивидуалистка – и в такой, совсем не идущей ей роли Павлова тоже вошла в историю. И добрая, и жестокая, и нежная, и свирепая… Совсем как прекрасный лебедь, при этом готовый безжалостно заклевать чужака. Но гениальные люди вовсе не обязаны укладываться в «правильные» схемы…

«Конечно, она была человек и обладала слабостями, но это были те неизбежные маленькие слабости, которые должны быть в каждой нервной, впечатлительной женщине, – вспоминал муж Анны Виктор Дандре. – Надо, однако, всегда помнить, кем была Анна Павловна, какая ответственность на ней лежала, какую трудную и самоотверженную жизнь вела эта артистка, и тогда все мимолетные вспышки ее раздражения, вызывавшиеся делом ее искусства, станут понятными и простительными… Совершенно искренне Анна Павловна забывала о происшедшем, и если я ей говорил потом, что в пылу разговора она сказала такую-то резкость, ее это удивляло: „Неужели я это сказала?“

После какой-нибудь вспышки Анны Павловны, расстроенный ее слезами, всегда сопровождавшими такие минуты, Хлюстин (режиссер павловской труппы. – Авт.) приходил ко мне со своими огорчениями и затем неизбежно прибавлял: „Ну, да что делать. Она не была бы Анной Павловой, если бы она была такая, как все“».

Она часто болела, как тогда говорили, инфлуэнцей, у нее были слабые легкие, но и с высокой температурой, в ознобе и лихорадке, не отказывалась от спектаклей. Перекрестившись – креститься и молиться перед иконами ее в детстве научила мать, – Анна выходила на сцену, несмотря ни на что – ни на малокровие, от которого кружилась голова, ни на участившиеся нервные расстройства. Анну не раз убеждали поехать в отпуск, отдохнуть. «Что вы – лепетала она. – Я должна работать. У меня на руках труппа. Если я не имею времени жить, то уж умирать я должна на ходу, на ногах».

Маленькая стареющая женщина с жилистыми, натруженными руками на сцене превращалась в восхитительную красавицу. Она была выдержанной и стойкой и не собиралась сдаваться. Балерина и оловянный солдатик в одном лице. И сколько бы энергии Анна ни затрачивала на работу, внутренняя сила непостижимым образом вновь наполняла ее.

Как-то в начале своей карьеры в Мариинке, исполняя вариацию, она, юная и неопытная, налетела на суфлерскую будку и упала. Но тут же вскочила и с редким достоинством и самообладанием повторила пируэт сначала. И зал оценил мужество дебютантки, наградив ее бурными аплодисментами.

«В течение трех часов я сидела в напряжении и замешательстве, наблюдая изумительную ловкость Павловой, – вспоминала танцовщица-„босоножка“ Айседора Дункан, присутствовавшая на ежедневном экзерсисе Анны во время своих гастролей в Петербурге. – Она казалась эластичной и сделанной из стали. Ее прекрасное лицо приняло суровое выражение мученицы. Ни разу она не остановилась ни на минуту…

Когда пробило двенадцать часов, был приготовлен завтрак, но за столом Павлова сидела белая и бледная и почти не прикасалась к пище и вину. Признаюсь, я успела проголодаться и съела много пожарских котлет. Павлова отвезла меня обратно в гостиницу, а затем поехала в Императорский театр на одну из бесконечных репетиций. Очень утомленная, я бросилась в кровать и заснула крепким сном, благословляя свою звезду, что милостивая судьба не наградила меня карьерой балетной танцовщицы».

Павлова не любила жаловаться и всегда брала ответственность на себя. Однако тот спектакль в Гааге в январе 1931 года впервые за много лет пришлось отменить. Никто не верил, что балерина настолько больна, что не может танцевать. Но, к несчастью, это было так. Страшная эпидемия гриппа, называвшегося «испанкой», не пощадила ее.

