Текст книги "Сон златоглазки"

«…И было объятье девятого вала…»

 
Искатели страсти, свидетели грусти —
земля не приимет, вода – не отпустит…
 

2

 
…И было объятье девятого вала,
и ртами пираний вода целовала,
 
 
и бились в борта, выходя из воды,
харибды и сциллы – ладони беды.
 
 
Щепой корабли разлетались, дощаты.
Просили не силы, просили – пощады.
 
 
Но тайного слова губительный гнёт:
земля не приимет, вода – не вернёт.
 
 
И ныне над нами смыкаются своды —
тяжёлые льды – онемевшие воды.
 
 
Ни звука, ни вздоха, и виден сквозь лёд
мерцающих рыбиц застывший полёт.
 

«Лбом припадая ко тверди воды…»

3

 
Лбом припадая ко тверди воды,
сквозь темноту устремляясь к нему я —
в глубоководное, глухонемое,
взглядом врастая во льды…
Вон он – за необратимою тьмой
[в этой воде, не смягчающей жажды, —
как дезертиру, бежавшему дважды] —
лживый, но ныне немой.
Чем же утешить себя остаётся? —
Были бы живы, – надёжный дождётся,
верный – вернётся домой.
 

2005–2009–2016

«Как балерина в комнате пустой…»

 
Как балерина в комнате пустой, —
на цыпочках, под зимним одеялом, —
ты подойди, у зеркала постой.
Пододеяльник – белое на алом…
 
 
И невозможно маленькой стопой
коснуться досок крашеного пола.
Ты поджимаешь пальцы… Бог с тобой…
Ветрянка, жар, пропущенная школа,
 
 
отметины зелёнки на белье
и, будто в крылья тяжкие одета,
ты всё долбишь своё батман-плие,
ещё живая девочка-Одетта.
 

2016

«И вроде бы лéта короче, а зимы лютей…»

 
И вроде бы лéта короче, а зимы лютей,
и ночи бессонней, а сны наяву – беспробудней.
Уже фотографии стали дороже людей,
а воспоминания ближе сегодняшних будней.
 
 
И вещи уже тяготят, хоронясь по углам,
теснят в неуюте квартиры (тоска городская) —
желанные прежде – теперь превращаются в хлам.
Лишь те, что из детства, упорствуют, не отпуская.
 
 
И вот бы проснуться отсюда, и там – наяву —
себе постаревшей, как старому другу, доверя
и ключ от квартиры, в которой уже не живу,
и запахи комнат, и звук открываемой двери…
 
 
И чтобы все живы, и в воздухе пыльная взвесь,
воскресное утро, на кухне вещает столица.
И всё, что даётся, и всё, что кончается здесь,
вне места и времени длится,
                                           и длится,
                                                          и длится…
 

2016

Желанием жива

«ещё одна зима…»

Ольге Ивановой

1

 
ещё одна зима
то дрожь то забытьё
смятение ума
безумие её
укрыться с Покровá
где книга и кровать
[на всякий – рукава]
и не существовать
во мнимое скользнуть
[бежа её мрежей]
сквозь ледяную сныть
оконных витражей
покуда же из-под
испарины земной
не глянется испод
не встанет предо мной
по зову естества
[желанием – жива]
ещё одна листва
ещё одна трава
ещё одна зима
[желанью вопреки]
да ледяная тьма
над логовом реки
 

«ни тропы ни улицы не найти…»

2

 
ни тропы ни улицы не найти
в мельтешеньи снега её слепом
ты очнёшься мальчиком в темноте
к полынье стекла припадая лбом
ничего не памятуя мертвей
ледяных качающихся ветвей
истязая слух
отрясая прах
отпевая птиц на её ветрах
изнывая
воем сводя с ума
в темноте забрезжится волчий час
и тогда восходит она сама
в тесноту оконную просочась
заслонись рукой
[красота люта]
но скрипит на стеклах её слюда
снежный хохот
оморок ледяной
[и забьёшься зябликом раз мы врозь]
и её стояние за спиной
и её дыхания изморозь
не умри в горячечном том бреду
продыши окошко в кромешном льду
 

2016

«В той тишине, где яблони обветшали…»

 
В той тишине, где яблони обветшали,
яблоко стукнет ржавый в траве ушат,
сумерки подошли в комариной шали,
листья шуршат.
 
