Текст книги "Потешная ракета"

– Хорошо, – вздохнула Феодосия. – А в какой монастырь? Мне, Олеша, хочется в ученый. Чтоб готовальня там была…

Олексей подхватил Феодосьину котомку и бодро пошел вперед. Возле ближайшей же лавки, устроенной так хитро – часть стены отверзалась и на петлях опускалась к мостовой в виде стола, подпертого резными столбикам, – что торговец торчал из нее, как из широкой печи, стрелец остановился и без предисловий спросил всех скопом – и покупателей и торговца:

– А скажите, добрые московиты, какой в Москве самый ученый и книжный монастырь?

Поднялся небольшой гвалт, ибо каждый гнул свое. Наконец один из покупателей, бросив мять и гнуть сапог, вопросил остальных, как бы советуясь с ними:

– А Шутиха на Сумерках? Возле Китай-города?

– Точно! Верно! Как же мы забыли! – дружно сказали московиты. – В сем монастыре обитают заморские греческие монахи, творят там потешные огни и огненные стрелы, пишут для царского двора мудреные книги.

– И в духовном разрезе монастырь уважаемый, сообразный нравственности, – прибавил случившийся мимо прохожий древних лет. – Хотя Никона и не поддержал…

– Никон! Гордец он, твой Никон…

Конца диспута Феодосия и Олексей дожидаться не стали, а пошли искать Китай-город. Надобно было торопиться, ибо начинало смеркаться, а в десять часов вечера все ряды в Москве запирали на рогатки и цепи, народ расходился по своим дворам и спросить путь будет не у кого, да и не безопасно.

Изрядно покружив и поплутав, Олексей и Феодосия вышли-таки к означенному монастырю, который назывался вовсе не Шутихой на Сумерках, а Афонским монастырем Иверской Божьей Матери. Известен он был, среди прочих заслуг, тем, что в стенах его угнездились церкви Николы Старого и Большая Глава, «что у крестного целования». Прозвали ее так в народе, ибо в церкви сей в сомнительных случаях приводили к присяге подсудимых и тяжущихся и те должны были целовать крест с клятвой, что не лгут. А ежели кто осмеливался солгать, то тут же разбивал его паралич, или охватывал столбняк, или поражало глухотой. Была здесь и особенная часовня. Окрестные жители, зайдя вечером помолиться, брали в ней огонь, дабы зажечь от него дома лампаду, ночник или свечу пред иконой. Сей «огонь в сумерках» ночью весьма надежно отгонял любую нечисть, окромя налоговых мытарей.

Заповедано, что монастырь должен открыть свои двери перед любым странником али скитальцем, имеющем нужду в покровительстве Божьем, а тут долго не открывали. Наконец, когда у Феодосии начала дрожать нижняя губа, за дверцей в каменной стене послышалось движение, отверзлось маленькое окошко и некто оттуда вопросил: «Чего надо?»

– Беспамятный ученый монах Феодосий послан к вашему игумену вологодским знакомцем, – привычно сбрехал Олексей.

Окошечко захлопнулось.

– Каким знакомцем? – сердито одернула стрельца Феодосия.

– Вот сей час настоятеля и спросим, как зовут его вологодского знакомца!

– Олексей, молю тебя, только не шути там. Не шути!

Отворилась дверца, и тотемские скитальцы пошли за монахом, то и дело шмыгавшим носом. После Феодосия познакомилась с сим братом по имени Варсонофий, и оказался тот весьма силен в написании торжественных стихов на восхождения, воцарения, успения, вознесения и прочие важные события царского двора. Именно поэтому сквозь шмыганье до двоицы доносились плохо разбираемые словеса, кажется (как бы не соврать), «одесно», «чудесно» и «бестелесно» – монах сочетал выпавшее ему на сию ночь сторожение в Малой калитке с творческим трудом.