Простудилась она по дороге с Французской Ривьеры. Поезд, в котором ехала Анна, попал в аварию, и ей пришлось в пижаме и легком пальто идти пешком до ближайшей станции и там двенадцать часов ждать следующего поезда. Павлова оказалась в сырой, холодной Голландии, и это ухудшило ее состояние. Простуда перешла в тяжелейший плеврит. Сколько раз все, слава Богу, обходилось благополучно. На этот раз не обошлось, несмотря на усилия врачей, круглосуточно дежуривших у ее постели. Врачи предлагали вскрыть грудную клетку, откачать скопившуюся там жидкость, но после этого балерина больше никогда не смогла бы танцевать. Она отказалась от операции…

Около полуночи Анна открыла глаза и подняла с усилием руку, как будто чтобы перекреститься. Она уходила на глазах, то ненадолго возвращаясь в сознание, то вновь проваливаясь в забытье. В половине первого ночи 23 января 1931 года ее не стало. И наверное, для нее это был лучший выход, тот самый, на который она втайне надеялась и о котором молила про себя милостивую Заступницу Небесную: покинуть жизнь раньше, чем сцену.

«Приготовьте мой костюм Лебедя», – вот и все, о чем она попросила на пороге вечности. Ту воздушную белую пачку с большой брошью из кроваво-красной шпинели на груди.

«Шанель», любимый аромат Шелленберга. Габриэль Шанель

Она завоевала Францию и весь мир. Называла себя «маленькой портнихой» и повторяла, что «жизнь живого существа – всегда загадка». Любила удобную одежду и сделала ее достоянием женщин двадцатого века. А еще свежий воздух, собак, охоту и рыбалку. Соблюдала строгий режим дня и никогда не вела богемной жизни, считая, что после бессонной ночи не создашь ничего путного днем. Любила рано вставать и рано ложиться. Основным для себя считала постоянную работу.

Она сняла с женщин корсет и сделала модной короткую стрижку. А главное, перевернула сознание о женской сущности и сотворила новый образ женщины. В ее моделях любая женщина выглядела великолепно. Среди ее клиенток – Марлен Дитрих и принцесса Монако Грейс, Жаклин Кеннеди и Грета Гарбо, Роми Шнайдер и Франсуаза Саган.

Была бодра духом, легка в движениях и остра на язык. Свою последнюю коллекцию одежды она создала в восемьдесят восемь лет. В ее биографии тесно переплелись правда и вымысел, грязные сплетни и красивые легенды. Всю жизнь она стремилась выйти замуж, но так и осталась вечной Мадемуазель…

Ох, уж эта последняя любовь! Когда тебе под шестьдесят, а твой избранник на пятнадцать лет моложе, какое дело до того, чем он занимается и какой он национальности? Да, немец, да, враг. Разве это имеет значение? Ведь после пятидесяти в счет идут уже дни! Они поселились над ее собственным магазином в Париже и почти не выходили на улицу. В квартире стояло пианино, и она пела, почти как в юности, когда думала, что песни принесут ей славу.

То, что он оккупант, служит в канцелярии Геббельса – к черту! Разве дело в политике? Ни в коей мере! При чем здесь политика? Это ее личное дело. Пусть о ней думают что угодно. Надо убрать все лишнее. Главное, ничего не оставлять. Лишнее – к черту. Вот этими самыми висящими на ленте ножницами, что вечно болтаются на груди.

«Я была инструментом Судьбы для проведения необходимой чистки», – говорила она о себе.

Отрезать, раскромсать за ненадобностью, как это ненавистное платье от конкурента Живанши, что посмела при ней надеть манекенщица ее Дома моделей, как эти мерзкие газеты, разгромившие в 1954 году ее новую коллекцию – первую после пятнадцатилетнего перерыва в работе. Все к черту, кроме любви. Она ведь не работала для оккупантов, закрыв свое модное предприятие в 1939 году, когда немцы вошли в Париж, и не получила с немецких клиентов ни одного сантима, как некоторые…

Как сирота возглавила империю моды, а великая княгиня – вышивальный цех

Сорок лет Коко Шанель была верна одному стилю – простоте. В этом стремлении она не была одинока, но запомнили только ее. Шанель создала уникальную связь между модой и временем. А свою частную жизнь старалась скрыть от непосвященных любой ценой.

