Текст книги "Ведьмины круги (сборник)"

Глава 21
ПАПА КАРЛО

Я прекрасно отдавал себе отчет, что я собой представляю. Мальчик-переросток, спасибо, хоть высокий и не прыщавый, хотя отдельные прыщи бывают, и выдающиеся тоже появляются то на лбу, то на носу. А она – настоящая девушка, хорошенькая, беленькая, гладенькая, на таких и парни, и мужчины оборачиваются. Не дорос я до нее.

Когда же я доживу до такого возраста, чтобы чувствовать себя в нем комфортно? Судя по всему, этот возраст у людей непродолжителен. Сначала мечтаешь повзрослеть, чтобы тебя не отправляли спать, когда приходят гости и все садятся за стол, потом чтобы на улицу одного отпускали, а потом в город. Лилька Луговец с компанией моих одноклассниц хотели вырасти, чтобы краситься и ходить в туфлях на каблуках, а Зажигин – чтобы отмутузить отца, который драл его за малейшую провинность. У меня желание стать взрослым немного затормозилось после осознания того, что годы приближают меня к армии, но окончательно не пропало, потому что даже в такой благополучной семье, какой была наша, ребенок все равно бесправен.

У матери двойственное отношение к возрасту. Она говорит: «Быстрее бы на пенсию, уж и не знаю, как мне эти семь лет доработать!» Однако всем известно, что без работы она не представляет своей жизни. Еще она говорит: «На пенсии я буду бесплатно ездить на автобусах и электричках». Можно подумать, часто она на них ездит! С тем же постоянством она заявляет: «Сбросить бы годков десять!»

О более старых людях и вообще нет речи: они все помолодеть не прочь. А вот один друг Игоря хочет постареть на четыре года, чтобы осталось позади учение в заочном институте, который ему страшно надоел.

Наверное, нужно быть очень гармоничным человеком, чтобы жить с удовольствием в каждом отпущенном тебе году. «Где мои семнадцать лет?» – все время вопрошает Ди. А наш учитель географии, женившийся на подруге своей дочери, стал красить волосы хной и ходить, как ему кажется, пружинистой походкой, а на самом деле смешно подпрыгивая. Я однажды наблюдал за ним на улице, когда он возвращался с работы и думал, что его никто не видит, – сгорбившийся, понурый, еле плетется. А главное, крашеный!

Самое страшное быть смешным или жалким. Избежать этого можно только одним способом – быть самим собой. Правда, когда это связано с любовью – читал, да и сам догадываюсь, – некоторые люди становятся не просто смешными, но и достоинство теряют. Пересиливает любовь и достоинство и все остальное. Ну, у меня-то с Катькой явно не такая любовь, а может, и не любовь это вовсе. Не исключено, что у меня, как и у нее, ожидание любви.

Пришел я на свой наблюдательный пункт, а сам не машину с Орлиноносым высматриваю, а Катьку. Воображаю, как вырулит она из переулка с черным Гамлетом на поводке, в коротенькой или длинной развевающейся юбке, с косичкой или узлом на голове, складненькая такая, ловкенькая. В три часа, уже истомившийся ожиданием, я не про Орлиноносого подумал с досадой, а про Катьку: она не придет.

Я еще вчера знал, что ничего здесь не высижу, пора делать следующий шаг – проникнуть в волчье логово. Мне это ничем не грозило, зато, зайдя прямо за Орлиноносым в контору, я мог получить еще какую-нибудь информацию. Я собирался притвориться дураком, полным идиотом, спросить, продаются ли у них компьютеры, какой самый дешевый, а поскольку и такой для меня дорогой, не посоветуют ли, где купить бэ-у (то есть бывшее в употреблении) и сколько это может стоить. Таким образом, я смогу вступить в контакт, а дальше – как получится.

Ожидая машину, я мечтал, как уже было сказано, о приходе Катьки. Честное слово, я ее не ревновал, но чувства мелькали разные: и обида, и неприязнь, и отстраненность. Но главным было ожидание. Где ты, Катька? Неужели тебя насильно увезли на дачу? А может, ты забыла про меня? Или до сих пор ждешь своих художников?