Пройдя дворик и проход между каменными стенами домов, – рассмотреть Феодосия ничего не удосужилась из-за волнения и страха разоблачения, – монах перепоручил двоицу другому брату, несшему караул при входе в виталище игумена. Наконец, после расспросов и докладов, Олексей и Феодосия вошли в небольшую комнату, где сидел и настоятель. Олексей, которому не терпелось скинуть с плеч долой обузу и добраться до стрелецкой али сокольничей слободы, превзошел в красноречии самого отца Логгина. Поведав проникновенно все, что баял о судьбе беспамятного монаха прежде, стрелец наверхосытку присовокупил к достоинствам Феодосия Ларионова знание латинского лексикона, арифметики, чертежного дела и увенчал россказню последним, что пришло в его голову:

– А также сей монах искуснейше печет пироги и вышивает по шелку. Ей! И до блеска моет котлы!

От слов сих, напомнивших ей о путешествии, Феодосия еле сдержала нервный смех.

Игумен внимательно поглядел на Феодосию, спросил по-латыни, колико монаху лет, удовлетворенно кивнул на ответ Феодосии по-латыни же «не знаю» и, перекрестя ее, изрек:

– Приветствуем тебя в новой твоей обители, Феодосий. Надеюсь и уповаю, станешь добрым братом всем здесь живущим, усердным тружеником и умножишь достижения наши. Иди с Богом, тебе покажут твою келью.

Олексей тайно возликовал: удачно дело изладилось!

Игумен, преподобный Феодор, был ума вострого и ученого. Но, как у всякого чересчур книжного человека, проницательность его научного ума заглушала скромные полевые цветы житейской мудрости (о чем, впрочем, ученый не подозревал). А потому казалось отцу Феодору, что сразу раскусил Феодосию. «Несчастный юноша, коему выпала горькая доля иметь бабий голос и отталкивающую бабью внешность, в детстве и отрочестве страдал от насмешек и издевательств сверстников, посему полностью погрузился в уединенные размышления и науки, и то знание давало ему мысленное превосходство над глупыми простецами. Коли Бог не против визгливого его голоса, пухлости и гладкого лица, то нам тем более нечему противиться. Лишний ученый монах в обители не помешает. Купил – не пропил. Пусть остается», – таков был весьма логический ход мыслей настоятеля.

Довольный успехом дела, Олексей распоясался до того, что напоследок вопросил:

– Скажите, отче, а как зовут вашего вологодского знакомца, что направил нас к вам?

Феодосия обмерла.

– Должно быть, то преподобный отец Василий, – в задумчивости ответил игумен. – Если только он уже не отошел в мир иной.

Засим игумен вышел в одну дверь, а Феодосия с Олексеем – в другую, ведущую в низкую сводчатую галерею, устланную сеном. Провожатый монах вывел их тем же путем во дворик, где Олексей смиренно испросил разрешения попрощаться с полюбившимся ему Феодосием наедине. Желание было исполнено – монах покорно отошел в сторону, Олексей же, обняв Феодосию за плечи и расцеловав троекратно в щеки, приказал:

– Живи здесь, никуда не уходи. Как только утрясу дела, заберу тебя отсюда. Встретимся в субботу возле Лобного места. Это на Красной площади, всякий покажет. Как только пушка выстрелит в полдень, иди туда. Каждую субботу буду ждать на том месте… Не плачь. Монахи не плачут! Ну, засмейся давай, люблю, когда ты смеешься…

Феодосья улыбнулась сквозь слезы.

– Беги, а то стемнело, буду в волнении по тебе!

– Да со мной никогда ничего не случится. И умру в сто лет на молодой бабе.

– Похабник! До встречи, Олеша.

– До встречи, Месяц ясный.

Глава шестая
Обживальная

– Зри, как новый братец перделкой крутит! Чисто баба!

Двое монахов тряслись от смеха, как овсяный кисель, глядя, как третий скоморошничал вослед Феодосии, изображая колыхание под рясой женских лядвий.