«Лгунья, говорящая правду», – она всю жизнь придумывала о себе легенды и, возможно, сама верила в них. Разве могла она признаться в том, что родилась в больнице для бедняков? Что была незаконным ребенком? Что она попросту была лишена детства? Что в их доме часто не водилось ни крошки хлеба?

После скоропостижной смерти матери она с сестрой оказалась в сиротском приюте при аббатстве в Обазине. Ее беспутный папаша, ярмарочный торговец, мотавшийся по городам и весям, просто оставил дочек у дверей монастырской школы. Больше Коко никогда его не видела. На вопросы подруг, почему отец не приезжает ее навестить, Габриэль отвечала, что он богатый винодел, живет в Америке и не станет переплывать океан по пустякам.

Но как это часто бывает в жизни, унизительное клеймо бедности и сиротства стало для нее самым сильным стимулом для того, чтобы доказать всем, на что она способна. Можно сказать, что Шанель подарила французской моде стиль Обазина. Строгость, аскетизм, простые ясные линии, сочетание черного с белым – вот его отличительные черты. И еще, оказавшись в монастыре, она твердо пообещала самой себе, что никогда не будет голодать. И обязательно станет богатой. Пройдя суровую жизненную школу, она поняла, что надо надеяться только на собственные силы. Все в ее руках, поняла Шанель, и поэтому она никогда их не опускала.

Она любила примерять мужские наряды и терпеть не могла всех этих дамских финтифлюшек и прочей ерунды. Ведь ничто так не старит женщину, как богатый костюм, говорила она. Источником ее вдохновения становились предметы мужского гардероба: свитера, пуловеры, жилеты, брюки-галифе, пальто. И в этой двусмысленной игре был особый шарм, присущий стилю Шанель.

Голливудских актрис мадемуазель скопом окрестила «горой Сен-Мишель из грудей и задниц» и одевать их отказалась наотрез. Даже за миллион долларов. В буквальном смысле слова – именно столько стоил отвергнутый Шанель контракт. Пышные телеса ее раздражали. Некоторым манекенщицам Шанель на показах новых коллекций приходилось прибегать к разным ухищрениям, чтобы скрыть слишком выделяющуюся грудь, например, придавливать ее повязками. Говорили, что если на дефиле заменить часть девушек юношами, никто этого не заметит.

«Я ничего не изобретала, – говорила Шанель. – Я одевалась для себя». Мадемуазель была стройной и худощавой, без намека на округлости. Ее фигура подростка резко контрастировала с господствующими стандартами женской красоты. Такую фигуру обладательницы пышных форм презрительно именовали шваброй. Но на этой швабре, пользовавшейся бешеным успехом, очарованные ею мужчины в экстазе улетали прямиком в космос.

Первым любовником Шанель стал Этьен Бальсан, богатый коннозаводчик, с которым она поселилась в его замке в Руалье. Он увез ее туда на своем роскошном черном «рено» и предложил пожить вместе с ним на правах близкого друга. Шанель не возражала против такого предложения – Бальсан ей очень нравился. К концу поездки девушку укачало, и она уснула на сиденье машины. Этьен бережно перенес ее в спальню, уложил в постель и удалился. Потревожить ее в первую ночь он не посмел. Но наутро Габриэль уже с нетерпением ожидала его в постели…

Этьен был помешан на лошадях и скачках и учил Шанель ездить верхом. Ученица оказалась способной. А в основном она проводила дни, валяясь на кровати, поглощая чашку за чашкой кофе с молоком и читая дешевые любовные романы – спальня была завалена ворохом книг в пестрых обложках.

