Текст книги "Ведьмины круги (сборник)"

Глава 32
«ЗАМКНУ В ДУШЕ…»

Хорошо, что я не отдал икону в церковь на Моховой. Ее следовало вернуть игуменье Марии. И хотя я не знал, как скоро разыщу ее, икону на всякий случай прихватил с собой.

У Карповского монастыря жались какие-то люди: один, страшный и небритый, в черном заношенном пальто, сидел прямо на асфальте и собирал в кепку подаяние. Дверь была большая, двойная и тяжелая.

Огромный холодный вестибюль, в глубине которого стоял прилавок с книгами и церковными принадлежностями, напоминал учреждение, может больницу какую-нибудь, хотя у входа висели большие иконы. За столом у телефона сидел дядька, по виду вахтер. Я остановился в нерешительности и, видя, как другие крестятся, подумал: «Может, и мне надо?» Но рука не поднялась. Дело, конечно, нехитрое – перекреститься, но в этом тоже нужен навык.

Ко мне подошла монахиня, совсем молодая, от силы лет на пять меня постарше. Наверное, это была дежурная монахиня. Она спросила, что мне надо.

– Я бы хотел поговорить с настоятельницей.

– А по какому вопросу?

– По личному.

– Это не положено, – сказала она. – Изложите свой вопрос, я постараюсь ответить.

Пожалуй, она была красивая, эта монахиня. Только смотрела очень холодно, без малейшей приветливости. Я не знал, что излагать.

– Я разыскиваю одну женщину… – начал я. – Одним словом, мне нужна консультация, справка…

– Консультаций не даем, – отрезала монахиня. – Это монастырь, а не справочное бюро.

Обвал! Я сказал: «До свидания», – и вышел. Я был и смущен и возмущен одновременно. Я ничего не понял, кроме того, что меня решительным, бюрократическим образом отшили. Но ведь церковь – для всех. Для людей. Они приходят сюда со своими проблемами в расчете на помощь. И даже если у меня на лбу написано, что я неверующий, то видно же, что не хулиган какой-нибудь… Может, я неправильно себя вел?

В небе стояло солнце, над Карповкой кружили чайки, по воде шла рябь, и с каждым дуновением ветра меня обдавал свежий запах Венеции, запах моря и гниющих водорослей. Нищий все так же сидел у дверей негостеприимного монастыря. И тут я увидел приближавшуюся монахиню. Bетер трепал длинный черный подол и полы плаща, в руках – сумка с продуктами, как у обычной домохозяйки. Она была пожилая. Я бросился к ней, поздоровался и спросил:

– Можно вам задать вопрос?

Она кивнула.

– Есть ли в Нейволе монастырь?

Она снова кивнула.

– Вы это точно знаете?

– Ну конечно, – сказала монахиня. Лицо у нее было бледное, спокойное, а взгляд и внимательный и отрешенный.

– Спасибо, – сказал я, отступая. – Большое вам спасибо.

Опять кивок, и пошла она со своей авоськой к монастырю. А я завернул в книжный магазин, чтобы посмотреть новую карту области и выяснить, с какого вокзала ехать в Нейволу. Продавщица попалась разговорчивая, покупатели заинтересованно приобщились к обсуждению, и я подумал: «Как хорошо жить в миру!»

В Нейволу я добрался около трех пополудни и пошел по шоссе, спрашивая про монастырь у встречных. Наконец подвернулся попутчик, довел меня до лесной дороги и разъяснил: «Иди через парк до еловой аллеи, она ведет к монастырю».

То, что я принял за лес, оказалось старым запущенным парком. Я обратил внимание на клены с мелкими, изощренно вырезанными листьями, необычные ивы возле пруда и какие-то деревья с серебристой листвой. Золотая осень была в разгаре. Кругом царила пестрота. Отдельные деревья пылали чисто желтыми, красными, багряными факелами, кроны других были нежно-розовы или желтоваты, словно краска иссякала в них. А потом я увидел густо-зеленые конусы столетних, а может, и стопятидесятилетних елей.

