Текст книги "Сон златоглазки"

«А жизнь, как ни спасала – не спасла…»

 
А жизнь, как ни спасала – не спасла.
И в темноте – далёкий плеск весла
да огонёк – чуть движущийся – дальний.
А там – страданья вечная страда,
и эта жизнь, идущая – туда,
уже не принимает оправданий.
 
 
А тут покуда – проводы зимы,
да молодые, взмыленные – мы, —
теряя оперенье в круговерти,
ни с тем, ни с этим светом не в ладу,
пленённые, как лебеди во льду.
И нам ничто не предвещает смерти.
 

2005

«Я не помню – зачем-то просили плясать Саломею…»

С.

 
Я не помню – зачем-то просили плясать Саломею.
Вот и я доплясалась, и – непоправимо стара.
Я, наверно, останусь одна, потому что любить не умею,
только сытое сердце умею тревожить вожжою пера.
 
 
Я порой прихожу на веселье к чужому застолью.
Я умею – собакой, забавой, рабою – ложиться к ногам.
Я такое люблю, что любому покажется болью,
я такого желаю, чего не желают врагам.
 
 
И со мною не сладить – я сладкая, жаркая, злая.
Я тебя заморю, заморочу, оплачу, но выпью до дна.
Я живу ожиданьем, уже ничего не желая.
Я тебя пощажу, потому и останусь одна.
 

2005

«Сколько ни славословь…»

 
Сколько ни славословь
пламя того куста, —
это ли – не любовь,
это ль – не красота?
 
 
Здешняя, злая вся —
ангельским бьёт крылом,
на волосах вися,
словно Авессалом,
 
 
смутной своей тоской
смертному отслужив.
Но в красоте плотской
замысел Божий жив.
 
 
Чтобы Высокий Глас
не угасал в кусте,
плачу о смертных нас,
плачу – по красоте!
 
 
В мире дерев и трав,
вторящих небесам,
голову потеряв,
плачу по волосам.
 

2004

Причастие 24.VII.2004

Отцу Димитрию Шумову

 
Незрячая, безгласная, глухая,
израненная до смерти в миру…
Но ангелов невидимых вдыхая,
я чувствую, что больше не умру.
 
 
И значит, бег извечной круговерти
замедлится, и тем, кто слеп и глух —
таким, как я – уже не будет смерти,
но возвратятся зрение и слух.
 
 
Над пеленою блудного былого
всё ново: удивляйся и внемли!
И мир – одно Сияющее Слово,
как в первый день творения земли.
 

2004

«Она коротала морозную ночь до утра…»

 
Она коротала морозную ночь до утра
у зоркого зеркала, прежнюю прыть вспоминая —
о том, как была молода, да вот стала стара,
и дом у неё ледяной – не изба лубяная,
 
 
где топят по-чёрному, въедливым дымом дыша,
и где по щелям догнивают смола и солома,
где греют еду и ладони, но зябнет душа,
и лисьего духа не любят, и лисьего дома.
 
 
А дом ненадёжный и светел над ней, и высок.
Весна далеко, и дождаться-то многим дано ли…
И лисий за стёклами заиндевелый висок,
и вполоборота в окошке лицо ледяное.
 

2004

«…Но дерево, растущее во рту…»

 
…Но дерево, растущее во рту,
всей кроной распирающее нёбо,
внезапностью цветочного озноба
безлиственную скроет наготу.
…Но в подъязычном лежбище корней,
где послевкусье молока и мёда,
изнеженная, гиблая природа
не женщины – не-вежества о ней —
не выстоит и впустит холода,
и выстудит до самой сердцевины…
 
 
И облетают кипенные крины.
И плоть от плоти – не даёт плода.
 

2004

«Во снах отживая живое…»

 
Во снах отживая живое,
в юдоли, где думы небесны, —
не правы молчащие двое
по разные стороны бездны.
 
 
Не ради утраченной речи
давай попытаемся снова
податься друг другу навстречу
по шаткому мостику слова.
 

2004

Монастырский дворик

«Стреляет день из солнечных баллист…»

1

 
Стреляет день из солнечных баллист
над тишью монастырского придела.
Улитка мерит виноградный лист
прикосновеньем маленького тела.
 
 
В янтарной капле на её спине
таится свет для долгих летних странствий.
И, кажется, что раковины нет —
свернулось в неевклидовость пространство.
 