 
Под одеялом то зазнобит, то жарко.
Склянкою ночь в проёме окна блестит.
Дождь шелестит, как лук шелушит кухарка,
дождь шелестит…
 
 
Дождь шелестит, и слыша его вполуха,
против теченья в горнее уходя
и засыпая, сгорбишься, как старуха,
тая столпом соляным в глубине дождя.
 

2016

«Стоит морозный март, не стаяли низины…»

 
Стоит морозный март, не стаяли низины,
обледенелый двор – что ни обуй – каток.
Такая ночь висит, – и не припомнят зимы.
И тонок лунный коготок.
 
 
Натоплено в дому, но двери отперев, я
со скользкого крыльца
                                 затылком
                                                 и
                                                     спиной…
И вот лежу-гляжу сквозь чёрные деревья.
И будто бы постель остыла подо мной.
 
 
Как хорошо вот так сгодиться на прокормку
беспечному, кому да не вменится в грех
поклёвывать небес твердеющую корку,
а мне смотреть на свет, текущий из прорех.
 
 
Назавтра поднимусь, насыплю здесь опилок,
где свойственны насквозь все эти дом и вяз.
Мне б только не уснуть… Я щупаю затылок.
И всё бы хорошо, да коготок увяз.
 

2015

«Здесь нет чужих и рáвно нет своих…»

 
Здесь нет чужих и рáвно нет своих —
какой-то общий вывих на двоих,
разрозненность рискующих над краем, —
не оступись, не сгинь за окоём!..
Но мы стареем быстро, как живём.
И медленно, и скоро умираем…
Не выдавай, несведущим скажись, —
какая мука – длящаяся жизнь,
сожми её, как боль, в одно мгновенье.
Какая воля к смерти нам дана…
Война во мне – предвечная война —
грядущее всего исчезновенье.
 

2015

«Переплетенье веточек и вен…»

 
«…от мысленнаго волка звероуловлен буду»
 

Иоанн Златоуст

 
Переплетенье веточек и вен,
чащобная тревога средостенья
и зверя затаённого смятенье,
покуда он не звероуловлéн.
 
 
Он гнев и голод – волчье естество,
суть нутряного рыка: аки зверь я!..
Он щерится в просветы межреберья, —
ни выпустить, ни удержать его.
 
 
И в немощи ему не присмиреть,
а в силе – темнота его кромешна…
Пускай умрёт, и волку – волчья смерть.
От одиночества, конечно.
 

2014

«Золотая лодка лежит на илистом дне…»

 
Золотая лодка лежит на илистом дне
в слюдяных улитках по всей длине.
Шелковистой тиной выстлан её живот.
Хорошо в ней лежать и глядеть через толщу вод.
 
 
Золотая лодка лежит в дождевом лесу,
обрастая лианами сверху и донизу.
Там зелёная дрёма качается, как волна.
Крутобёдрая лодка водой до краёв полна.
 
 
Золотые лодки, лежащие на горе
в ледниковом и́скристом серебре.
хорошоливольдулежатьдаглазамневмочь
ледяныеслепыелицаглядятсквозьночь
 
 
Я жила и верила, что плыла.
Тяжела душа моя, тяжела.
 

2014

«Говорила мне синица…»

 
Говорила мне синица:
«Разожми свою ладонь».
Полно, глупая, проситься
в неба синюю ладонь.
 
 
Мне самой бы улететь от тебя на небеса,
где поют осанну в вышних золотые голоса…
 
 
Говорила мне синица:
«Ты глупее, чем синица —
бабе по небу летать.
Полно, глупая старуха,
раз ни голоса, ни слуха
да и крыльев не видать».
 
