Текст книги "История Жанны"

Глава 17

Место было удивительное. Ничего похожего на виденное мною ранее. Позже я узнала, что мы находились неподалеку от Ламбаля, в Сент-Обенском лесу, и что место это называлось Гийомарэ.

Прямо перед нами на ровной открытой площадке стоял небольшой замок. В нем не было никакого изящества, никакой симметрии, радующей глаз, никаких архитектурных изысков. К приземистому двухэтажному зданию слева примыкала круглая остроконечная башня с высокими узкими бойницами. А справа виднелась другая башня – мощная, квадратная, с открытой смотровой площадкой на самом верху.

Вокруг замка шел ров, почти доверху заполненный черной водой. Для того чтобы проникнуть в замок, необходимо было проехать через массивные ворота, которые служили двум целям: поднимали и опускали крепкий подъемный мост и, кроме того, при необходимости вполне могли какое-то время сдерживать штурмующих эту маленькую крепость.

При нашем приближении мост с грохотом и скрежетом опустился, хотя я, как ни крутила головой, не смогла никого увидеть внутри этой удивительной конструкции.

Мы остановились у парадного подъезда (если можно было так назвать узкую невысокую дверь, прорезанную в стене ближе к квадратной башне), и виконт первым спрыгнул с лошади. В нем не чувствовалось ни малейшей усталости, словно он был выкован из стали.

Я бесформенной массой сползла со своего седла и на негнущихся ногах пошла за Шатоденом. Тибо следовал позади, готовый прирезать меня без лишних слов. Гастона со мной не пустили.

Виконт еще только поставил ногу на первую ступеньку маленького крыльца, а дверь уже открылась как будто сама. Мы прошли через круглую прихожую мимо вытянувшегося в струнку лакея в парадной ливрее и с мушкетом. Любопытное сочетание.

Наконец, виконт распахнул двойные двери, и вслед за ним я вошла в залу, неожиданно просторную для такого небольшого здания.

В комнате находились два человека. Один сидел в кресле у растопленного камина спиной ко входу и не шелохнулся при нашем появлении. Другой, склонившийся над огромным столом, заваленным картами, и что-то чертивший, выпрямился и без всякого выражения на худом незапоминающемся лице уставился на меня.

– Прижан, я забрал бумаги, – сказал виконт, на ходу расстегивая сюртук и доставая пакет.

Он вытащил один листок из общей связки и протянул пакет мужчине, стоявшему у стола. Тот молча взял бумаги и погрузился в изучение их содержимого, потеряв ко мне всякий интерес.

Виконт прошел вглубь залы, остановился возле человека у камина, сказал ему несколько слов и протянул листок. Сидевший в кресле человек очень медленно поднял худую руку, взял листок и так же медленно поднес его лицу. Несколько мгновений он изучал полученную бумагу, а затем бросил ее в огонь.

Шатоден дождался, когда смятый листок прогорел и рассыпался, и потом громко спросил:

– Маркиз, знаком ли Вам этот человек?

Тибо толкнул меня в спину, и я пролетела вперед несколько шагов, чуть не упав. Мужчина у стола оторвался от изучения бумаг и молча наблюдал за нами.

Сидевший в кресле с трудом повернулся, и сердце мое сжалось. Это был крестный! Но не тот великолепный вельможа, полный жизни и сил, которого я знала всю свою жизнь, а его жалкое подобие. Он страшно похудел и как будто весь высох. Желтая, как пергамент, кожа обтягивала выступающие скулы. Черные круги подчеркивали ввалившиеся глаза, в которых одних еще теплилась жизнь.

Тонкие, плотно сжатые губы улыбнулись, и он протянул ко мне руки:

– Жанна, девочка моя!

Я кинулась к нему, упала на колени и изо всех сил обхватила руками это иссохшее тело. Слезы душили меня, и я не могла говорить. А крестный снял с меня шляпу и гладил рукой по голове. Совсем как в детстве.

* * *

Следующие несколько дней слились для меня в один долгий-долгий день.

Утром в воскресенье крестный отказался выйти из своей комнаты на втором этаже. Он остался в постели и больше с нее не вставал.

Плотно задернутые тяжелые портьеры не пропускали солнечный свет, и мне не всегда было ясно – ночь ли уже за окном или все еще день. В камине постоянно горел огонь, поддерживая тепло в комнате, но руки крестного оставались холодными.