В начале четвертого я понял, что дежурство придется прервать, иначе я напущу в штаны. Соколом полетел в укромный уголок и пробыл-то там всего ничего, а когда вернулся, машина уже стояла возле подъезда. Шофер за рулем. Возле машины прогуливается незнакомый здоровенный парень, которому я сразу же присвоил кличку Дружбан. Дружбан Орлиноносого. Возможно, это был еще один телохранитель.

Я неторопливо перешел улицу. Дружбан не обратил на меня никакого внимания.

Судя по двери с блестящей медной ручкой, новеньким зонтиком-навесом над подъездом, серебристым жалюзи на окнах, я воображал, что внутри какое-нибудь евро-, красота неописуемая с ковролином, искусственными цветами и пальмами, да мало ли что я воображал под словами «фирма» и «офис». Поэтому больше всего поразило, что на самом деле это был обычный магазин.

Всю стену занимала стеклянная витрина со всякими телефонами, за прилавком читал газету Очкарь, а у входа, в кресле, развалился Ежик, поигрывая пейджером. Он скользнул по мне взглядом, но ничего не сказал, а Очкарь даже глаз не поднял от газеты.

Открытая арка вела в другое помещение, но оно располагалось сбоку, его не было видно. Я прошел. В этой комнате на полках стояли компьютеры. Молодая женщина, сидевшая за столом, подняла от бумаг глаза и спросила меня официальным тоном:

– Чем могу быть полезна?

В этой комнате была еще одна дверь, наверное, за ней и находились остальные сотрудники фирмы вместе с Орлиноносым.

– Хочу купить компьютер, – сказал я без всякого энтузиазма. Не родился я актером, что поделаешь.

– У нас только оптовая торговля. – Она смотрела на меня как на досадное недоразумение.

– Но, может, мне здесь кто-нибудь посоветует…

– Совет один – обратиться в розничную торговлю.

Если Орлиноносый – «новый русский», то сотрудники у него ведут себя явно по старинке, совсем как государственные. Женщина смотрела на меня выжидающе, оставалось удалиться.

Снова я стоял у подъезда, соображая, как бы заговорить с Дружбаном, пока не заметил одного человека, сидящего на деревянном ящике возле соседнего дома. У него были бронзовые от загара лицо и лысина, вокруг которой – венчик длинных, торчащих в разные стороны пушистых седых волос. Сам маленький, узкоплечий, с небольшим брюшком, одетый в мятые брюки, джинсовую куртку и поношенные кроссовки. Одним словом, настоящий Папа Карло. Он мог быть кем угодно: от замотанного отца большого семейства и благопристойного гражданина до бомжа. И вдруг – черт возьми! – я понял, что за сегодняшний день вижу его не первый раз, и не второй, и даже не третий, но мне даже в голову не пришло, что этот человек чего-то или кого-то дожидается, а может, и выслеживает, как я. Конечно, он мог ждать кого угодно, но меня как молнией пронзило: Орлиноносого – вот кого он дожидается!

Дружбан о чем-то говорил с вышедшим покурить шофером, Папа Карло по-прежнему сидел на ящике и словно бы клевал носом, а я увидел Катьку и рванул ей навстречу. Почти одновременно с ее появлением открылась дверь конторы, и вышел Орлиноносый.

Все в этот день случалось глупо и некстати, кроме одного: Катька догадалась, что не надо ко мне приближаться, быстро пересекла улицу и скрылась в доме напротив. А Папа Карло вспорхнул со своего насеста, устремился к Орлиноносому и, подобострастно заглядывая снизу вверх ему в лицо, быстро заговорил.

Орлиноносый стоял ко мне спиной, и я успел подойти к ним почти вплотную, когда тот внезапно и с большой силой схватил Папу Карло за шкирку и потащил по тротуару, встряхивая на ходу. Он не говорил – раздавалось только шипение, из которого я мог уловить: «Слышишь, чтобы на сто километров не смел ко мне приближаться!» И еще много раз: «Слышишь?» и «Понял?». Папа Карло только лепетал: «Слышу, слышу», пока не отлетел далеко и стремительно, так что на ногах едва удержался. Так же молниеносно Орлиноносый повернул назад, и я оказался с ним лицом к лицу. Только на один миг его длинные лезвия-глаза скользнули по мне, словно рассекли, и вот уже захлопнулась дверца машины, и он уехал.