 
Солнце к западу клонится.
Я люблю Твою синицу.
В небе проблеск голубой.
Спи, синица. Я с Тобой.
 

2014

«В бессилии слова, в молчании немоты…»

 
В бессилии слова, в молчании немоты,
когда холодеет воздух до ломоты
и тянутся длинные тени со всех тенет, —
он так обнимает меня, будто смерти нет.
Но всё ж – разделённые смертною пеленой, —
и я лишь на ощупь знаю, что он со мной.
И каждый из нас объятьем земным пленён,
и ночь, – как стремнина, и мы в темноте плывём,
до боли ладони стиснув, разъяв умы.
И нам не спасти друг друга от этой тьмы,
где мы – в наготе, в бессилии, без прикрас,
где должен быть Кто-то Третий промежду нас…
 

2013

«Под окном – снежок…»

 
Под окном – снежок,
под снежком – ледок.
А под ним – храним
золотой следок.
 
 
То ль грусти-пусти,
то ль – хватай коньки.
По всему пути
стынут огоньки.
 
 
Нощь идёт – не зги —
с тоски тронешься.
А во след беги —
не угонишься.
 

2010

«Осень с мешком наливных на горбу…»

 
Осень с мешком наливных на горбу
ходит каргой по дворам.
Спит златоглазка в стеклянном гробу
меж заколоченных рам.
 
 
Мнится на улице злой хохоток,
ветхое вьётся тряпьё.
Спит златоглазка, свернув хоботок.
Кто поцелует её?..
 

2010

«Ни ходко – ни валко…»

 
Ни ходко – ни валко,
не лодка – не барка:
плавучее диво – речной рыба-кит
гирляндами светит, трубою дымит.
 
 
Не шибко гружён, не совсем налегке
плывёт пароход по великой реке.
И слушают жители душных кают,
как ночью над Волгой русалки поют.
 
 
– Утопишься, дура, – не стой над водой, —
пеняет купчина жене молодой.
И тянет елейно от сытой ленцы:
– Погибшие души – у-топ-лен-ни-цы…
 
 
Усыпано небо чешуйками звёзд,
качается в волнах русалочий хвост.
Хоть в чёрную воду, хоть в небо гляди,
русалочий голос таится в груди.
 

2010

«Мне говорили: „Всё без толку…“

 
Мне говорили: «Всё без толку.
И то – какой с ребёнка спрос», —
когда заваливал на ёлку
кроваво-красный дед мороз.
 
 
Я упиралась со слезами,
пока зловонием дыша,
тот шарил красными глазами
соседа «с пя́той» – алкаша.
 
 
А взбудораженные предки
велят читать ему стишок.
 …Я высоко на табуретке,
как будто пеночка на ветке.
А тот – берётся за мешок.
 
 
Я ничего не понимаю,
я свой подарок обнимаю
под сиплый кашель горловой.
Оцепеневшею фигуркой
стою с пластмассовой снегуркой,
и звон плывёт над головой.
 

2010

«Дерево-дерево – ствол трубой…»

 
Дерево-дерево – ствол трубой,
крона, – как дым голубой.
Дай постою с тобой!
 
 
Ночью идёт от земли тепло,
Дерево-дерево расцвело.
Дай загляну в дупло?
 
 
Дерево-древо в моём саду —
ветви во облацех, корни – в аду.
Дай я в тебя войду…
 

2010

Значения имён

«Ещё не пепел – пух летает в кущах…»

1

 
Ещё не пепел – пух летает в кущах,
пока раздвинув облачный альков,
Невидимый глядит на мотыльков
и меж цветущих вересков снующих
голубоглазых лис и корольков.
 
 
Благословенна твердь стоит земная.
И в чаще – пробудившись ото сна, —
идёт Адам, дающий имена, —
и ничего о будущем не зная.
И спит вода во о́блацех, темна.
 