Он был очень слаб и слабел с каждым часом. Иногда он впадал в забытье. А когда приходил в себя, то первым делом тревожно озирался вокруг, ища меня взглядом, и успокаивался, обнаружив там же, где оставил, – в кресле у окна. Я пересаживалась к нему на постель, брала его за руку, и мы продолжали наш разговор с того самого места, где остановились до этого.

Мы говорили обо всем, но чаще всего об отце. Странное дело – мы говорили о нем, как о живом. Я не могла понять, сознательно ли маркиз отказывается признать смерть друга, или же такое помутнение рассудка – предвестник приближающегося конца, но только поддерживала его в этом заблуждении. Да я и сама еще не была готова принять тот факт, что папы больше нет.

Маркиз совсем не говорил о политике. Казалось, она перестала его интересовать, словно и не было этих страшных лет, пролитой крови, сломанных судеб. Его больше не волновали ни исконные права Бретани, за восстановление которых он боролся так истово, ни попранная религия отцов, ни мученическая смерть короля, о которой я узнала только здесь, в Гийомарэ.

Я никогда не видела короля и не испытывала никаких теплых чувств к монарху, допустившему, чтобы страна, вверенная ему Богом, скатилась в пропасть, но все же не могла не содрогнуться при мысли о его страшной кончине. Убийственное совпадение, но он и мой отец закончили свой земной путь в один и тот же день 21 января 1793 года.

Крестный вспоминал молодость, дорогих его сердцу людей, то золотое время, когда он, полный сил и замыслов, дерзал, и удача улыбалась ему. Он вспоминал Америку, Лафайетта и те дни, когда они плечом к плечу сражались вместе.

* * *

Того щуплого мужчину с незапоминающейся внешностью я больше не видела. А вот виконт приходил навестить маркиза каждый день. Сначала я думала, что, может быть, с ним крестный захочет говорить о своей неудавшейся миссии, и не удивилась бы, если б меня попросили выйти из комнаты. Но нет, они, если и беседовали, говорили о всяких пустяках.

В один из таких визитов крестный поручил ему позаботиться обо мне, и Шатоден только молча склонил голову, безропотно соглашаясь.

Виконт оставался с нами в комнате, даже если крестный засыпал ненадолго. Мы тогда просто тихо сидели каждый в своем кресле. Я делала вид, что читаю. А он барабанил пальцами по подлокотнику. Иногда он поворачивал голову и пристально смотрел на меня. Интересно, о чем он думал?

Я не могла без улыбки вспоминать, какое у виконта было выражение лица, когда маркиз объявил, что я его крестница и дочь его дорогого друга. Я тогда еще подумала, как бы беднягу не хватил удар, так он покраснел. Тибо незаметно растворился вместе со своим кинжалом и больше не попадался мне на глаза.

Шатоден не извинился передо мной за свое грубое обращение, да мне этого и не надо было. Единственное, что меня интересовало, помнит ли он ту смешную девочку, ту замухрышку. И если помнит, то продолжает ли считать замухрышкой или нет. Впрочем, это было неважно.

Важным было лишь то, что крестный умирал. Он это знал и был готов.

Когда я однажды в сердцах, не удержавшись, сказала, как это ужасно и как несправедливо, что болезнь губит его в самом расцвете лет, он мне ответил следующее:

– Это не болезнь, девочка моя, это ненависть. Если бы я мог прожить жизнь заново, я все сделал бы так же. Но в сердце моем не было бы ненависти, только жалость и боль за мою истерзанную родину. Не повторяй моей ошибки.

Я понимала, что ему осталась совсем немного, и только молила Бога, чтобы Он не оставлял его и не усугублял его мучений.

Боли становились все сильнее, лекарство уже почти не помогало.

Вечером 29-го маркиз ненадолго пришел в себя и слабым голосом позвал меня. Я вскочила с кресла и чуть не упала – от усталости и слабости кружилась голова, меня слегка подташнивало.

– Жанна, где моя шпага?

Я принесла шпагу и хотела положить ее ему на постель, но он остановил меня.

– Помнишь ли ты ее?

Еще бы я не помнила! Это была та самая шпага, которую король Генрих IV вручил пра-пра-не-знаю-какому-прадеду крестного. Я восхищалась ею с детства и, признаться, втайне мечтала – нет, не о ней именно! Но о такой же.

– Достань ее. Хочу взглянуть на нее еще раз.