Аллея тянулась вверх, а на вершине холма белела постройка – церковь. От подножия до маковки она была в лесах, вокруг сновали рабочие, что-то пилили, замешивали цемент с песком, поднимали железо для покрытия куполов.

Обошел церковь. Когда-то здесь было кладбище, и остались старые мраморные кресты и памятники. Дверь в храм оказалась открытой, и я потихоньку просочился внутрь. В нос ударил запах свежего дерева. Ничего в церкви не было, кроме чистых стен, а пустые деревянные полки иконостаса украшало всего несколько икон. Зато под ними, в кувшинах, вазах, банках, стояли садовые и полевые цветы, рябиновые ветки с оранжевыми гроздьями и пшеничные колосья. Мужчина в комбинезоне что-то замерял на иконостасе. А больше в церкви не было никого. И монахинь я не видел, ни одной. Как-то глупо было спрашивать у рабочего, где монахини.

Я спускался с холма по тропе мимо современного кладбища, пока не вышел на дорогу. По одну ее сторону лежало большое поле, а за ним – длинные деревянные дома и маленькая деревянная церковка, а может, это была и часовня.

На поле, согнувшись, работали женщины в черном. По краю дороги стояли ящики и лежали кучи свеклы и ботвы. Подойдя к одной монахине, я спросил, как мне найти настоятельницу. Она разогнулась, потирая поясницу, и крикнула той, что работала впереди:

– Тут мальчик спрашивает матушку! Она вернулась из города?

Та, которую окликнули, стояла ко мне спиной, внаклонку. И не знаю как, но я узнал ее уже тогда, сразу, до того, как она поднялась от земли и обернулась. Она стояла, тоненькая и пряменькая, в черном длинном платье и в черном платочке. Что-то в ней изменилось, но я не мог определить – что. Словно во сне, шел к ней и приблизился вплотную, но она еще не понимала, кто я. Конечно, за три года я здорово вырос.

– Люся, это я, Леша, – сказал непослушным языком.

Но узнала она меня на секунду раньше, я по глазам понял и только ей свойственному детски недоуменному, испуганному, виноватому взгляду. У нее были огромные сухие глаза. Мы не заплакали, не обнялись, стояли опустив руки, словно не я скучал, вспоминал, разговаривал с ней все эти три года. А теперь оцепенение нашло, вроде и сказать было нечего. И все-таки первым заговорил я:

– У нас папа умер.

Она охнула, отвернулась и заплакала. Потом спросила:

– Как же мама?

– Плохо. В его старом свитере ходит. Мы же дом на квартиру поменяли. Теперь наш дом – чужой.

– А Игорь? – спросила она и потупилась.

– Нормально, работает. Конечно, после того как ты пропала, у нас никто не был нормальным.

– Я каждый день прошу у Бога прощения, – горячо сказала она, прижимая к груди грязные от земли руки.

– Ты теперь монашка?

– Я трудница. Тружусь, несу послушания. Как ты меня нашел?

– В двух словах не расскажешь. – Я вынул из сумки икону, завернутую в полотенце, и протянул ей: – Это тебе.

Люся развернула ее и долго задумчиво смотрела, а потом поцеловала изображение и приложила к щеке, как будто не доска это была, а что-то живое.

– Подожди, – сказала она, – матушке скажу, что ты приехал.

Она побежала к деревянным строениям через поле, маленькая и, казалось, легкая как перышко. Я испугался, что больше не увижу ее. Смотрел вслед, пока не скрылась, а потом стал с ожесточением выдирать из земли свеклу и сваливать в кучу. Огромная была свекла, чуть не с футбольный мяч, и наполовину торчала из земли.

Люсю я снова заметил, когда она была совсем близко.