Без какой-либо цели я подошел к Папе Карло и спросил:

– Вы не ушиблись? – Хотя ушибиться ему было не обо что.

Он повернул ко мне недоуменные мутно-карие глаза и, что-то буркнув сквозь зубы, побрел, поправляя на ходу одежду.

Тут появилась Катька.

– Ну что? – спросила она.

Мы пошли, и по дороге я все ей рассказал, кроме того, что думал про нее и ждал.

– Во дела! – сказала она. – Но ты, брат Алеша, засветился. Завтра пойду в эту оптовую торговлю я.

– Это ничего не даст. Скажи лучше, как у тебя дела?

– Все в порядке. Гамлета уже забрали, завтра и сами уедут, а я остаюсь и могу жить в мастерской хоть месяц, так что рассчитывай на меня.

– А тебя на дачу звали?

– Но мы же договаривались, что я не поеду.

– А звали или нет?

– Звали, звали, – отмахнулась она.

Мы погуляли еще немного по Карповке и посидели на качелях во дворике детского сада. Он располагался в доме, где жили писатель Чапыгин и художник Филонов.

Когда я вернулся, Ди сообщила, что звонила мать и категорически настаивала, чтобы я явился без промедления. А чтобы ее требование не выглядело капризом, она нашла мне шестиклассника-переэкзаменовочника. Требовалось натаскать его по математике и заработать себе на зимние ботинки. Ботинок и в самом деле не было. И отказаться я не мог, хотя был уверен: только ради того, чтобы я вернулся, она и нашла ученика, проявив несвойственную ей предприимчивость. Вот что такое родительский произвол и почему дети хотят быстрее вырасти. Было, правда, и легкое чувство гордости: оказывается, я начинаю сам зарабатывать деньги! И не торговлей, не кражей и продажей ящиков для бутылок, а своим умом.

Я позвонил Кате.

– А как же я? – спросила она растерянно.

Аналогичная история, что накануне произошла у нее со мной.

– А можно переиграть с дачей, чтобы тебе туда поехать?

– Нет.

– Ты уж прости меня, пожалуйста.

А что я мог сказать?

– Когда линяешь?

– Послезавтра утром. Ди обещала маме.

– Я, наверное, тоже скоро поеду. Что мне здесь делать?

Мы договорились, что завтра с утра я зайду за ней. Ди тоже взгрустнула по поводу моего отъезда.

– Я ведь с Катькой допоздна шляюсь, мы же почти не видимся, – утешал я ее.

– Ну и что? Все равно – живой человек в доме. А давай завтра сделаем отвальную, Катерину позовем, я что-нибудь вкусненькое куплю?

– А давай в таком случае разберем антресоли, чтобы наш дом выглядел интеллигентно?

Ди попробовала сопротивляться: она говорила, что уже поздно, а разборка – дело долгое и ничего интересного там нет, в чем она убеждена. Но я уже тащил к антресолям стремянку, а она нехотя и ворча, что такими капитальными делами на ночь глядя не занимаются, пошла за пыльными тряпками.

Антресоли! Там была масса интересных вещей. У дверки – ящик с елочными игрушками, за ним – чемоданы, перевязанные стопки книг и газет, старая раскладушка с гамаком, потом два холста, рулоны ватмана, разнокалиберные рамы и рамки, а также большой гипсовый бюст Кирова и замечательная бронзовая лампа с подставкой-девушкой в тунике, держащей на поднятых руках обруч для абажура, и сам абажур с бахромой, когда-то желтый, а сейчас бурый от пыли.

Книги разбирать было некогда, я занялся холстами и ватманом. Тетка увлеклась чемоданами со старой одеждой. На одном холсте по низкому серому небу несло ветром рваные облака вместе с кудлатыми верхушками деревьев. Пейзаж мне понравился, он был с настроением, но, к несчастью, холст был серьезно порван. На другом, целом, в желто-голубом мареве двигался караван. Хороший караван, но, жаль, ни одна рама к нему не подошла.