 
Ещё не знают ветхости живые.
Но незаметно тля сосёт лозу
и тлеют листья в мыслящем лесу.
И скоро незатейливо – впервые —
солжёт лиса на голубом глазу.
 

«В начале лета изгнанный Адам…»

2

 
В начале лета изгнанный Адам
иную жизнь читает по складам.
 
 
Бежав из детской, знаний восхотев,
рогатку взяв и сапоги надев, —
 
 
стрелять, ловить лягушек в камыше
и делать всё, что хочется душе.
 
 
       А Ева колет пальцы о шитьё,
       и он вполуха слушает её.
 
 
       – Я забываю прежний наш приют.
       Здесь ангелы с рассветом не поют.
 
 
       А по ночам заглядывают те,
       что тьмой иной таятся в темноте.
 
 
       Я чувствую, как звери голодны,
       как травы под ногою холодны.
 
 
       И ныне в этом теле – во плоти —
       наш первенец стучится взаперти…
 
 
– Не рóпщи, жéно, не моя вина…
здесь всё, чему давал я имена:
 
 
вон там – река и солнце на воде,
а вот блоха ползёт по бороде,
 
 
деревья, звери, птицы и цветы,
и в кожаных одеждах – та же – ты.
 
 
Здесь каждый вечным именем клеймён.
Но я забыл значения имён…
 
 
А всё ж привольно!.. Погляди, как там
олени поклоняются цветам,
 
 
как сокол бьёт голубку налету,
и как прекрасно терние в цвету!..
 

«На задворках великого мира – окраине света…»

3

 
На задворках великого мира – окраине света,
где помойная куча гниёт и цветёт золотарник,
пахнет мёдом и тленом златое Господнее лето,
на останках забора пирует упорный кустарник.
 
 
Нету имени месту – оно безназвáнное «где-то»,
где умолкли язы́ки – ни Азии нет, ни Европы… —
терпеливых жуков, жадных гусениц тайное гетто,
катакомбы червей, муравьиные торные тропы.
 
 
Захолустье вселенной, где полдень стоит, как впервые,
где блуждает вино по дичающим лозам агдама.
Всюду Божии твари – носители чуда – живые
забывают свои имена по уходе Адама.
 

2008–2010

«Щебет в потёмках памяти – птичий прах…»

 
Щебет в потёмках памяти – птичий прах.
Шепчет, лепечет, плачет сплошная нощь.
Шаришь в её пещерах, её шатрах, —
всякую вещь на свету превращая в дождь.
 
 
Манишь её, обманываешь, зовёшь,
то ковырнёшь, как денежку из коржа.
Тащишь за краешек ветошь – и всё же рвёшь.
Тронешь – железо, вытянешь – та же ржа.
 
 
И покидаешь, глядя через плещо,
прошлого опустевшее шапито.
Шепчется, плещется: всё ещё, всё ещё… —
там, где уже никто, никогда, ничто…
 

2009

Читая «Город Ленинград»

Анатолию Найману

 
После детских побед полагаются – труд и усталость,
долгий старческий стыд, перечёт синяков и камней.
У одних – никого, у других – никого не осталось, —
только жалость и жизнь или воспоминанья о ней.
 
 
– Подожди, не беги! В этой памяти – только по следу,
как на топкой тропе, – если только настелена гать…
Это – выморок лет, незаметно впадающих в Лету.
Претерпеть и простить, и былого бы – не оболгать.
 
 
Погляди, как дитя, и опять изъясняйся по-птичьи,
но ходи-собирай побережную гальку в подол.
Скуповатый Харон, не найдя медяка в подъязычье,
покачав головой, липковатый возьмёт валидол.
 

2009

«Сон ли его нарушу…»

 
Сон ли его нарушу
или душа слепа:
из-подо льда наружу —
кисть, голова, стопа…
 
 
Глянешь во все концы-то —
ширь, да – не благодать:
нету конца Коцита,
берега не видать.
 
 
И не тропы подталой,
и не черёд словам.
Кай – окаянный малый,
шедший по головам.
 