Перепуганная Феодосия, робко следовавшая в ручейке монахов в первое свое монастырское утро в трапезную, перешла на еще белее мелкий шаг, потом, навыворот, ринулась широкой иноходью, вымахивая разом правой рукой и ногой. То пыталась она закинуть за плечи давно отрезанные косы, то одергивала несуществующую усерязь в ухе, то опускала очи долу.

«Раскусят меня, ох, раскусят! – трепетала Феодосия. – С камнем на шее утопят в поганом пруду, и полетит тогда моя душа не к сыночку Агеюшке в рай, а в геенну огненную. Господи, помоги!»

И в сей момент, уже в самых дверях трапезной, протиснулся к ней Варсонофий, тот самый Варсонофий, что вечером исполнил в житии Феодосии роль Петра и Павла, растворив калитку в монастырские кущи.

– Приветствую тебя, брат, – еще не отойдя от ночного мучительного рифмоплетения, промолвил Варсонофий и, не в силах оставить виршу незавершенной, прибавил, шмыгнув носом: – …в обители, над светом вознесенной.

Словеса сии, особенно слово «вознесенный», очень порадовали Феодосию и прибавили крепости духу и надежд сердцу.

– И тебе всяческого здравия, – несколько не в рифму промолвила. Пристроившись позади новоприобретенного приятеля, Феодосия вошла в трапезную.

Повторив все, что сделал Варсонофий, Феодосия села с миской каши и ломтем хлеба рядом с ним за длинный стол.

– А на тех скоморохов не обращай внимания, – кивнул он в сторону входивших в двери монахов, глумившихся над Феодосией. – Атаман у них Венька Травников, мнит себя Симеоном Полоцким, а сам в виршах ведает, как свинья в винограде. «Силлабический размер!» – передразнил он, видно, Ваньку. – Не силлабический, а песенка любовна, кою деревенские девки под березой выводят.

Затем досталось критических стрел некоему Ваське Греку, который чванился, что сочиняет по-гречески, и даже извел два пергамента на свои вирши, но прибывшие однажды афонские монахи в глаза смеялись над его лексиконом.

Обругав эдаким макаром всех местных поэтов, Варсонофий перешел на другие личности, не составлявшие ему творческой конкуренции, а потому оказавшиеся весьма милыми и славными братьями.

– Тимофей Гусятинский, невероятно силен в арифметике. Спроси его, кой день недели будет… ну пусть июниуса девятнадцатый день две тысячи, скажем, шестого лета? – Варсонофий нарочно назвал дату не от сотворения мира, а от Рождества Христова – в их глядящем на Запад монастыре староизящное летосчисление считалось неуклюжей принадлежностью простецов и стариков. – Сейчас ответит!

– Нет? – не поверила Феодосия.

– Сей миг вопросим… Тимка! Гусятинский!

– Чего? – нехотя ответствовал Тимофей.

– Будь другом, сочти для Феодосия, ему зело важно знать, на кой день выпадет июниуса девятнадцатый день две тысячи шестого лета?

– Надоели вы мне! – промолвил Тимофей, но немедленно собрал рожу к носу, вперил взгляд в некую одному ему видимую бездну, а после вновь распустил лицо и хмуро доложил: – Понедельник! Все вопросы?

– Благодарствуй, Тима! – поклонился главою Варсонофий.

– Ага, понедельник, – громко сказал со своей лавки Вениамин Травников. – Пойди проверь его, считаря!

– В понедельник я банечку топила, – подхватились тихонько напевать Венькины сотоварищи, – во вторник во банечку ходила, в среду в угаре пролежала, в четверг буйну голову чесала…

Феодосию, давнюю поклонницу арифметики, охватила обида за Тимофея. И какой бес ее за язык потянул?! Ей-богу, не Феодосия сие натворила, а какой-то похабник!

– Эй, виршеплет, – окрикнула она Веньку. – Сам-то силен в цифрах? Сочти, сколько перстов у меня в руке? – И Феодосия – Господи, прости ее! – выставила над головой дулю.