«Медленные шаги, дальние голоса…»

2

 
Медленные шаги, дальние голоса, —
через калитку в рай за городской собор
в душную гущу трав, заполонивших сад:
в готику ломких мальв, донник и водосбор.
 
 
Каменная скамья – пристань незримых игр,
где озирает твердь новый её Колумб,
думая, будто шмель – сытый бенгальский тигр,
скрывшийся от жары в джунглях цветущих клумб.
 
 
Сумеречный мирок – дворик монастыря,
где предзакатный зной плавит на камне медь.
Из лепестков тугих парусник мастеря,
можно бы ничего более не иметь.
 
 
И, провожая день, медлить до полутьмы,
слыша, как вдалеке лодочник бьёт веслом.
Или в вечерний час, перелистав Псалмы,
думать, как был красив мальчик Авессалом.
 

2004

«И, обнимая нас с головы до пят…»

 
И, обнимая нас с головы до пят,
в лодке – а как в ладони – вода качала.
Если под нами вечность – что водопад,
значит, иной реки берега – начало.
 
 
Там – с высоты не слышно, но – птичий гам,
радуга брызг, в цвету голубой цикорий,
дуб, остролист и вереск по берегам
дольней реки, сходящей с Твоих предгорий.
 
 
Перед обрывом – в лодке ли, на плоту,
вплавь ли – не отвернуть и с пути не сбиться.
Только не дай опомниться на лету.
Только, когда опомнюсь, не дай забыться.
 

2004

«А зима подойдёт – ощутишь холода поясницей…»

 
А зима подойдёт – ощутишь холода поясницей:
изнутри забирает и студит и выдох, и вдох.
Выбирая ручных, зимовать остаёшься с синицей.
Да и кто ещё выживет, высвищет с этих-то крох.
 
 
А и сам, как синица, всё так же легко приручаем, —
и с ладони берёшь, а привычно бросают на снег.
Не ходи далеко – можно стариться, сидя за чаем,
созерцая зеро, в никуда замышляя побег.
 

2004

«…И выстужен дом, только теплится в доме лампада…»

 
 …И выстужен дом, только теплится в доме лампада.
Снега. Не пройти, не проехать – ни пешим, ни конным.
Изрытое оспой седое лицо снегопада
маячит и сводит с ума в полумраке оконном.
 
 
И две борозды на снегу, огибая ограду,
идут неотступно за следом, как будто за гробом…
Наверное, ангел усталости бродит по саду,
тяжёлые крылья свои волоча по сугробам.
 

2004

«Все эти па полётные в метели…»

 
Все эти па полётные в метели,
нагие ноги, нижущие згу,
болезненность балета на снегу
и изуверство наледи на теле,
 
 
и всплески рук, и лёгкие прыжки…
И в забытьи, как девочка больная,
я всё живу, и всё ещё – не зная,
зачем танцую смерти вопреки.
 
 
И так, не пробуждаясь ото сна,
кружу в зиме и умираю в ней же.
Изнеможенье нежити нежнейшей.
Немая кода. Занавес. Весна.
 

2004

Вирсавия

 
Пощади Вирсавию, пощади, —
и старела – преданная, – любя.
А в твоём дому на твоей груди —
Ависага, греющая тебя.
 
 
Не украсит стана цветной виссон,
не сокроет лет золотая нить.
Ависага твой охраняет сон.
А меня-то – некому охранить.
 
 
Не ломаю руки, не плачу – в крик,
а бессонно мучаюсь до утра.
И не верят очи, что ты – старик,
и самой не верится, что стара.
 

2004

«Бедствуя в будке, долго ль приноровить…»

 
Бедствуя в будке, долго ль приноровить
тело к цепи, и цепь по земле возя,
можно ходить по струнке, почти не выть,
но заслужить – увы – ничего нельзя.
 
 
Благо хозяин добрый, пока не пьёт
(псине всё радость – был бы хотя живой):
кормит почти исправно, нечасто бьёт, —
много ли надо дуре сторожевой.
 
 
А пришибёт бывало – так не слабак.
Тут бы в бега, да праздновать свой побег!
Но испокон не цепи держат собак.
Холодно в будке, и падает с неба снег.
 

2004

«Былое полнолуние лица…»

 
Былое полнолуние лица
напоминают мне глаза ли, губы ль.
Увы, лицо, идущее на убыль, —
как старый зверь, бредущий на ловца,
 
 
уже прощённый за тщету надменья,
за темноту грядущего затменья.
 