Казалось, Габриэль обречена жить в праздности, которая уже начинала порядком ей надоедать, да и Этьену тоже. Но Шанель не просто ничего не делала, она при этом много думала. Думала о том, кем она станет в будущем и чем ей следует заняться. Шанель не хотела ни от кого зависеть. Положение содержанки совершенно ее не устраивало. Она вдруг начала изготовлять модные шляпки, и Бальсан даже помогал ей в этом увлечении, рекламируя модели своим подругам. Позже он предоставит ей под шляпный бутик свою квартиру в Париже на бульваре Мальзерб. Из обычной покупной шляпки с обилием дешевых украшений – цветов, перьев, сеточек и тому подобного – несколькими взмахами ножниц Шанель умудрялась сделать стильную вещь. Вкус у нее был безупречным и никогда ее не подводил.

Шляпки Шанель стали пользоваться успехом среди многочисленных знакомых Этьена. Габриэль была на подъеме. Наконец-то нашлось занятие, которое по-настоящему ее увлекло и приносило пусть небольшие, но заработанные собственным трудом деньги. А сам Этьен все чаще отлучался по каким-то несуществующим делам и возвращался очень поздно, а иногда и вовсе не возвращался, оставляя Габриэль в одиночестве. Конечно, она не могла не догадываться, что это за дела… По ее словам, Этьен «находил время, чтобы заниматься мною и чтобы изменять мне каждый день». Коко оскорбилась, и из их общей спальни переселилась в маленькую комнату для гостей. Там она без конца орудовала ножницами, кромсая ткань и бумагу, и говорила в запале, что хочет разрезать на кусочки весь этот чертов замок со всем его содержимым.

В свои двадцать шесть лет Бальсан слыл известным сердцеедом, и после бурного романа с Шанель, когда накал страстей стал спадать, в нем возобладали прежние привычки. Что поделать, ни одно его любовное приключение не длилось более полугода. Правда, с Шанель они прожили три года, ведь это была необыкновенная, удивительно талантливая женщина, не чета подружкам Этьена, пусть даже аристократкам. Недаром знаменитый художник Сальвадор Дали назовет ее легендой, а когда великого комика Чарли Чаплина спросили, кого он хочет увидеть в Париже, он тут же ответил: «Коко Шанель!»

Так шло время, пока Коко не встретила друга Бальсана, английского аристократа Артура Кэпела, по прозвищу Бой, разбогатевшего на поставках угля. Кэпел вращался в высших лондонских кругах и слыл чуть ли не внебрачным сыном короля Эдуарда VII. Однажды он приехал в замок Руалье, чтобы навестить старого друга Этьена. На самом деле их знакомство было не такое уж старое, но они слыли добрыми приятелями. В Париже холостяцкие квартиры друзей располагались на одной улице, и они частенько закатывали там пирушки с присутствием дам полусвета. Вначале Кэпел не произвел впечатления на Габриэль. Или она не хотела признаваться в обратном? Но потом…

Зеленые глаза, черная шевелюра, неподражаемая беспечная манера поведения, сила и ловкость Артура все же пленили Коко. Артур, в свою очередь, тоже проникся любовью к очаровательной девушке, но медлил с проявлением чувств, потому что считал, что таким образом предаст друга. У него были собственные представления о благородстве. Но он мог бы не беспокоиться – Бальсан считал, что передает бывшую любимую девушку своему хорошему другу, а в этом нет ничего зазорного.

В отсутствие Этьена – а он исчезал надолго – влюбленные бродили по живописным окрестностям замка, держась за руки, и сидели у камина, глядя на огонь. На большее они пока не решались, хотя чувствовали, что это неизбежно произойдет. Их тянуло друг к другу со страшной силой, но до поры до времени они сдерживались, как могли. Кэпел очень любил читать и с удовольствием пересказывал Коко содержание прочитанных книг, а она внимательно слушала, не отрывая взгляда от молодого человека.