 
Где та сестра, награда
(отроду наречéн),
выведшая из ада,
так и не став ни чем.
 
 
И, не сложивший слóва, —
сколько ни выкликай, —
из-подо льда былого
блудный вернётся Кай.
 
 
Весел и нераскаян,
голоден и удал:
– Здравствуй, отец мой Каин,
Авеля не видал?..
 

2009

Рождественское

 
Где зимний ветер навевает сны
о реках неземной голубизны, —
земля застыла, не истратив глины.
Но ангелы в привременном аду
летят и отражаются во льду.
А тот – отставший – смотрит на долины,
 
 
застыв на миг в небесном витраже.
И наши отражения уже
одно в другом сквозят неотделимо:
он – с трещинкой кровавой на губе,
играет солнце на его трубе
за долгий миг до гибели салима.
 
 
А это – я на новеньких коньках,
как будто пролетаю в облаках,
а подо мной – долиною молчащей,
минуя горы, равно – города,
в безмолвии неведомо куда —
бредут волхвы заснеженною чащей…
 
 
Неуловимый отблеск золотой
качается над вечной мерзлотой.
А я скольжу по чёрной глади пруда, —
живущая в надежде и нужде
с молением о хлебе и дожде, —
и жду чудес, и не вмещаю – Чуда.
 

2009

«Проступает иное и время идёт стороной…»

 
Проступает иное и время идёт стороной,
но любой – ненароком – его фотоснимком клеймён:
эти девочки-девушки-женщины, бывшие мной,
отбывают былое, уже не имея имён.
 
 
Не во времени дело, не в ушлой повадке его —
потихоньку начаться, а после втопить во всю прыть.
И не праздная память приврёт, разрывая родство
с незабвенными теми, кого бы и рада забыть.
 
 
Что одежда, что прошлая жизнь: поносил и – тесна.
Так змея выползает из кожи, из прожитых дней:
омертвевшая длинная кожа – уже не она,
монохромная хрупкая лента – уже не о ней.
 

2009

«Проверенный фокус: „А может ли быть…“

 
Проверенный фокус: «А может ли быть, —
как только его начинаешь любить,
вот тут-то и вся недолгá.
Он сядет в постели, натянет носки,
забудет значение слова «близки»
и двинет в бега – на луга.
 
 
А ты остаёшься не то и не сё:
посмотришь Кокто, почитаешь Басё
и всё… И не мил белый свет.
И маешься – дурья седая башка, —
как будто до смерти четыре шажка.
В ответ – физкультурный привет!
 
 
И шлёшь его лесом, и шлёшь ему вслед…
Хранишь его тапки в шкафу, как скелет.
(Ан, – можешь! – любить подлеца.)
А что остаётся? Вот так и живёшь:
и сраму не имешь, и воду не пьёшь
с его ледяного лица…»
 

2009

«Поскрипи, поворочайся, ляг на живот…»

 
Поскрипи, поворочайся, ляг на живот.
Чуть сморило и вот:
чу! – мышиный обход,
комариное соло над ухом плывёт,
кто-то певчий из сада зовёт.
 
 
И скрипичным концертом тревожат сверчки.
Со смычками в ладу
покачнутся в саду
георгинов испанские воротнички,
и стреляют люпинов стручки.
 
 
Отдохни от забот – подождёт урожай —
и на лунном полу —
полуночном балу —
стань на цыпочки, девочка, воображай —
закружи, завораживай – не возражай! —
продолжай, продолжай, продолжай…
 

2009

«Перетерпит, смолчит, обернётся и тем же воздаст…»

 
Перетерпит, смолчит, обернётся и тем же воздаст…
Что бездумная вольница здесь, что тупая неволя,
где тяжёлые лоси ломают предутренний наст,
разоряя гнилую скирду на окраине поля.
 
 
Помрачение мира, знамение – знамо, зима.
Как предвечная весть – мерзлота ледяного поморья.
Осмелевшие волки заходят в пустые дома,
оскверняя жильё, как ворьё, разоряя подворья.
 