Все покатились со смеху.

– Брат Феодосий! – вдруг разнеслось под каменными сводами. – За злонамеренное показание не приставших духовному лицу мерзостей налагаю на тебя двадцать коленных всенощных бдений!

В трапезной стоял игумен Феодор.

– Неприятно удивлен, – продолжал настоятель. – Полагал, что принимаю под сень нашей обители богобоязненного сына и брата, устремленного на добрые дела.

Феодосия вскочила с места и закрыла лицо руками. Следом поднялся Тимофей Гусятинский.

– Преподобный! Позвольте мне, недостойному, смиренно объясниться. Сей монах кинулся на мою защиту, ибо не знал, что шутки братьев друг над другом не имеют под собой злобных намерений или умысла. Согрешил от незнания.

О! Как изящно выкрутился из ситуации Тимофей. Донес, но без доноса. Прямо византийский посол, а не Тимка!

– Хорошо, что вступился за брата Феодосия. Но никакие добрые намерения не оправдывают похабных жестов в святых стенах. Нельзя поддаваться искушению разрешить обиду злобным выпадом. Отвечать на потешания следует смирением. Коли ударили тебя по одной щеке, подставь другую. Епитимья остается в силе!

Настоятель вышел прочь, и больше Феодосия его вблизи не видела, ибо над рядовыми монахами и без него указчиков хватало, а преподобный Феодор был занят разрешением более важных проблем – добыванием денег на содержание обители и лавированием между чистой наукой и бесконечными нуждами ее практического приложения, как то: изготовление потешных огней и огненных ракет к дворцовым праздникам, сочинение вирш к датам, писание книг и учебников для царского обильного семейства (зело быстро чада царские их драли) и прочие заботы. Следом за игуменом из трапезной потянулись и монахи.

– Ну что, брат, прошел ратное крещенье? – обратился к Феодосии Варсонофий. – Порядок! Отстоишь на коленях двадцать ночей, и сам черт тебе будет не страшен.

Феодосия вышла из трапезной именинницей – ее признали и приняли и даже наказали! Житие налаживалось. Теперь надобно разузнать про науки.

– Брат, – обратилась она к Варсонофию, наладившемуся убегать сонмиться после ночного караула, – а где корпят над науками? Туда можно входить?

– Можно потихоньку. Вон там книгохранилище, там – книгопечатание, здесь – миниатюристика, – принялся указывать Варсонофий. – Химия, потешные огни, латинский скрипторий, чертежная…

Олей! О! Сколь дивный сладкий сок изливался на язык Феодосии, когда повторяла она с наслаждением «скрипторий», «чертежная», «колерная»! Сколь блаженная улыбка разливалась на устах при виде досок и грифелей, пергаментов и туши, кистей и свинцовых карандашей, книг и свитков, голубоватых скляниц и сияющих тиглей. О блаженство погружения в книги! Наслаждение знания! Восторг открытия! Воистину райским садом познания мира был Афонский монастырь Иверской Божьей Матери!

Обойдя робко научные лаборатории и мастерские, все до одной в каменных зданиях, Феодосия обнаружила незнакомую ей доселе европейскую роскошь, с коей стараниями преподобного Феодора были они обустроены. В книжном доме обнаружила она даже комнату, устланную коврами, стены которой украшали цветные гравюры, а на покрытом парчовой скатертью столе стояла блестящая узорная ваза с огромными белыми лилиями и розами! Феодосия приняла было за живые, но после узнала, что цветы сии и гирлянды монахи сотворяют из тканей, пропитанных воском. В простенке между окнами в сей комнате висело венецианское зеркало, в кое, впрочем, Феодосия поглядеть не успела, ибо шедший по коридору монах вопросил, чего надо? Он же и объяснил: сия велико лепная комната называется парадная приемная и предназначена для богатых бояр, что приезжают в монастырь заказать дорогую книгу в подношение или учебник для сыновей. В сей приемной заказчиков угощают редкостным греческим виноградным вином, каковое сам Христос пил, и демонстрируют образцы книг и миниатюр. А теперь, брат, уходи отсюда, ибо рассиживаться в приемной рядовым монахам не полагается. Напоследок, правда, рассказчик не удержался и, небрежно кивнув на некую вещицу на столе, похожую то ли на небольшой алтарь, то ли на огромное пасхальное яйцо, бросил:

– Часомер с минутами. Не видал, наверное, раньше?