В один прекрасный день они все-таки не смогли сдержаться – да и зачем? – и стали любовниками. Кэпел разглядел в Коко будущую деловую женщину, а она страстно в него влюбилась и считала Боя самой большой любовью всей своей жизни. Их безумный роман длился десять лет. Бой первый сказал Коко, что ей надо шить, и помог открыть ателье сначала в маленьком городке Довиле, затем на дорогом курорте Биарриц, и, наконец, в Париже, на рю Камбо. Так началась история Дома моды Шанель. Думая, что дарит ей игрушку, Бой подарил Коко свободу. И это было то, что она больше всего хотела иметь.

Символ, тайный иероглиф Шанель – две переплетенные буквы С. Они красовались на белых занавесках ее первого бутика модной одежды в Довиле. Говорят, что такое клеймо ставил на собственноручно изготовленной мебели ее прадед, владелец кабачка в Понтейле, и означало оно «Шанель от Христа». А может быть, эти буквы маленькая Габриэль видела в Обазине, от скуки вдоль и поперек разглядывая витражи во время долгих церковных служб?

Стиль Шанель – это маленькое черное платье, впервые продемонстрированное в 1926 году и до сих пор не выходящее из моды; женские брюки – Коко была первой женщиной, надевшей брюки, что ввело в состояние шока аристократическую публику Ривьеры – какая дерзость, однако; пояс-цепочка; простроченная сумочка через плечо; берет; костюм из букле, отделанный тесьмой; фантазийная бижутерия.

А также трикотаж, который ведущий модельер бель эпок Поль Пуаре в свое время называл «рубищем для миллиардерши», знаменитый темно-синий костюм из джерси с белым кантом.

И короткая стрижка, вошедшая в моду с ее легкой руки, когда мадемуазель неожиданно распрощалась со своими роскошными черными волосами. Почему Коко решилась на такой поступок? То ли от отчаяния перед одиночеством – Бой теперь все чаще подолгу задерживался в Лондоне. То ли действительно потому, что перед ее очередным выходом в Оперу взорвался газовый водонагреватель и прическа была безнадежно испорчена. А может быть, резкими взмахами ножниц Коко хотела навсегда отсечь от себя воспоминания о прошлом, полном унижений и напрасных надежд?

– Коко! Коко! – Молодые люди, собравшиеся в «Ротонде», кафешантане провинциального городка Мулена, чтобы за пивком скоротать летний субботний вечер 1906 года, дружно скандируют, вызывая Шанель на бис. Она начинающая певица с черной косой, обернутой вокруг головы, робким взглядом карих глаз, стеснительной улыбкой и слабым, чуть дрожащим голоском. Она очень мила. У нее много поклонников, и среди них красавец Этьен Бальсан, ставший из-за Габриэль завсегдатаем «Ротонды»…

Вообще-то она мечтала выступать в каком-нибудь заведении в Виши – знаменитый курорт, там и публика побогаче. Но хозяин кафешантана ее не взял, объявив, что у девушки нет таланта. А ей так хотелось прославиться. Что ж, приходится довольствоваться Муленом и пятью франками в неделю.

В самой популярной ее песенке речь шла о пропавшей на площади Трокадеро собачке по кличке Коко: «Кто видел Коко на Трокадеро?» Позже она говорила, что Коко – цыпленочком – ее в детстве ласково звал отец. Как же, дожидайся! А спев, ей надо было быстро переодеться в кокетливые панталончики с кружевами, чтобы выйти в подтанцовке у местной примадонны, певички Зизи. Габриэль стояла слева с самого края, и ее часто заслоняла кулиса…

Нет уж, лучше не вспоминать об этом. К черту! Оглядываться назад не в ее правилах.