Я молча повиновалась и с трепетом вынула из ножен древнее оружие. В слабом свете огня из камина рубин светился, как капля крови. Клинок был все так же упруг и опасен, скрывая за парадным блеском силу и мощь.

Как будто в первый раз, я разглядывала это сокровище. В отличие от современных шпаг этой можно было и колоть, и рубить. Она была тяжелее их и значительно длиннее. Гарда с поперечной перекладиной, украшенная роскошной чеканкой, надежно закрывала кисть со всех сторон. Рукоять лежала в ладони, как влитая, и заканчивалась противовесом, украшенным круглым рубином размером с перепелиное яйцо.

Отличная испанская работа!

– Я тебе рассказывал, откуда она у моего предка? После варфоломеевской резни, когда протестанты по всей стране скрывались от преследований, он, хоть и был католиком, помог Генриху Наваррскому – укрыл его на ночь в своем замке и предоставил деньги, лошадей и оружие, в том числе одну из своих шпаг. Когда Генрих стал королем, он вспомнил об этом. Ту шпагу не вернул, но вручил вот эту.

Крестный помолчал, переводя дыхание.

– Она твоя.

Мне показалось, я ослышалась.

– Что?!

– Теперь она твоя. Мне больше нечего тебе оставить. Возьми ее.

– Но, крестный, я не могу! Это семейная реликвия, и она должна остаться в вашей семье, перейти к кому-то из родственников…

– Не спорь. Я так хочу. Сейчас ты – моя семья. Я хотел бы передать ее твоему отцу, но увы…

Я замолкла.

Внезапно гримаса боли исказила его лицо. Я тут же бросилась за лекарством, забыв о шпаге.

Когда боль чуть-чуть утихла, он закрыл глаза. Я хотела встать с постели, но крестный не отпустил мою руку.

– Не уходи. Побудь рядом.

Прикорнув на краешке кровати и не выпуская его руку из своей, я незаметно для себя провалилась в глубокий сон.

Очнулась я внезапно, словно кто подбросил меня, и поняла, что рука, которую я все еще держу, совсем ледяная.

* * *

Утром 30-го января 1793 года Арман Шарль Тюффэн маркиз де Ла Руэри умер.

Его похоронили в тот же день в лесу неподалеку от Гийомарэ.

Когда все было кончено, я вернулась в замок. В голове вертелась одна-единственная мысль: «Вот и все. Вот и все. Вот и все».

В своей комнате я раздвинула портьеры. Небо было затянуто низкими тучами. Шел снег, покрывая землю белым саваном. Лес плотным кольцом окружал Гийомарэ. Я смотрела в окно и, куда бы ни падал взгляд, видела только деревья. Казалось невозможным, что где-то за пределами этого замкнутого круга есть жизнь.

Голова кружилась, и я присела на постель. Руки так сильно сжимали серебряный крест (единственное, что осталось от папы), что костяшки пальцев побелели.

Внезапно абсолютно ясно я осознала, что осталась совершенно одна, что все произошедшее со мной за последнее время – не страшный сон, а жуткая реальность, что я действительно потеряла отца, лишилась дома, а сегодня похоронила крестного. Ужас одиночества накрыл меня с головой. Взгляд упал на шпагу, лежавшую на покрывале, и внезапно меня словно прорвало. Как будто подняли невидимую заслонку, и наружу хлынуло все то, что так долго копилось внутри и никак не находило выхода.

Я плакала так, как не плакала ни разу в жизни. Когда совсем не осталось сил, и я не могла даже всхлипывать, я просто лежала на постели, а слезы продолжали течь сами по себе.

В дверь уже дважды стучали. Потом кто-то вошел в комнату, постоял рядом со мной и тихо вышел.

Слез накопилось много. Я проплакала остаток дня и всю ночь. Только под утро мне удалось, наконец, забыться.

У меня больше не оставалось ни сил, ни мужества.

* * *

Уже рассвело, когда снова раздался стук, и в дверях показалась голова Гастона.

Моим единственным желанием было пролежать вот так же остаток жизни, и чтоб меня не трогали. Не тут-то было. Виконту доложили, что в нескольких лье отсюда большой отряд синих прочесывает лес.

Меньше, чем через час, тем же составом, что и пять дней назад, мы выехали из Гийомарэ.

Я снова сидела в седле. Шпага маркиза при каждом шаге билась о мою ногу. Я передвинула ее поудобнее и засмотрелась на рубин. Красный, как кровь.