2004

«Пока ещё нетленна красота…»

 
Пока ещё нетленна красота,
и ты красив с морщинами у рта,
пока душа в отдушине покоя,
не понимаю – что же ты такое.
 
 
Но на правах непрошенной жены,
пока ещё мосты не сожжены,
прошу: последней милостью простою
останься хоть бы этой красотою.
 

2004

«Так явственно, что не о чем гадать…»

 
Так явственно, что не о чем гадать,
небесное вторгается в земное.
Меня пугает слово «благодать» —
в нём что-то незаслуженное мною.
 
 
Я быть хочу женой, а не сестрой —
не торопись, небесная награда!..
Но по-земному страшно, что порой
мне, кроме Бога, ничего не надо.
 

2003

Край дождевой

«Приди, пропади – мой край не хранит следа…»

О. Т.

1

 
Приди, пропади – мой край не хранит следа.
И здесь хорошо лежать, растворясь в земле.
На теле моём в ложбинах стоит вода.
И мёртвая птица, как в лодке, в своём крыле.
 
 
А лес по колено стоит в дождевой воде,
и мокрые лисы пробуют вязкий брод.
Усталые лисы лают, и быть беде —
им не перейти мой край дождевых болот.
 
 
 ………………………………………………..
 ………………………………………………..
 
 
И я просыпалась в шелесте – дождь всё лил.
И всадники краем леса вели коней…
Со стонами в гиблую глубь опускался ил.
В лосиные кости вплетались руки корней.
 
 
О край дождевой, размой под ногами гать
и стеблями спутай, и путника награди
усталостью, чтобы сладко ему лежать
в тяжёлой воде с морошкою на груди.
 

«И покидаю пусть край дождевой, лесной…»

2

 
И покидаю пусть край дождевой, лесной, —
мой караванный путь – в твой предзакатный зной,
где выедает соль вечную ночь зрачка.
Долгий верблюжий сон, жажда солончака…
 
 
Павшие повода, жизнь – глубина глотка.
И не свежа вода – затхлость её сладка.
Ссохнется рот, садня, выслепятся глаза —
чёрные солнца дня, карие небеса.
 
 
Не исцелить слепца преданностью моей,
не окунув лица в мертвейшее из морей.
 

2003–2004

«Полночное ничто вот-вот начнётся…»

 
Полночное ничто вот-вот начнётся,
и маятник сознания качнётся,
и буквы передёрнутся в строке.
И кто-то там, – танцующий с тарелкой
на тонкой и негнущейся руке,
похожий на часы с секундной стрелкой, —
из темноты метнётся в темноту,
поймав свою тарелку на лету.
Стреляю влёт…
Мишень, слетающая на стрелка,
как бабочка, обычна и легка.
Но маятник с походкой Командора
мешает мрак в стакане коридора.
И тёмным коридором на парад
выходят страхи. Их – увы! – довольно
в моём дому, в котором, как в давильне,
тяжёлых мыслей мнётся виноград.
…И бабочка слетает на стрелка…
И эта полночь длится, длится, длится…
Строка дрожит, упорствует рука,
и разум дремлет, и душа боится.
 

2003

«Одеттою одета, вечной дичью…»

 
«О, девочка моя нерóдная
с пометой смерти на запястьи…»
 

Татьяна Бек

 
Одеттою одета, вечной дичью,
я стану с ней смятением единым,
и пальцы сложатся головкой птичьей,
запястье станет горлом лебединым.
 
 
И тело неповинно в том, что голо,
я знаю эту плоть почти повенно.
О, как же это резаное горло
несказочно, обычно, откровенно.
 
 
И белизна, кровящая с изнанки,
ни имени не носит, ни названья.
Но ты поймёшь, что вырезаны знаки
для узнаванья.
 

2003

«О, ближние и дальние, что спят…»

 
О, ближние и дальние, что спят
с морокой – прокормиться и одеться,
мир скорбен оттого, что Бог распят, —
и мне от мира никуда не деться.
 
 
Просить, прибрав седеющую прядь:
под ношей и под старостью не сгорби.
И верить в Бога, и – не доверять,
свои приумножая скорби.
 
 
Болеть от невозможности отдать,
от выбора иного тех немногих,
и узнавать больную благодать,
сходящую, порой, на одиноких.
 
 
 …………………………………….
 …………………………………….
 
 
И всё же суету в себя впускать,
как женщине отведено от века.
И снова утешения искать
не так, не там – всё здесь, у человека.
 