– Матушка сказала, – говорила она, запыхавшись, – очень хорошо, что ты приехал. Идем.

Иконы с ней уже не было, и руки она успела вымыть. Мы двинулись той дорогой, что я пришел, и на окраине кладбища сели возле чьей-то могилки на скамеечку, у которой росли густо-зеленые приземистые кусты, покрытые белыми, словно пенопластовыми ягодами. Само кладбище было накрыто шатром густых древесных крон, а здесь солнце пригревало песок и ветерок шевелил кружевную тень молодых березок. Я рассказал Люсе про подвенечное платье, наркоманский притон, записку с «пляшущими человечками», потом как Щепку нашел. Только про ее болезнь умолчал: язык не повернулся. Про Рахматуллина упомянул, чтобы знала, что мне про него известно, а вот про встречу в Петербурге не говорил.

Она ни разу меня не прервала, а когда я закончил, спросила:

– Ты сам все это сделал и ничего никому не сказал?

И снова этот ее испытующий взгляд!

– Я же поклялся. Помнишь? «Клянусь всем святым, что никогда, никому, ни под каким видом, ни при каких обстоятельствах…» Кстати, тогда я не слышал вашего разговора. Я только видел его. Но я все равно сдержал клятву.

– Клясться нельзя, это – грех.

– Почему? – не понял я.

– Не положено.

– Ну почему не положено?

– Сказано: «Не клянись вовсе: ни небом, потому что оно Престол Божий; ни землею, потому что она подножие ног Его… ни головою твоею не клянись, потому что не можешь ни одного волоса сделать белым или черным. Но да будет слово ваше: „да, да“, „нет, нет“…» Ясно?

– Не очень.

– Мы не должны клясться, потому что иногда вынуждены нарушить клятву. Не по своей воле.

– Ты так думаешь?

– Это не я думаю, так в Евангелии написано, и так есть. Я не хочу, чтобы о нашей встрече кто-нибудь узнал, но я не прошу у тебя клятвы. Просто пообещай, если будет на то воля Божья, ты не расскажешь об этом никому.

– Обещаю, – сказал я. – Пусть это не будет клятвой. Я все равно ничего никому не скажу. Мне только непонятно: ты собираешься жить здесь всегда? Если была бы уверенность, что тебе ничто не угрожает, ты бы вернулась?

– Все уже решено.

– Что решено? Ты здесь работаешь, как в дореволюционной России, а ведь могла бы кончить институт, жить как все. Почему ты не хочешь вернуться?

Говоря это, я с ужасом подумал: «Куда же ей возвращаться? Муж ее женат, а у нас с матерью просто жить негде».

– У каждого свой путь. Я ведь пока всего лишь трудница, я еще, считай, не ушла от мира. Но я не хочу себе принадлежать. Стану послушницей, потом монахиней. Матушка вообще не желала брать меня в монастырь: ей за меня большие скорби. И в трудницах держит неспроста, чтобы я все обдумала и ни в чем не сомневалась. А я и не тороплюсь, но и не сомневаюсь. Тут я спокойна, на месте. А работа меня не пугает. Я же не только в поле работаю. Послушания разные: и в кухне, и в трапезной, и в прачечной, и одежду чинила, и хлеб пекла, даже печнику помогала. И сестры добрые, все у нас дружно. Сестра Серафима, которую ты окликнул, кандидат технических наук, у нее все было нормально и дома, и на работе. А вот ушла. Захотелось не суетной мирской жизни, а сосредоточенной, духовной. Не понимаешь? Я раньше тоже не понимала. Это, Леша, призвание, вот что. Я только жалею, что вам принесла горе и медучилище не кончила. Матушка хочет открыть при монастыре приют для стариков и больницу. Вот где я хотела бы работать. По уходу я все могу, но медицинские знания, специальные, мне бы очень пригодились.

– Помнишь, мы про армию говорили? Что ты любишь, чтоб тобой командовали? В монастыре – как в армии?