В голове не было ни одной мысли. На душе – только тяжесть, апатия и полное равнодушие ко всему, что еще может со мной произойти. Я понятия не имела, куда мы едем и как долго будем ехать. Мне было все равно.

Моя маленькая лошадка, отдохнувшая и отъевшаяся за эти дни, бодро бежала вперед, следуя за лошадью виконта. Тибо держался слева и изредка бросал на меня опасливые взгляды. Сзади ехал Гастон. Замыкала кавалькаду все та же троица молодцов устрашающей наружности.

Мы ехали весь день и всю ночь, останавливаясь несколько раз на кратковременный отдых. Подозреваю, что, если бы не мое присутствие, отдых был бы еще непродолжительнее, а, может, его и вовсе не было бы.

Мне казалось, что мы ехали через лес напролом, не разбирая дороги. Во всяком случае, в неясном свете наступающего утра я никакой дороги не различала.

Внезапно Шатоден остановился, и я чуть не уткнулась ему в спину. Все замерли и некоторое время стояли, не шевелясь и не произнося ни слова. Виконт как будто прислушивался к чему-то. Наконец, убедившись, что все в порядке, он подал знак Тибо. Тот приложил руки ко рту и крикнул, подражая какой-то птице.

И тут же все пришло в движение. Я не верила своим глазам. Люди появлялись ниоткуда и отовсюду – прыгали сверху, выбирались из-под огромных корней и выползали буквально из-под земли. В считанные минуты вокруг нас собралась целая толпа настоящих голодранцев.

Большинство из них было одето в козьи шкуры, но попадались и короткие охотничьи куртки, как у виконта, и даже камзолы, расшитые позументом, обтрепанные и явно с чужого плеча.

Самое ужасное, что обувь была не у всех. Кто-то щеголял сапогами, у других были грубые башмаки с подковками или простые деревянные сабо. Но были и такие, кто переминался на снегу босыми ногами.

И что совсем уж немыслимо, среди этих людей были женщины и дети.

Виконт спешился, остальные, и я в том числе, последовали его примеру. Лошадей тотчас увели в неизвестном направлении. Я поправила шпагу и инстинктивно подалась к Гастону, а он сделал шаг ко мне. Но никто не обращал на нас внимания.

Виконта и Тибо окружили со всех сторон. Тибо что-то говорил собравшимся, выразительно жестикулируя. Шатоден стоял со скучающим видом и, похоже, не собирался кому-либо что-либо объяснять.

Кто-то потянул меня за руку. Я обернулась и увидела женщину с наброшенным на спину драным одеялом. Космы немытых и нечесаных волос закрывали ей пол-лица, и не было никакой возможности определить ее возраст. Ей могло быть двадцать, а могло быть и пятьдесят лет. Она улыбнулась мне, показав ужасные зубы, кивнула головой куда-то в сторону и снова потянула меня за руку.

Я беспомощно оглянулась на Гастона. Тот последовал, было, за нами, но женщина со смехом остановила его, сказав, что мужчинам туда нельзя. Интересно, как она поняла, что я не мужчина?

Она привела меня к низенькой хибарке, засыпанной сверху листвой, сухими ветками и снегом и выглядевшей как большой сугроб. Лишь дымок, тоненькой струйкой выходивший из небольшого отверстия, выдавал, что это все же не сугроб.

Внутри этого невероятного жилища прямо на земле были разложены сосновые и еловые ветви, на которых, закутавшись в овечьи шкуры, спали трое ребятишек. Видны были только их кудрявые затылки.

Огонь в крохотном очаге почти погас. Хозяйка сняла с огня грязный закопченный котелок и отставила его в сторону, потом поворошила угли и подложила к ним пару свежих дровишек. Затем она вытащила откуда-то из угла деревянную миску с щербатыми краями, налила в нее из котелка нечто дымящееся и протянула миску мне.

Понятия не имею, что это было. Я даже не знаю, была ли это похлебка или какой-то напиток. Я покорно выпила, не ощущая вкуса. Буквально через минуту веки стали неподъемными, тело налилось свинцовой тяжестью, и я провалилась в сон.

Глава 18

Следующие недели стали самыми невероятными в моей жизни. Я жила в Фужерском лесу вместе с бандой настоящих головорезов и каждый день спрашивала себя, что я здесь делаю.

Первое время я словно находилась в спячке. Если я не ела, то спала. Если не спала, то ела. Кажется, Гастон заглядывал в мою конуру удостовериться, что я все еще жива.