2003

«Ева в заброшенном бродит раю…»

 
Ева в заброшенном бродит раю.
В Еве, как в яви себя узнаю.
 
 
Всё, что имею, за встречу отдам,
Но не приходят – ни Бог, ни Адам.
 

2003

«И чтобы мýку на листе…»

 
И чтобы мýку на листе
в мукý перемолоть,
живу, как дева – в чистоте,
превозмогая плоть.
 
 
И чем иные дорожат —
не ценно наяву.
Так яблоки в снегу лежат,
как я теперь живу.
 
 
Живу без пользы и слезы,
нужнейшему – чужа,
живу, как клетка из лозы,
держащая чижа,
 
 
без соприкосновенья тел,
без боли – наповал,
как будто ангел пролетел
и в лоб поцеловал.
 

2003

«…И ран не доверять покровам…»

«…И ран не доверять покровам…»

1

 
…И ран не доверять покровам,
и расшибаться всё больней,
чтоб, наконец, зацвёл багровым
мой сокровенный сад камней.
 
 
И в этой чаще одичавшей,
где каждый листик – кровосток,
неупиваемою чашей —
редчайший каменный цветок.
 

«…И где луга пролегали встарь…»

2

 
…И где луга пролегали встарь,
леса стояли – простёрся лёд.
Что было мёд, то теперь – янтарь, —
столетний окаменелый мёд.
 
 
Лишь снег летящий, слепящий свет
и блики золота – налету.
И только чей-то случайный след
впечатан в вечную мерзлоту.
 

2003

«Вьюжило, било, вертело…»

 
Вьюжило, било, вертело
так, что не видела рук.
Небо на землю летело,
небо кружило вокруг.
 
 
И в этой мути молочной
плыл, окликающий нас,
тонкого хлада немолчный
незаглушаемый глас.
 
 
Ранясь осколками льдинок,
я всё брела за тобой,
чувствуя через ботинок
небо под зябкой стопой.
 

2003

«В рождественскую ночь тишайший Ангел…»

Ольге Ивановой

 
В рождественскую ночь тишайший Ангел
слетает в нашу детскую обитель
и по щеке меня ладонью гладит.
И тает иней под его ладонью,
едва-едва окрасившись кармином.
И хочется мне думать – я послушней,
чем та моя сестра, что пред камином
играет, превращаясь в саламандру.
 

2003

Стихи Илье

«Мы – в замысле – сошли не рóзными – родными…»

1

 
Мы – в замысле – сошли не рóзными – родными
на терние земли из Божьего жилья,
и памятью тому – моё земное имя,
созвучно твоему: Елена – Илия.
 
 
Услышь меня, услышь, хоть я шепчу иначе,
чем Ева в райский день, обутая в росу.
Под шелестом ветвей, в неразличимом плаче,
не яблоко тебе – спасение несу.
 
 
С усладой на словах и с немощью – на деле,
не плотскости ищу, а помощи – душе.
Мне ноша тяжела, давай её разделим, —
родные – в небесах, не чуждые – уже…
 

«Чтоб не воскреснуть врозь, веруя, что могу…»

 
Как его ни зови, силой ни увлекай,
в слове, а не в любви вечность увидел Кай.
 

2

 
Чтоб не воскреснуть врозь, веруя, что могу,
я прорываюсь сквозь призрачную пургу.
Превозмогая хлад, в этом кромешном льду
в твой одинокий ад из своего бреду.
 
 
«Рвения моего, веры не умали, —
так и молю Его: Бог, Элоим, Или́».
В эту шагаю глушь ради любви земной.
Только – зову – услышь! Только – прошу – узнай!
 
 
Помня родство имен, не откажись, не брось,
чтобы к концу времен нам не воскреснуть врозь.
 

«Это имя – льняное, больное, как стебли былья…»

3

 
Это имя – льняное, больное, как стебли былья,
в тонкостенном стекле остыванье живого литья,
в черноте полыньи февраля ледяная ладья,
это – несовместимая масть – или ты, или я.
 
 
Это имя люблю за его и твою красоту,
это имя – солёное, словно осколки во рту.
 

«Я чувствую, что больше не могу…»

4

 
Я чувствую, что больше не могу
жить на бумаге – мне привычней в теле.
А ты мне снишься в мартовском снегу,
лежащий навзничь в настовой постели.
 