Разглядеть миниатюрное часомерье Феодосия не успела даже одним глазком, и потому, выйдя из приемной, тут же вопросила монаха:

– Почто часы минутами мерить? Разве мало для дела и порядка получасьев и четвертей?

– У богатых людей каждая минута – серебро.

– А-а, – промолвила Феодосия, ничего не поняв. Почто иметь поминутный часомер в доме, коли на дворе петухи время пропоют, на торжище четверти городским часомерьем отыграют, а на каждой улице колокола в храмах пробьют? И пошла проситься в чертежную мастерскую.

– Покажи, что ведаешь, – повелел возглавлявший чертежников монах. – Эллипсоидами владеешь?

– Чем? – переспросила Феодосья.

– Овалы. Можешь строит овалы?

– Многое забыл – память от угара вышибло, а чертить, кажется, могу, – на всякий случай придержалась Феодосия версии о потере памяти, но затем поданным ей деревянным циркулем со внедренным в него грифелем аккуратно и довольно быстро вычертила на доске овал.

– Неплохо, – строго сказал проверяльщик. – Вот тебе бумага, готовальня, тушь… нет, все-таки грифель для начала, сделай геометрический орнамент на свое усмотрение, вписав его в квадрат.

Феодосия молча кивнула головой. И не вставала из-за дубового стола до вечера. Даже обедать не пошла, попросив братьев принести ей хлеба.

Начала с фрагментов, сам выбор которых гласил о незамутненности ее представлений о прекрасном – Феодосья решила вычертить грибы.

Подобно всем истинным творцам, привычные и надежные правила даже и не отринула, а вовсе не стала вспоминать и уж тем более сверяться, а попросту вдохновенно принялась строить первый гриб – хрупкую бледно-сиреневую поганку.

Сперва взялась за шляпку – яйцеобразную и вытянутую на макушке, как глава мудреца, но колоколом книзу. Каждую линию Феодосия выстраивала с помощью каркаса из окружностей и овалов, которые, в свою очередь, витали в тонкой сети лучей и углов. Когда шляпка была готова, Феодосия, подумав, одарила один ее край неуловимой косинкой, что придало грибу живость и изящество. Ножка также была вычерчена с безупречной асимметрией, на какую способен и какую может себе позволить сам Творец. Второй гриб был сыроежкой, шапочка которой в тонких лесах подготовительных линий розовела мисочкой ручной работы – с чуть утолщенным краем с одной стороны и сильно подвернутым огубьем с другой. Удовлетворенная работой и искренне уверенная, что грибы – вполне подходящие элементы для орнамента, Феодосия отложила готовые листы и взялась за полновесный узор, что вполне мог бы расположиться, к примеру, на потолке ее кельи. Вечером, когда в глазах Феодосии начали плавать огненные эллипсоиды, она подошла к старшему чертежному дьяку и попросила:

– Взгляните, брат Макарий.

Макарий отложил лист и угломер, коим выверял некий чертеж, выдвинулся из-за стола по гладкому каменному полу прямо вместе с квадратной лавкой и, поразгибав пару раз хребет, пошел к поставцу Феодосии. Сев, в великом удивлении взял в каждую руку по вычерченному и раскрашенному грибу и долго молча переводил взор с одного на другой и обратно. Специально созданная Феодосией асимметрия изумила его своей смелостью. Гриб, окруженный сохранившимися паутинными, но твердыми линиями и точками построения, имел вид человеческого тела с прорисованными мышцами, каковой однажды довелось Макарию зрить в иноземном анатомическом лексиконе. Казалось, сам Господь оставил те линии, чтобы продемонстрировать, как именно создавал Он каждое свое самое скромное, но наисовершеннейшее творение – лист, цветок, ягоду или гриб.