Из этого странного состояния полусна-полужизни меня вывела только насущная необходимость вымыться и постирать, наконец, грязную одежду.

Первое оказалось осуществить проще, чем второе. Но я справилась. Гастон замучился набирать снег в котелок и привлек к делу троих мальчишек, деливших со мной кров и стол. Этих чумазых чертенят звали «три Жана» – Жан-Мари, Жан-Мишель и самый младший Жан-Кристоф.

Я стала в этой команде четвертым Жаном.

Уговорить их вымыться мне не удалось, так же как и их мать Полетт, но грязные обноски, которые и одеждой-то назвать невозможно, я с них все же стянула и выстирала.

Ощущение чистой рубахи на теле удивительно благотворно воздействует на самочувствие человека, и во мне, наконец, стал пробуждаться интерес к происходящему вокруг. А вокруг происходило следующее.

В Фужерском лесу, так же как и в других лесах по всей Бретани, собралась масса народу, прятавшегося от новой жизни и новой власти. Люди здесь собрались странные, совсем не похожие на тех, что жили рядом со мной на побережье.

Там, у моря, жили люди жизнерадостные, любознательные, открытые всем ветрам и всему новому, что эти ветры могли принести с разных концов земли. Здешний же народ жил по принципу «Оставь меня в покое!»

У нас в Меридоре не умели читать только самые маленькие и самые старые – папа и отец Жильбер позаботились об этом. Здесь же читать умели лишь виконт и Тибо.

Эти люди хотели только одного – чтобы все осталось по-прежнему. Не потому, что им так дорого было прошлое, а потому, что их не устраивало настоящее. Постоянные рекрутские наборы, отрывавшие их от земли, все усиливавшаяся тяжесть налогов и военных поборов, изгнание и преследование дорогих их сердцу священников, отмена старых границ прежних церковных приходов – этих людей не устраивало и раздражало все, что, так или иначе, ломало привычный уклад их жизни.

Пока еще это была не война, и даже не бунт. В городах, особенно крупных, народ был более восприимчив к революционным преобразованиям, но в деревнях уже давно зрело глухое недовольство, все чаще прорывавшееся наружу в виде вооруженного сопротивления. И тогда мятежники уходили в леса целыми семьями и даже селами, скрываясь от преследования.

Невежественные, дикие, грязные, они жили в землянках и норах, прятались в чаще, иногда нападая, иногда защищаясь. Оружия у них практически не было – только косы, мотыги, дубины.

Я никак не могла понять, что среди этих людей делает такой человек, как виконт де Шатоден. Иногда мне казалось, что и он этого не понимает.

Мы почти не виделись, особенно в первые дни моего пребывания в лагере. Я осваивалась, постепенно приспосабливаясь к жизни в этом странном месте. Примерно через неделю я уже знала некоторых обитателей в лицо и по имени.

Многие из здешних жителей предпочитали называть себя не именем, а прозвищем, иногда смешным, иногда ужасным. Огромное страшилище с космами нечесаных волос, падавшими на плечи, отзывалось на «Соловья», потому что, как выяснилось, виртуозно подражало голосу этой птички. А вот историю возникновения прозвища «Вырви-глаз» или, скажем, «Живопыр» мне совсем не хотелось знать.

Наше небольшое лесное поселение (чуть меньше ста человек) жило по раз и навсегда установленному порядку – мужчины обеспечивали еду, женщины ее готовили.

Женщин было мало, примерно с десяток, и каждая с ребятишками – по двое, по трое. Дети целыми днями носились по лесу, свободные как ветер, впрочем, не убегая далеко от лагеря.

Бывало, кто-нибудь из них разбивал коленки в кровь или больно царапался о торчащие сучья. Обычно они не обращали на это внимания, но иногда все же приходилось отлавливать этих маленьких разбойников и обрабатывать их порезы и ссадины. Постепенно они, а затем и их матери, привыкли обращаться ко мне со своими болячками, по счастью не очень тяжелыми.

С мужчинами было сложнее. То ли слишком гордые, то ли слишком трусливые, они предпочитали страдать, а не лечиться. Мне приходилось очень настойчиво (и зачастую безуспешно) объяснять некоторым их них, что для облегчения их участи иногда достаточно просто помыться.

Изредка через лес проходили соединения синих, обычно крупные, и в этом случае наша деревушка словно вымирала. Не было слышно ни звука. С двух шагов невозможно было различить скрытые убежища. Люди тщательно прятались, пережидая опасность.