 
Глуша тахикардический галоп,
уж столько раз во снах – напропалую —
я целовала твой высокий лоб,
что знаю вкус такого поцелуя.
 
 
На перекрёстке скрытых снегом троп —
прошу! – проснись. Но сколько ни проси я,
вся эта жизнь твоя – хрустальный гроб,
бескровная война, анестезия.
 
 
А нас так мало между всех – иных,
нас – изначально – двое, может статься,
таких кровавых, нежных и больных,
которым невозможно не срастаться.
 

«Не колесница – колея – прочь от порога…»

 
Из боли выведи, избавь – дли понемногу…
Но это – разная любовь: к тебе и Богу.
 

5

 
Не колесница – колея – прочь от порога.
Литое имя – Илия, как у пророка.
Но бремя бренное легко – когда без фальши.
Мне до тебя не далеко – до Бога дальше.
 
 
А мы близки – листва и ствол, но выйдет боком
мне это разное родство с тобой и Богом.
Ступая медленной стопой, ещё не зная,
что этой кровности с тобой цена иная, —
 
 
на плаху шла, где туп топор, мостки дощаты.
Просила силы, а теперь прошу пощады.
И эта слёзная стезя – к тому порогу.
А не любить тебя нельзя, и слава Богу.
 

«Так явственно нездешнее родство…»

6

 
Так явственно нездешнее родство,
что большего искать – не стоит браться.
Кто даст ещё тебе такое братство
и, не страшась, уступит старшинство.
 
 
Но это братство нежностью губя,
тебе дарую кроткую строку я, —
минуя бренность, избранность такую,
что обессмертит смертного тебя.
 

«Усилье слов оставило листу…»

7

 
Усилье слов оставило листу
на диалог наложенное вето.
Люблю тебя – как Бога – в пустоту,
не получая явного ответа.
 
 
И до тебя в безмолвии жила,
лишь на листе следила слов мельчанье.
Но чувствую, как стала тяжела
та тишина, которая – молчанье.
 
 
Меня уже ничем не обмануть —
я принимаю жизни дар кромешный.
Не отвечай, но, умоляю, будь —
как Бог, молчащий надо мною грешной.
 

«Какая боль в непрошеной любви…»

8

 
Какая боль в непрошеной любви —
терпение, преодоленье ада…
С такой ни жить, ни умереть – увы…
А, если б жить, так умирать не надо.
 
 
………………………………………..
………………………………………..
 
 
Какого мёда, вереска, вина
ещё желать, какого первоцвета?
Ещё какого ражева, рожна,
родства какого, большего, чем это?..
 
 
………………………………………..
………………………………………..
 
 
Как тяжело преодолеть себя,
и просто жить – поденно, по привычке,
пересыпая семечки и спички,
не маясь, о небывшем не скорбя.
 

«Падёшь и не поднимешься с лопаток…»

9

 
Падёшь и не поднимешься с лопаток,
узнаешь, выживающий едва,
как рвутся узы кровного родства.
А хлеб гордыни – скуден и несладок.
Тебе уже не будет всё равно,
когда Медея увезёт руно
и обречёт Колхиду на упадок.
 

«И всё же быть, отверженность терпя…»

10

 
И всё же быть, отверженность терпя, —
немая, нетелесная наука —
слепое узнавание тебя:
глоток тебя, и дальше только мука.
 
 
Твой неприход в моё – уже – нигде,
один глоток из темноты горчайшей…
Ночное отражение в воде.
Я пью себя. Но жажды нет над чашей.
 

«Тупое упорство природы – вот всё, что смогли…»

11

 
Тупое упорство природы – вот всё, что смогли, —
слепые стихии, враги, а могли бы – богами.
Над сонной пустыней моей каменистой земли
твоё соколиное солнце восходит кругами.
 
 
Пали эту землю – не жалко! – ей поздно рожать:
солёные пыльные степи, бесплодная Геба.
И мреющий воздух от клёкота будет дрожать,
и дрогнет сухая равнина, держащая небо.
 
 
……………………………………………
……………………………………………
 
 
И горькие травы поднимутся, как оберег,
над стылою лавой, над заново слепленной глиной.
И ринется время набухшими руслами рек,
и эхом прокатится клёкот вдали соколиный.
 

«Скучная женщина молится по утрам…»

12

 
Скучная женщина молится по утрам,
а вечерами смотрит, как на скаку
лунная лошадь берёт барьеры оконных рам.
Ляжет в постель – проснётся с утра в снегу.
 