Она пожала плечами и улыбнулась.

– В армии нет выбора, хочешь не хочешь – выполняй. Солдат несвободен, а я свободна – я выбираю послушание и молитву.

– Наверное, «Гамлета» забыла? Теперь ты все Библию читаешь?

– Не забыла, – сказала она серьезно. – Но это осталось в другой жизни.

– А как платье твое и икона попали на Картонажку и зачем ты нарисовала «пляшущих человечков»?

Она замешкалась с ответом, а потом нерешительно проговорила:

– Это связано с Русланом Рахматуллиным. Он очень нехороший человек. Он страшный человек.

– Знаю, – отозвался я, а она не спросила, что я знаю.

– Его не было в городе три года. Когда я выходила замуж, я, должно быть, с ума сошла. Но я была так счастлива, мне так хотелось жить в семье, и казалось, что он никогда не вернется, все прошлое – ночной кошмар. А потом он приехал. Он бы все равно меня нашел, даже если бы я училась в театральном институте. Он угрожал: если не уйду с ним, будет плохо. Обещал поджечь дом и расправиться с вами всеми. Он очень мстительный человек. Я боялась сказать об этом Игорю, отцу и маме, в милицию пойти. Он все равно не оставил бы нас в покое, а если не он – его дружки. И времени думать не дал: все, мол, без тебя решено. Потом он пришел, поднялся в комнату, велел одеться и взять вещи. Я сказала: «Вещи мне не нужны». Он говорит: «Так даже лучше». Я только икону взяла, плащ надела, а берет – в шкафу. Открыла створку – там подвенечное платье висит. Он увидел и говорит: «Забирай с собой». Я не хотела, он сам снял его с вешалки и запихнул в свою сумку. А обручальное кольцо приказал оставить. Так я и ушла. А еще раньше я подумала, что он может причинить вред матушке Марии, и уничтожила ее письма, а заодно решила избавиться от записной книжки. Может, зря, но я тогда всего боялась. А чтобы не забыть некоторые телефоны, я их зашифровала. В икону уже потом запрятала, в том доме. Я даже не знала, что там торгуют наркотиками.

Он меня привел и запер в ту самую комнату, а потом принес платье и ножницы и велел все изрезать на мелкие кусочки. Чем платье ему помешало, что хотел доказать? Что брак мой недействительный? Но это же глупости… Вечером пришел работу проверить, а я платье не стала резать. Он как заорет, всякими словами стал обзываться и хлестать меня платьем. А тут старуха заходит, еду мне принесла. Стала она его увещевать, а как узнала, что я должна была платье порезать, возмутилась и отобрала его. Твердит: «Для племянницы пригодится, если вам лишнее». Ну а мне совсем туго стало, а главное, не знаю, что он надумал со мной делать. Я никак не могла сопротивляться, решила молчать, ни слова не говорить. Он и по-плохому со мной, и по-хорошему – молчу. Понимаю, бежать надо, да некуда: он меня из-под земли достанет.

И еще всякое случилось со мной в этом доме, я не хочу тебе рассказывать, я стараюсь об этом не вспоминать. Однажды он меня сильно избил, и я решилась. Захватила паспорт, а икону оставила, чтобы быть налегке. Я знала, что ночью собака на привязи, видела в окно сад и забор, я думаю, что перелезла через него там же, где и ты. Но мне бы на него не забраться. Я выкинула из комнаты табуретку и посылочный ящик, соорудила из них пирамиду, а с нее – на забор. На первой электричке и уехала, хорошо, контролера не было и меня не высадили. В Петербурге я пошла к тезке Люсе, а денег, чтобы сюда доехать, мне Матильда дала.