Иногда ночью отряд под предводительством Шатодена уходил в неизвестном направлении, а под утро возвращался поредевшим составом, но зато с оружием – карабинами, мушкетами, старинными кулевринами, а один раз даже с небольшой пушкой.

Как-то так само собой получилось, что от синяков и мозолей я перешла к ранениям. К сожалению, моего знания и умения хватало лишь на самые простые случаи, когда достаточно было просто прочистить и зашить рану.

Но иногда этого оказывалось мало. Я плакала от бессилия, когда совсем еще мальчик погибал от потери крови, а я ничем не могла ему помочь. Люди умирали у меня на глазах, а все, что я могла сделать, это только чуть-чуть облегчить их страдания перед смертью.

Самое ужасное, что я не понимала, зачем все это. Что мы делим? За что воюем друг с другом? Мне казалось, что этот кошмар должен скоро закончиться, что он просто не может дольше продолжаться.

Я ошибалась. Все только начиналось.

* * *

24-го февраля Конвент принял декрет о принудительном рекрутировании в республиканскую армию дополнительно 300 тысяч человек, и вся Бретань встала на дыбы. Так долго тлевшая бочка с порохом взорвалась, наконец.

За неделю наш небольшой лагерь вырос в несколько раз, а к середине марта насчитывал уже более тысячи человек. Сражения, большие и маленькие, происходили чуть ли не каждый день.

Ситуация начала выходить из под контроля, и даже мне было понятно, что, если роялисты хотят воспользоваться народным возмущением в своих целях, им придется договориться о каком-то взаимодействии.

Так и получилось. На 20-е марта в Гийомарэ была назначена встреча командиров, возглавлявших отряды мятежников.

* * *

Вечером 19-го марта мы должны были выехать в Гийомарэ (мы – это все та же группа, состоявшая из Шатодена и его людей во главе с неизменным Тибо и нас с Гастоном). Виконт не обсуждал это со мной, а высказал в форме приказа.

Не знаю, зачем ему это было нужно. Возможно, он полагал, что возле него я буду в большей безопасности, нежели в лагере. Может быть, он таким вот образом выполнял обещание, данное крестному перед его смертью.

Я не возражала против этой поездки. Наоборот, была рада вырваться из своего заточения хоть ненадолго.

С самого утра я занималась ранеными. Полетт и Гастон помогали мне. Кажется, Гастону нравилась эта женщина.

Примерно две недели назад, когда количество раненых резко возросло, я поняла, что не в силах справиться со всеми одна, и мне нужна помощница. Полетт идеально подходила для этой роли – толковая, расторопная. Но сначала ее нужно было отмыть.

Мне не сразу удалось уговорить ее, но зато каково было мое изумление, когда обнаружилось, что под внешностью грязной оборванки пряталась вполне симпатичная (если бы не плохие зубы) и еще не старая женщина. Я так и не узнала, сколько же ей было лет. Да это и не важно. Важно, что они с Гастоном явно симпатизировали друг другу. Полетт была вдовой, а сюда попала вслед за братом, тем самым Вырви-глазом, который одним из первых подался в лес вместе со всем своим семейством.

Закончив промывать, зашивать, смазывать и перевязывать, я отпустила своих помощников, а сама вместе с тремя Жанами пошла к ручью – мне нужно было кое-что постирать.

Мальчишки тащили корзинки с грязной одеждой, а я шла следом за ними и наслаждалась прекрасным утром.

Начинался один из тех восхитительных дней, когда вся природа только-только пробуждается от зимнего сна. Весна в этом году пришла рано, и снега уже нигде не было. Солнышко не просто светило, а начинало пригревать. Лес был полон звуков, все вокруг чирикало и посвистывало. Кое-где зеленела свежая трава, и виднелись первые цветы. В такой день просто не верится, что люди могут убивать друг друга.

От ледяной воды сводило руки, и я ожесточенно дышала на них, пытаясь согреть. Стирку я кое-как завершила, а вот полоскать и отжимать предоставила мальчишкам. И сейчас они с громкими воплями самозабвенно колотили палками по белью.

Солнце припекало все сильней. Я поудобнее устроилась на поваленном дереве и, закрыв глаза, подставила лицо солнечным лучам.