 
Умолкают язы́ки, дороги ведут в никуда…
Не сумев сговориться, смолчатся варяги и греки.
В полынье недвижима полынная злая звезда,
и стоят подо льдами горчащие чёрные реки.
 
 
Край звериных следов, где никто никого не спасёт,
никому не привидится, в память безвестному веку,
будто кто золочёную чашу по небу несёт
и незримый другой невесомо ступает по снегу…
 

2009

«От земли поднимутся холода…»

 
От земли поднимутся холода,
незаметно с ночи повалит снег.
Ты увидишь небо из-подо льда,
ты проснёшься рыбою, человек.
 
 
Неусыпным оком гляди во тьму,
серебристым телом – плыви, плыви…
И не думай: «Это зачем Ему?» —
всё, что Он ни делает – от любви.
 
 
Не ропщи, что речь твоя отнята,
не по небу ходишь, не по земли.
Если рыбе дадена – немота, —
то самим дыханьем Его хвали.
 

2009

«Кукареки-кукареки-курике…»

 
Кукареки-кукареки-курике,
в небе голуби, пескарики в реке.
 
 
Едут сани,
едут сами,
едут задом-наперёд.
Никто замуж не берёт.
 
 
Кукарекать-кукарекать-куковать.
У соседушки скрипучая кровать.
 
 
А синица —
ей не спится,
ей не спится, хоть убей —
сразу снится воробей.
 
 
Как пошла синица в гости к воробью…
А у Боженьки журавлики в раю.
 
 
В небе птицы —
голубицы,
а пескарики – в реке.
Всё у Боженьки в руке.
 

2009

«Как Ева, – рвала и ела…»

 
Как Ева, – рвала и ела,
а после – жила, блажа.
Терпела и песни пела, —
да не было терпежа.
 
 
Отважилась, убежала.
Легла – во стогу игла.
И жалость не удержала,
и благость не сберегла.
 
 
Эх, яблочко, да куды кóтишься…
До срока не будет прока,
 
 
а хватишься – и стара.
 
 
Подруга моя морока,
проруха моя сестра.
 
 
Айда хороводить снова,
пока не приметил тать.
Да штрифеля наливного
по блюдечку покатать.
 
 
Эх, яблочко, да на тарелочке….
 
 
Какого ещё мне дива,
какого ещё рожна?
Строптива и нерадива,
не девица, не жена.
 
 
Эх, яблочко наливное.
Да кóтишься мимо рта…
Отравленная виною,
изменщица, сирота.
 

2009

«…И всё неслось и билось, как пурга…»

 
…И всё неслось и билось, как пурга,
взметая простыни и одеяло, —
обволокло, объятия объяло,
и улеглось, и стихнуло пока.
         …И длился сон, и в эти полчаса:
        то скрип софы, продавленной до кочек,
        то телефон – латунный колокольчик,
        то в гулкой чашке – пьяная оса.
                 …И снился снег, уныла и бела,
                 земля лежала, и ломило тело.
                 А там – во сне чужом – весна гудела,
                 вода звенела и айва цвела…
 

2009

«Выну красоту…»

 
Выну красоту,
выйду – погоржусь:
и на то – сойду,
и на сё – сгожусь.
 
 
Не таюсь-боюсь,
погляжу окрест.
Ан не выдаст гусь, —
и свинья – не съест.
 
 
Покажу врагу —
эвон как могу!
А они – дурни —
попадут в рагу.
 
 
Вот и выйду я,
да во всей красе!
И во всей красе —
всё равно, как все.
 

2009

«В чужие края без оглядки…»

 
В чужие края без оглядки
по сказочным дебрям тайги
во все королевские пятки
беги, Белоснежка, беги!
 
 
Стара и обычна причина, —
хоть лучше бы наоборот:
берёт королеву кручина,
хвороба её – не берёт.
 