Как все монахи сего монастыря, Макарий обладал деловой хваткой. Поэтому, хмыкнув пару раз и промолвив под нос: «Ну, орнамент из этих лесных сыроежек не составишь, разве только для чертогов какой-нибудь ведьмы», он, по коротком раздумии, воскликнул:

– А ведь сии грибы нам очень пригодятся. Во-первых, предложим кипу подобных иллюстраций для ботанического словника, каковой, я знаю, давно готовится в Ипатьевском монастыре во Полях для царского травяного огорода. Во-вторых, то будут отличные примеры для учебника по рисованию, что задумано печатать, ибо есть хороший спрос. И в-третьих… Найдется что-либо и в-третьих, ибо работы сии дорогого стоят.

Когда, удовлетворенный и вдохновленный перспективой производства и продажи новых книг, Макарий рассеянно спросил: «Все?» – Феодосия протянула другой лист. Он не был раскрашен, но заставил ученого чертежника в изумлении поднять брови.

– Что это? – не веря своим глазам, промолвил Макарий, как если бы в руки ему скромно вложили чашу Грааля.

– Сферы земные и небесные, – пролепетала Феодосия, не зная чего и ждать – похвалы али гнева.

– Сие лучшее, что видел из чертежей нашего монастыря, – прикрыв на миг глаза, выдохнул Макарий.

На рисунке Феодосия изобразила все, что только имеет на земле и небесах сферическую форму. В середине квадрата был вычерчен земной диск, вкруг которого на невероятно разнообразных и составляющих вместе удивительную математическую гармонию эллипсоидах и сферах вращались семь планид, кометы, звезды и прочие небесные тела. А по периметру сего квадрата шли мелкие миниатюры с чертежами всех сфер, какие только бывают в природе: тут и радуга («сфера мостов в чудо»), и капли дождевые («сферы, питающие все живое»), и яйцо, и озеро, и зерна гороха и чечевицы, и плоды луковицы, репы и яблока, и чаши, и своды мостов и дворцов, и, наконец, улей, как сферы трудовые. Сферу духовного Феодосия изобразила в виде венца над пламенем лампады. И внизу, в углу, круглая чернильница, как скромно пояснила Феодосья, «суть содержащая то, что помогает облечь невидимые мысли ученого в видимые, то есть сфера явственного знания».

Макарий молчал, прикрыв рот ладонью.

Наконец, словно напуганный, что сие окажется не собственным измышлением брата Феодосия, а скопированными им чужими мыслями, быстро и с тревогой вопросил:

– Кто тебя этому научил? Аллегориям, обобщениям?

– Никто. Сама… сам додумался.

Ничего более не сказав, Макарий сей же час отправился к игумену Феодору, дабы поведать, что в лице убогого видом монаха с бабьим голосом в их распоряжении оказался мыслитель и новатор. И пока сей неизвестный никому самородок в их монастыре, обитель горя не будет знать с новыми идеями, их практическим воплощением и доходами от их продажи.

– Всегда говорил, что Русь православная способна родить не менее универсальных и парадоксальных творцов, чем католический Запад, – такими словесами завершил игумен Феодор вечернюю беседу с Макарием.

Уже в дверях Макарий вдруг вспомнил о чем-то и, повернувшись, неуверенно вопросил:

– Преподобный, а епитимья Феодосию остается в силе? Все двадцать ночей на коленях?

Игумен Феодор покачал тяжелой главою и промолвил:

– Неужто ты, брат Макарий, до сих пор не понял, что наказание для тела, а в нашем случае для женского обличья, вознаграждается даром для души? Хотя иной раз дар творчества становится и душераздирающим.