А ведь где-то есть мирная жизнь. Где-то люди просто живут, радуясь каждому новому дню. Перед глазами прошла череда лиц, дорогих моему сердцу. Вот милая тетушка, вот сэр Генри, вот Бетси…

Я разрешила себе, наконец, вспомнить то, что было так давно, словно в прошлой жизни. И со всей ясностью увидела синие-пресиние глаза и темные волосы, упрямо падающие на лоб. Вот черная бровь поползла вверх, и я как завороженная наблюдала за этим удивительным зрелищем. Мне так отчаянно хотелось, чтобы синие глаза улыбнулись мне, и они улыбнулись.

Какая сладкая сказка! Я знаю, что это всего лишь сон, но, Боже, как же не хочется просыпаться!

Внезапно рядом что-то хрустнуло, и я, перепугавшись до полусмерти, мгновенно пришла в себя. Рядом со мной, буквально в двух шагах, стоял виконт и с усмешкой меня разглядывал.

– Душераздирающее зрелище, – изрек он, наконец, – баронесса, отдыхающая после стирки. Вы позволите?

И не дожидаясь разрешения, он уселся на дерево рядом со мной.

От такой наглости я просто потеряла дар речи. Сердце все еще колотилось от пережитого испуга, и мне очень хотелось кое-кого придушить.

Шатоден жевал какую-то травинку и лениво щурился на солнце, напоминая большого сытого хищника. Я затравленно смотрела на него, не в силах выдавить из себя ни слова. Господи, прошло столько лет, а я все еще чувствую себя в его присутствии маленьким нелепым зверьком.

Внезапно он повернулся ко мне и уставился на меня своими серыми глазами. Боже мой, какие же они у него светлые! Как у волка.

Я однажды видела волка. Связанный, но не побежденный, он лежал и скалился. И был так страшен, что никто не осмеливался к нему подойти. Я помню, как горели его глаза.

И вот такой волк смотрел на меня сейчас. Я боялась вздохнуть. Белая повязка, которую я сама лично утром наложила на его голову, придавала ему вид пирата.

Его ранили три дня назад. Я чуть не задохнулась от ужаса, когда увидела, как его несут на руках, а эта глупая голова, беспомощно запрокинутая, вся залита кровью.

К счастью рана оказалась не опасной. Пуля просто чиркнула у виска, и всего через пару часов он пришел в себя. А к вечеру уже геройствовал, расхаживая по лагерю со своим обычным невозмутимым и высокомерным видом.

Удивительно, сколько иногда приходится прикладывать усилий, чтобы тебя заметили! А надо-то всего-навсего, чтобы мужчину хорошенько стукнули по голове.

Вот и тут произошло нечто подобное. Видимо, виконт де Шатоден очнулся и обнаружил, что, оказывается, рядом кто-то есть.

Он оторвал от меня свой взгляд и взял за руку.

– Ай-яй-яй, мозоли… Интересно, что еще могут эти нежные ручки?

Его пальцы гладили мою ладонь, и, честно признаться, это было очень приятно.

Н-да, теперь я понимаю всех этих бесчисленных Шарлотт и Генриетт, которые падали к его ногам как подкошенные.

Пришлось вырвать руку.

– Эти нежные ручки могут заштопать чью-то голову, а могут и проткнуть шпагой чей-то живот.

Он рассмеялся, и меня чрезвычайно встревожили эти низкие, рокочущие ноты в его голосе.

– Чем больше я за Вами наблюдаю, моя дорогая, тем больше Вы мне нравитесь.

Вот это да!

– П-простите, господин виконт… – я даже заикаться начала.

– Филипп, для Вас просто Филипп, моя дорогая.

Он пододвинулся поближе, медленно поднял руку и взял меня за подбородок. Я молча наблюдала за его действиями, с ужасом ощущая, что не могу пошевелиться. А когда поняла, что сейчас случится неизбежное, то просто закрыла глаза. От страха.

Сначала ничего не происходило. А потом моих губ коснулись другие губы, на удивление нежные. Поцелуй был коротким и не требовательным. Словно он боялся меня спугнуть. Пока.

Я открыла глаза и вдохнула. Он снова рассмеялся, на этот раз слегка хрипло.

– Ну, что ж, для начала более чем достаточно.

Для начала?!

Виконт спрыгнул с дерева и, не торопясь, направился в сторону лагеря. Через пару шагов он оглянулся и небрежно бросил через плечо:

– Да, кстати, мы выезжаем несколько раньше. Будьте готовы к семи часам.