Разумеется, Ди не знала, кто рисовал эти картины, и моя гениальная догадка, что «Парусник», «Ветер» и «Караван» писал один художник – это же по манере видно! – ничуть ее не взволновала.

– «Мой караван идет через пусты-ыню…» – невозмутимо напевала она, вороша старые тряпки и пояснив попутно: – Есть такая песня у Новеллы Матвеевой. «Мой караван идет через пусты-ыню, мой караван идет…»

Я так и не понял, то ли песня состоит из одной строчки, то ли Ди не помнит других.

Среди ватмана были сплошь чертежи, не представляющие никакого декоративного интереса, но среди них, когда я уже ни на что не надеялся, обнаружились две черно-белые акварели. Это были пейзажи Карповки. На одном – мостик, а за ним наш дом в странном ракурсе. На другом – Иоанновский женский монастырь, но еще не действующий, без крестов. У меня сомнений не было, что это рука бабушки.

– «Мой караван идет через пусты-ыню…» – деловито продолжала петь тетка, на минуту оторвалась от своих чемоданов и не очень уверенно подтвердила: – Наверное, она рисовала, если это Карповка…

Разборку антресолей мы закончили около двух ночи. «Караван» без рамы и пейзажи Карповки, которые я вставил в рамки, висели в гостиной, где, приезжая, я и жил. Вычищенная лампа встала на журнальном столике, правда, пока без абажура, который я вымыл платяной щеткой с мылом и сполоснул под душем. В углу на тумбе вместо облупленного горшка со «слоновым» деревом, покрытым мелкими мясистыми листиками, красовался Киров, тоже принявший душ. Пустые рамы, как у Сидоровых, Ди не дала мне повесить.

Когда я закончил с уборкой и развеской, она критически осмотрела мою работу.

– Все бы ничего, – сказала Ди, – но Киров – это уж слишком. Зачем он тебе понадобился?

– Это кич. Для стеба. Понимаешь?

Она только руками развела – не поняла.

– Ну, если тебе это нравится… Интересно, понравится ли ей?

Я рассчитывал, что понравится.

Взбудораженный бурной деятельностью, я долго не мог заснуть, и должны бы мне были сниться пыльные холсты, чертежи и рамки. А приснился вестибюль незнакомого современного дома. Я стоял возле почтовых ящиков, а он выскочил из-за угла, голова у него была неестественно длинная, как вертикально поставленный огурец, и лысая. Он не был похож на себя, но я знал, что это Орлиноносый и спасения нет. Закричав от ужаса, я проснулся, и тут же зазвонил будильник.

Глава 22
НА КРЫЛЬЯХ ЛЮБВИ

Два дня подряд Орлиноносый приезжал в контору около трех пополудни. Можно было подойти туда после обеда, но, поскольку этот день был у меня последним, решили заступить на дежурство с утра – чтобы наверняка. Катя запаслась и термосом, и бутербродами, которые мы тут же уничтожили, но Орлиноносый-то приехал около пяти! Я уже серьезно волновался, появится ли он вообще, хотя из своих наблюдений мало что извлек и нынче ни на что особенное не надеялся. Я мечтал пораньше освободиться и еще разок пройтись по Моховой.

Поджидая Орлиноносого, мы с Катькой пререкались, кому сходить за пепси и пирожками. Я не хотел оставлять ее одну, а она твердила, что я все равно вышел из игры, так что смело могу удалиться. Тут и подкатил его БМВ.

– Если тебя не будет через десять минут, я пойду на поиски, – предупредил я Катьку.

– И не думай! – ответила она на бегу.

Дверь пропустила Орлиноносого, и прямо за ним вошла Катька. Я посмотрел на часы: было без пятнадцати пять. Потом без десяти. Потом без пяти. Ровно в пять я нервно прохаживался по дорожке сквера и раздумывал: надо ли спешить на выручку? В пять минут пятого я увидел Катьку. Дверь ей услужливо открыл и придерживал Орлиноносый, продолжая о чем-то говорить. Наконец они расстались, Катька порхнула через улицу и устремилась мимо меня в переулок, а я за ней. Она шагала впереди чуть не до самого Большого проспекта, хотя из конторы нас уже не могли видеть, затем обернулась ко мне. Трудно передать, что было написано на ее лице, – удовлетворение и торжество. Она была похожа на холеного кота, которого до отвала накормили сметаной. Она только что не облизывалась.