 
То сохнет от злобы бесплодной,
то пухнет, интриги плетя.
С такою змеёй подколодной
тебе ли тягаться, дитя.
 
 
И плод будет снова надкушен,
Господь приберёт Красоту.
Приснятся ей сладкие груши
и яблоки в райском саду.
 

2009

«Тупая усталость, предсмертная дрожь…»

 
Тупая усталость, предсмертная дрожь, —
как будто по снежному полю идёшь.
Как старая Герда – любовь во плоти —
застыла, забылась и сбилась с пути.
И меркнет рассудок, и сумрак – вокруг,
и дремлет под снегом ненайденный друг.
Забвенье, затишье, и дело – к утру,
сухие былинки звенят на ветру.
И слышно, как в норах – во мраке парном —
полёвки хрустят припасённым зерном.
И манит подземный мышиный уют.
Но белые волки призывно поют…
И кто-то по следу – из далей иных —
уже подъезжает в санях ледяных.
 

2008

«Тихонько выживаю из ума…»

 
Тихонько выживаю из ума,
себя по малодушию жалею.
О Господи, как тяжела зима,
и с каждою зимой – всё тяжелее.
 
 
Ворочаешься, маешься во тьме
бессонною предутреннею ранью —
в китовом чреве – плотяной тюрьме —
в холодном доме, пахнущем геранью,
 
 
претерпевая этот сносный ад,
где не жила – ждала, золою тлела,
и всё хотела выйти в белый сад
из тесноты, из ветхости, из тела…
 
 
Но пьёшь в ознобе молоко и мёд,
и шаришь свет в живучести упорной.
А тело завсегда своё возьмёт:
гуляй, корми, высиживай в уборной…
 
 
И вытащишь ладонь из-под щеки,
прошаркаешь в потёмках тапком рваным…
Но сладко пахнут спящие щенки
на старой телогрейке за диваном.
 
 
……………………………………..
……………………………………..
 
 
Не по трудам – по милости легко.
Оссанна, белокрылые, оссанна…
А в послевкусье – мёд и молоко.
И слово в подъязычье – несказанно…
 

2008

«Стареть, и в зеркало смотреть…»

 
Стареть, и в зеркало смотреть,
и удивляться, что – живая.
Но с головой – седой на треть —
себя в себе не узнавая.
 
 
И больше делаться на мать
похожей взглядом и движеньем.
И не желая принимать
себя за этим отраженьем.
 
 
Глядеть из темноты в проём,
претерпеваясь понемножку.
И в этом теле – не своём —
жить, как в избе на курьих ножках.
 

2008

«Пройдёт, пройдёт… И дни, как воду, пьём…»

 
Пройдёт, пройдёт… И дни, как воду, пьём.
Но эта жизнь цепляется репьём
за самый саван, как во время óно.
И перстенёк, усилью вопреки,
с горбатой не снимается руки —
будь это перстень Соломона.
 
 
А смерть, она – по праву немоты —
со всеми одинаково на «ты».
А жизнь полна заначек и засечек.
Собака лает, караван идёт,
и дерево миндальное цветёт,
и каперс прёт, и барствует кузнечик.
 

2008

«Слушая эхо, иди от всех…»

 
Слушая эхо, иди от всех,
стискивая виски…
Но одиночество – тяжкий грех
гордости и тоски.
 
 
И до отцовских живи седин
с этой смурной судьбой…
Но даже в смерти ты не один,
сыне, – Господь с тобой.
 
 
Обезображен, покрыт грехом,
гол с головы до пят.
Сыне – лехаим! – в саду глухом
ангелы шелестят.
 
 
Вот-вот по мытарствам поведут,
аки гордец и тать…
Но даже грешнику раз дадут
Господа повидать.
 
 
Всякой ли твари в аду гореть,
корчиться на крови…
Но стоит и выжить, и умереть
ради Его любви.
 
 
Что ворвалась бы, сбивая с ног,
превозмогая слух.
Но в этой жизни ты – одинок,
аки и слеп, и глух.
 

2008