Закончив на сем весьма двусмысленное толкование своего же изречения, настоятель пошел помолиться в свою личную маленькую часовню.

В тот же вечер Феодосия была переселена из кельи крошечной и обставленной только сосновым столом и лежанкой плотницкой работы в другое виталище – недавно отделанное, свежее, с дубовыми дверями и ставнями, кафельной печью, столярного дела кроватью, стулом, сундуком, полкой и столом из кедра.

Столы Афонской обители были предметом тайной зависти настоятелей всех столичных монастырей. В химической лаборатории стояли столы из мрамора. В книгохранилище и мастерской по составлению книг – дубовые, ибо дуб придает мудрости. В латинском скриптории и у толмачей и переписчиков латинских книг все как один сделаны из кедра, ибо в манускриптах латинских часто описываются чудовища, кедр же известен свойством испускать благовоние, назначенное защищать легкие монахов от смрада монстрова. А игумен Феодор обмысливал свои труды за столом красного дерева. Что касается младших монахов, то в их кельях стояли столы либо сосновые, как знак легкой на подъем и равнодушной к материальному юности, либо поставцы из липы, должные напоминать о липовых колодах с самыми большими тружениками Божьими – пчелками.

А се… Феодосия перетащила свою котомку в новую келью, водрузила три книги на полку, испытала железный рукомойник, висевший в углу при входе, подлила масла в лампаду, пощупала, наклонясь, новую войлочную постилку на каменном полу, обмыслила, что переселение каким-то образом связано с ее чертежной работой, и с легким вздохом покинула виталище – отстоять свою первую всенощную.

Впрочем, нельзя сказать, что Феодосии предстояло все ночи провести в одиночестве. Монахи молились здесь дружно до одиннадцати часов, старцы неизменно являлись для краткой молитвы в полночь и в три часа, а в шесть утра начинался уж новый день. К тому же Феодосия в бытность свою юродивой привыкла проводить ночи, стоя на паперти, крыльце, а то и в дупле дерева. Привилась у нее привычка сонмиться наяву, так что иногда и сама не могла понять – навь или явь окружает ее? Потому переносила епитимью сравнительно легко и даже ощущала необычную радостную ясность мысли. В церковных бдениях, отчитывая молитвы, она одновременно обдумывала свои работы, кои сыпались на нее, как из рога изобилия. И что за насладительные труды то были! Она чертила и раскрашивала, сверяясь с описаниями, миниатюры в ботанический лексикон и лексикон морских монстров (в сем консультировал ее старый мореплаватель, видавший большинство чудищ лично). Готовила учебник по рисованию и черчению, который задумано было изготовить как в дорогих рукодельных экземплярах, так и в более дешевых печатных. Вызвалась переводить латинские надписи к миниатюрам о чудесах света, что поступят в торговлю в виде недорогих лубочных картин. Да еще взялась по научению Макария вышить золотыми и серебряными нитями свою миниатюрку «О сферах небесных и земных». И грызла латинскую статью «О природе зубчатых колес, их черчении и расчете».

– Отношение числа зубцов обратно пропорционально… – бормотала она, заглядывая в книжку, пока крепила тонкую золотую канитель невидимой шелковой нитью к хвосту кометы.

В общем, дел было – невпроворот. Печалило Феодосию лишь то, что за сими предприятиями она ни на шаг не приблизилась к разрешению своей задачи – измыслить и изготовить летательное устройство для вознесения на небеса к сыночку Агеюшке.

Феодосия не знала, что над сей же задачей то и дело принимается размышлять англичанин Исаак Невтон (коего некие подобострастные к западу особы наименуют Айзик Ньютон), и не подозревала, что опередит его на пятнадцать лет. Впрочем, незнамый Исаак тоже пребывал в счастливом неведении о том, что где-то в диком холодном Московском царстве вот-вот родится открытие, которое он, Исаак Невтон, преподнесет миру как «Математические начала натуральной философии».