– Он ко мне клеился! – выдохнула Катька.

– Поздравляю. Другой информации нет?

– Как сказать!

Она тянула время, переживая свою победу, она хотела, чтобы я взволнованно расспрашивал ее об этом замечательном факте, я же стоял как каменный, с запорным выражением на роже.

– Он президент фирмы. Зовут его Руслан Мусаевич Рахматуллин.

– И что дальше?

– Тебе этого мало? Можно узнать и побольше. Он мне свидание назначил.

– Ты сошла с ума! – взревел я. Люди на нас стали оглядываться, поэтому я подхватил ее под руку, поволок по Большому и орал шепотом в самое ухо: – Ты не ведаешь, что творишь! Забудь этого человека и этот дом! Ты не представляешь, насколько он опасен! – Слова застряли у меня в горле. Я ведь и сам не знал, насколько он опасен. Но я нутром чувствовал, что для Катьки он очень опасен. – Соблазнительный ты наш пончик, – сказал я со всем возможным сарказмом, – ты соображаешь, куда лезешь?

– А ты ревнуешь? – скромно опустив реснички, спросила она. – Я никуда не лезу. Я выполняю шпионское задание.

– Дура! – Кипение во мне внезапно прекратилось, и я сник. – Я же не шучу. Если бы ты знала то, что знаю я…

– Вот и расскажи, будет больше толку. Надо доверять своим помощникам.

– Сейчас! Уже рассказал! Я не могу это рассказать ни брату, ни матери, ни тетке. Никому! Это не моя тайна.

– А что ты один можешь? Придумываешь какие-то тайны испанского двора. Или французского. – Она обиженно поджала губы.

Я испортил праздник ее женской неотразимости, в чем ничуть не раскаивался. Но в последних ее словах был смысл. Она дежурила у конторы меньше меня, а узнала гораздо больше. Может, она сообразила бы, как распорядиться этим знанием? А еще я подумал, что, возможно, не посвящаю ее в тайну из боязни, что она не покажется ей серьезной, и пока Катька не знает ее, я выгляжу значительнее и загадочнее. Но, конечно, не стопроцентно поэтому.

– Не обижайся, – попросил я. – Я вообще-то рад, что ты приехала, и по городу с тобой очень здорово ходить. Ты мой очень хороший друг. Сейчас я не могу тебе все рассказать, пока не могу…

Нет, я не собирался ей рассказывать, но я видел, как теплеет ее взгляд, как она размягчается под действием моих слов. С женщинами все просто – разрядить напряженную ситуацию пара пустяков: попросить прощения и сказать что-нибудь приятное. Если, конечно, вопрос непринципиальный.

– Как ты узнала его имя?

– Когда вошла, секретарша ему говорит: «Руслан такой-то, вам факс от такого-то».

– Что значит «такой-то» и «от такого-то»?

– Ты меня не путай. Отчества я просто не расслышала. А от кого факс, нам не важно. Просто я рассказываю по порядку. Удалился Руслан в кабинет, а я – к секретарше, киваю на закрытую дверь – это та самая дверь в компьютерном зале – и говорю, что мне нужно к директору, но я забыла его отчество. Она тут же мне и сообщила, что он не директор, а президент фирмы, и сказала имя, отчество и фамилию. Ну, я и поперлась в кабинет.

– И что сказала?

– Во-первых, я назвала его по имени-отчеству, во-вторых, сказала, что мне нужен компьютер, но денег на новый родители не дадут. Не подскажет ли он, где можно купить списанный, старый. Я-де, мол, обращаюсь к нему как к знающему человеку, профессионалу, надеясь на его любезность, а кроме него, мне обратиться не к кому.

– Заранее придумала про списанный компьютер?

– По ходу. Я же не знала, как все сложится.

– Я вчера тоже спрашивал про старый компьютер. Но секретарша послала меня куда подальше.

– Не надо спрашивать у секретарш.