Когда Бой неожиданно объявил Коко о женитьбе на английской аристократке Диане Листер, дочери члена палаты лордов – не сделав такого шага, в большую политику ему было не пробиться, а он мечтал о политической карьере, – Габриэль думала, что не переживет этого. Ведь Артур принадлежал только ей! В каких страстных объятиях они сплетались, встретившись после вынужденных разлук! Они всюду появлялись вместе – и на встречах политиков, и на светских раутах, – и неопределенный статус Коко вовсе не смущал. Бой познакомил Шанель со многими знаменитостями. Они не представляли себе жизни друг без друга. Именно любовь к Артуру сделала Шанель великой женщиной, открыв в ней необъятные творческие силы, энергию, фантазию и вдохновение. Бой не раз говорил ей, что живет только ради нее. Они ощущали себя достойными друг друга, но… Все же, как ни крути, Коко вышла из низов общества, и от этого было никуда не деться.

Известие о свадьбе любимого человека, разбившее сердце Коко, оказалось не самым страшным. В конце 1919 года, за три дня до Рождества, Бой погиб в автомобильной катастрофе. Ранним утром он мчался на бешеной скорости в Канны, где его ждала молодая жена. Дорогу скрывал густой туман, машину то и дело заносило. На одном из поворотов Бой не справился с управлением, и его спортивный «моррис» врезался в столетний тополь, росший у обочины. Бой умер мгновенно, ударившись головой об асфальт.

Узнав об этом, Коко попросила отвезти ее на место катастрофы. Она увидела обломки искореженного автомобиля; его охранял полицейский. Ее ноги подкосились, она рухнула ничком прямо на дорожное полотно и зарыдала. До самого вечера она неподвижно пролежала на дороге. Ей хотелось только одного – умереть.

Коко впала в глубокую депрессию. Запершись в своей роскошной квартире, она никого не принимала. На какое-то время тридцатишестилетняя мадемуазель потеряла интерес к своей модной империи. Ее лучшей подругой стала бутылка коньяка, а любимым занятием – созерцание потолка над кроватью и раздумья о том, каким способом лучше уйти из жизни.

Окаменев от страшной потери, Шанель пообещала переодеть всех женщин в черное. И свое обещание выполнила, провозгласив черный одним из самых модных цветов. А свою спальню она приказала обить черной тканью. Все в ней было черное, даже постельное белье, и слуги тревожились, не тронулась ли мадемуазель рассудком. Но Коко оказалась сильной женщиной. Намного сильнее, чем она думала. Выбравшись из депрессии, мадемуазель с головой ушла в работу. Есть время работать и есть время любить. Никакого другого времени не остается. Это ее слова.

Горе по поводу гибели Кэпела – а она продолжала любить его до конца дней – ей помог преодолеть великий князь Дмитрий Павлович Романов, один из участников убийства «святого старца» Григория Распутина, скрывшийся от гнева императрицы Александры Федоровны в Персии (по распоряжению Николая II он был направлен в отряд генерала Баратова) и тем спасший себе жизнь после начала революции в России. К его величавой византийской красоте невозможно было остаться равнодушной.

Роман с Дмитрием Павловичем, человеком спокойным и застенчивым, у которого ничего не осталось, кроме громкого титула, протекал без потрясений. Он начался с совместной поездки в Монте-Карло на только что приобретенном Коко автомобиле.

Двоюродный брат императора Николая II был на восемь лет моложе мадемуазель и обожал ее со всем пылом юности. Почти год они прожили в вилле Шанель на Ривьере, совершая лодочные прогулки на отдаленные острова, где предавались любви.

Теперь уже черная ткань в спальне Шанель сменилась розовой – по ее просьбе обойщик заново обтянул стены. К черту эту могилу! Но взять в жены свою прекрасную любовницу, которой долго и настойчиво добивался, князь почему-то не пожелал. Он остался другом Шанель и женился на богатой американке Одри Эмери. Незадолго до своей смерти в 1942 году в Швейцарии он сказал о Коко: «Эта женщина научила меня мечтать».