 
Губы срослись и слова превратили в стон —
сделалась так неясна её мольба.
Скучная женщина видит всё тот же сон —
чёрную птицу в палевом небе лба:
 
 
перед рассветом привидится ей подчас
в зыбком лице крылатый излом бровей.
Скучная женщина улыбается каждый раз,
лёжа в снегу, а думая, что в траве.
 

«Где-то там высоко ввечеру протрубили „отбой“…»

13

 
Где-то там высоко ввечеру протрубили «отбой».
Я заметила, стал тяжелее мой крестик нательный.
Я болею смертельно, но, знаешь, уже не тобой —
ни ревниво, ни жадно, ни страстно, а просто смертельно.
 
 
А душа отчего-то щедра, точно старая мать, —
причастившись даров, для тебя неустанно просимых.
Я, наверно, умею уже это всё принимать.
Я любуюсь на вас – молодых и беспечно красивых.
 
 
Я прощаюсь бесслёзно, но несколько слов о любви:
это всё хорошо, что она веселей и моложе.
Эту девочку хрупкую, Господи, благослови.
Я молилась не зря, и Ты дал ему ангела, Боже.
 

«В золотое небо твоё отлетает мольбы зола…»

14

 
В золотое небо твоё отлетает мольбы зола.
Отпускаю в небытиё, из которого призвала.
Только льдинки словес граня, тенью блекну на белизне.
И не холодно без огня опалённой опальной мне.
 

2003–2006

Стихи Ольге

Ольге Ивановой

«Тайна твоя – в имени…»

1

 
Тайна твоя – в имени.
Верую presto, страстно!
Вымани, вымани, вымани
Ангела из подпространства.
 
 
Нежное тяжело щадить.
Рваться, хрипеть надсаднее!..
Рот разорвать лошади —
проще, чем быть всадником.
 
 
Конкистадором – в Шáнгри-Ла.
С верой – поверх зрения.
Вымани, вымани Ангела
в здешнее измерение.
 

«Давай и ты – опробуй в свой черёд…»

2

 
Давай и ты – опробуй в свой черёд
на прочность мир и вырвись из-за строчек.
Сорви цветок, и чудище умрёт, —
такая малость – аленький цветочек.
 
 
О чём жалеть, – когда мы все умрём,
и жизнь груба, и мы – простые люди.
 
 
Всего лишь раз станцуй перед царём,
и голову внесут тебе на блюде.
 
 
И, знать, была права Иродиада —
любовь земна, и неба ей не надо.
 

2002–2003

Волчий цикл

«Я встретила волка за садом, где старые груши…»

1

 
Я встретила волка за садом, где старые груши,
как лоси, неспешно спускаются шагом с пригорка.
Я долго стояла в снегу, тишины не нарушив,
еще не поняв, отчего в подъязычье так горько.
 
 
Я встретила волка внезапно, немного не веря,
что так происходит, что так не случалось ни разу.
Со страхом домашней собаки, увидевшей зверя,
смотрела в глаза-хризолиты, глаза-хризопразы.
 
 
А в доме болтали о волке: был волк или не был.
Соседка смеялась: вот так, мол, гулять в самоволке.
И капало с окон и с белого блеклого неба.
Я дома сидела и думала только о волке.
 
 
Февральская оттепель кончилась долгим ненастьем.
Ночами выл ветер, и сны проникали под веки.
Лосиное стадо деревьев ступало по насту,
тяжёлых рогов поднимая стопалые ветки.
 
 
И тихо шуршала по ставням крупа ледяная,
и тонкая наледь крошилась, когда по осколкам
тайком от домашних я в сад пробиралась, не зная,
зачем я встречаюсь с косматым седеющим волком.
 

«Когда умирала от голода – пришла и ела…»

2

 
Когда умирала от голода – пришла и ела
с твоей ладони, не брезгуя, что прогоркло.
Теперь привыкла. И не отторгает тело
тяжёлых пальцев твоих, ложащихся мне на горло.
 
 
И можно быть волчицей, в норе рождённой,
учившейся рвать плоть и пить из чужой ключицы,
и оставаться привязанной, пригвождённой —
цепной собакой, убившей в себе волчицу.
 
 
И рваться с привязи, алчною волчьей пастью
тянуться к рукам твоим и смотреть в глубинý глаз.
А после лизать твои пальцы, твои запястья,
виляя хвостом от радости, что дотянулась.