Нотки самодовольства снова промелькнули в ее голосе. Я с трудом удержал себя от язвительного замечания. Ведь она права. Она умеет лучше общаться с людьми, почему я должен заедаться по этому поводу? Тем более общается она по моей просьбе. Пусть гордится – решил позволить.

– И что дальше?

– Он сделал умный вид. Задумался будто бы. Потом предложил подождать его минут двадцать, пока он справится со своими делами, а тогда он отвезет меня в одно место, где, возможно, такой компьютер и найдется. Я сказала, что денег у меня с собой все равно нет, а он отвечает: главное – договориться. Вот и договорились: завтра в десять утра. Он угощал меня кофе с коньяком.

– Ты пила? – спросил я подозрительно.

– Отказалась, разумеется.

– Катька, – попросил я, – обещай мне, что ты с ним не встретишься.

– А что такого? – Она снова посмотрела на меня нарочито невинным взглядом и захлопала ресницами.

– А ничего, – попробовал я припугнуть. – Он с тобой так договорится, что потом тебя никакая милиция не найдет.

– Так уж и не найдет?

– Люсю не нашла.

– Это он? Я в общем-то догадывалась. У меня много разных догадок, зря ты скрытничаешь.

– Обещаешь, что не сунешься туда?

– Обещаю, – ответила она вяло. – Но если бы ты ввел меня в курс, я могла бы продолжить контакты и что-нибудь выведать.

– Опять двадцать пять! Я тебе уже сказал: может, ты и выведаешь, но никому уже не расскажешь.

– Ладно, держи сувенир. – Она протянула мне визитку Рахматуллина.

Молодец все-таки Катька!

На троллейбусе мы добрались до Невского, а там через Манежную площадь дошли до Моховой.

Здравствуй, Моховая! На торцевой глухой стене крайнего дома огромными буквами: «Я люблю Марину!» Здравствуй, церковь! Следующий раз я привезу тебе Люсину икону. Здравствуй, Театральная академия!

Мы смотрели на пыльную озерную гладь ее огромных окон, на дракончиков с собачьими мордами, и я в который уж раз думал: обидно, что я буду поступать в какой-нибудь заборостроительный институт. И вдруг Катька с сожалением заметила:

– Как жаль, что у меня нет никакого таланта!

Я наклонился и поцеловал ее в щеку, потом взял под руку, и мы двинулись к улице Пестеля. Она засмеялась и сказала:

– Мы с тобой как супруги, которые прожили вместе пятьдесят лет.

– На мой взгляд, здорово прожить пятьдесят лет вместе.

Мой отец говорил, что для мужчины важно два раза в жизни сделать правильный выбор. Выбрать профессию и жену. Сам он профессию не выбирал, надо было работать – пошел на завод, а в результате стал классным мастером. Не все от нас зависит, сказал он. Зато уж жену выбрал любимую и надежную. Тот разговор завершился приходом матери, которая начала орать, что раковина засорилась и второй день не функционирует, а он трепом занимается. Меня все это ужасно насмешило, и я сказал: «Не все от нас зависит». Отец засмеялся, обнял мать, а она отбивалась, продолжая кричать, но в конце концов тоже стала смеяться и беззлобно сказала: «Идите вы к черту!»

– Ты часто вспоминаешь свое детство? – спросил я Катьку, когда мы шли по Лебяжьей канавке.

– Нет, – отрезала она.

Тут я стал распространяться, что понятие «счастливое детство» всегда ассоциируется у меня с барской усадьбой и дворянским сынком, вроде Илюши Обломова, которого кормили с ложечки маринованными грибками, позволяли бездельничать и бегать по лугам на приволье. И только теперь я понимаю, что счастливое детство – это мои любящие родители и наш старый деревянный дом.

– Думаю, что многие даже и не подозревают, что у них было счастливое детство.

– У меня – нет, – сказала она. – Просто ты не все знаешь.

– А что я не знаю?

– У тебя своя тайна, у меня своя, – уклончиво ответила Катя.

Мужское любопытство по сравнению с женским весьма умеренное. Но она меня заинтриговала. Хотя, вероятнее всего, там и тайны никакой нет, намеренно напустила туману, чтобы отомстить за то, что я ей не доверяю.

– А я и не прошу ничего мне рассказывать. Живи со своей тайной.

Ди ждала нас с ужином, бутылкой кагора и пирожными. На Кирова был наброшен цветастый посадский платок, который я тут же снял. Когда мы с Ди оказались вдвоем в кухне, я спросил:

– Что это ты Кирова прикрыла?

– Ко мне женщины с работы заходили. И что, прикажешь объяснять им, что это кич? Ты меня ставишь в идиотское положение.

Грустный был прощальный ужин, а еще грустнее стало, когда провожал Катю на Чкаловский. Перед железной дверью, на темной и вонючей площадке, она сказала мне:

– Ди – замечательная женщина. Мне она очень нравится. Но немного жаль, что сегодняшний вечер мы провели не вдвоем. Может, я бы тебе рассказала, ну, о чем мы сегодня говорили. Просто должна быть подходящая обстановка – вдруг не расскажешь. И вообще, я должна дозреть до этого разговора, так что не обижайся.

– Я, наверно, тебя люблю, – сказал я, понимая, что она не оттолкнет меня и не обсмеет.

Катька ни слова не произнесла в ответ. Мы, словно во сне, подались друг к другу и стали целоваться, целоваться, и все это продолжалось целую вечность. Нас осталось в этом мире только двое, и сам мир не существовал. Это был открытый космос и полет. Этой весной мы тоже целовались, но тогда я не любил Катьку, а сейчас любил, потому что иначе про космос я бы ничего не узнал и про привкус обреченности, который был почему-то в этих поцелуях, словно мне предстояло ее потерять. Та кретинская гордыня, которая постоянно меня точит, не позволила спросить у Катьки, чувствовала ли она похожее.

Я хотел войти в мастерскую, но она не пустила, а потом был момент, когда она взялась открывать дверь, но тут я опомнился. Нельзя в мастерскую, потому что – нельзя. Оторвавшись от Кати, я быстро побежал вниз по каменным ступеням.

– Утром позвоню! – крикнула она вслед, и, пока я спускался, ключ не повернулся в замке, видно, она так и стояла, прислонясь спиной к железной двери.

Я летел по изрытому пыльному Чкаловскому. Состояние невесомости прошло, но легкость осталась. Надо ли было проявлять силу воли и уходить от Кати? Она меня не гнала, я сам сбежал.

Когда я вышел на Карповку и втянул носом свежесть с морским привкусом разлагающихся водорослей – «запах Венеции», я почувствовал себя таким счастливым и таким несчастным, что прямо хоть плачь, хоть смейся. Я ощутил космос на поганой вонючей лестнице и, не зная точно, все же догадывался, что это не просто так, не только плотские томления и восторги, это любовь. У меня любовь! Интересно, сколько любовий мне предстоит в жизни?

Говорят, фраза «на крыльях любви» – штамп и пошлость. Может быть. Зато она точная. На крыльях любви я летел вместе с чайками. Они над водой – я над набережной. И даже в этом блаженном состоянии червь гордыни просверлил свою дырочку, я подумал со страхом: «Если Катька меня не любит, как я ее, что вполне возможно, если она будет смеяться надо мной и унижать, неужели я буду это терпеть? Нет! – сказал я себе и вспомнил еще одну пошлую фразу: – «Я наступлю на горло собственной песне».

Постоял у парапета, чтобы не сразу возвращаться к тетке и еще немного побыть со своими воспоминаниями о космосе. И когда я смотрел на воду и старые тополя на другом берегу, меня уже ничто не беспокоило: ни сомнения, ни гордыня. Мне казалось, что все у меня в жизни сложится отлично и я всего добьюсь. Найду свое призвание, чтобы работа стала не только зарабатыванием денег, но и радостью. Найду жену, любимую и надежную. Но это позже. Сейчас мне никак не хотелось жениться. И честного милиционера найду, чтобы рассказать про Люсю и Руслана Рахматуллина.

Заснуть долго не мог, в голове крутилась и крутилась надоедливая песня: «Вот такая вот зараза, девушка моей мечты!» Повторял ее, повторял, а сам видел персиковое Катькино лицо с распущенными, как у русалочки, волосами.