Матушка не обрадовалась. Не хотела к себе брать, но я под крыло к ней юркнула – что ей делать? У нее столько забот, столько печалей, а она и мои взялась нести. Сначала я просто жила при ней, ела, спала и молилась, как матушка велела. А еще плакала, плакала, уж потом и не знала, отчего плачу. На другой же день матушка меня в работу запрягла и давала мне самые трудные послушания. Так и пошло: все самое тяжелое, грязное – мне. С ног валюсь, а исполняю. Сестры, вижу, жалеют, но молчат. А потом покой пришел и радость, будто пристанище наконец обрела. Я помню ваш дом как самый лучший на земле, но он остался в другом мире, где мне не было места. А этот дом и в самом деле мой. Матушка испытывала меня и до сих пор испытывает. Другие уж давно в послушницах ходят, а некоторые и постриг приняли. От нас две послушницы ушли, вот матушка и говорит: «Не хочу, чтобы с тобой так случилось, живи пока при мне, двери тебе открыты, хочу, чтобы ты уверилась в своем решении». Я сейчас ее спросила, как мне говорить с тобой, что рассказывать, а что нет. Знаешь, как она ответила? «Как сердце подскажет». И благословила.

Я машинально ощипывал белые ягоды с куста. Люся отвела мою руку от веток, и я почувствовал: сейчас она скажет, что ей пора идти.

– Вспоминаешь хоть нас? – спросил я.

– Молюсь за вас каждый день. Чтобы все было ладно, чтобы Игорь нашел хорошую женщину, женился и дети у них пошли. Я же понимаю, какое зло вам причинила. Молюсь, чтобы моя мать пить бросила.

– Бросила. Я был у нее.

– Слава Богу, – сказала она и улыбнулась. – Ты ведь не веришь в силу молитвы? А ведь за нее и матушка все время молится. И за вас тоже.

– Мне можно будет еще тебя навестить?

– Не скоро. И не просто так. Здесь не больница и не тюрьма.

Сказала и сделалась далекой-далекой. Сидела рядом такая маленькая, строгая и чужая, словно ушла куда-то. Я подумал: хоть обнять-то ее можно на прощание? Но она первая меня обняла, и тогда я ее обнял, а она совсем худенькая, лопатки торчат, как у курёнка. И вдруг я заревел. И не просто заревел, а очень громко, белугой завыл и судорожно гладил ее голову в платочке. Я спрашивал – не ее, не себя, а, должно быть, Бога: «Почему все так несправедливо? Почему нужно разлучаться с близкими людьми? Если это Промысел Божий, я не могу уловить в нем смысла. Нет смысла в том, чтобы страдать. Не могу смириться с таким Промыслом!»

Уходил я не оглядываясь, хлюпая носом, и вдруг услышал из-за спины чуть ли не озорным голосом сказанное:

– Прощай, Офелия, и твердо помни, о чем шла речь.

Я встрепенулся, но с ужасом понял, что забыл следующую реплику. Знал, это Лаэрт прощается с сестрой перед отъездом во Францию, и вспомнить не мог, что она ему ответила. Я обернулся, думал, Люся улыбается, но улыбки не было на ее лице. Тогда я тряхнул головой и быстро зашагал по дороге. Потом еще раз оглянулся, когда уже не рассчитывал ее увидеть. Она стояла все там же, у скамеечки, и крестила меня вослед.

Только на остановке автобуса я вспомнил реплику: «Замкну в душе, а ключ возьми с собой».

Глава 33
ЗВОНОК ИЗ МИЛИЦИИ

На пути из Нейволы меня захватил дождь, я вымок и явился к тетке продрогший. Долго стоял под душем. Вот и кончилась эта история. Нежданно, внезапно и счастливо. Тогда почему я ощущал такую печаль?

Мы ели с теткой, пили горячий чай и обсуждали, отчего не звонит мама. По возвращении из Шапок я, разумеется, отметился, но рассчитывал пробыть в Петербурге два дня. Они истекли. Должна бы уже на ушах стоять, а она не реагирует. И вдруг Ди говорит:

– Тебе сегодня звонили из милиции. Майор Лопарев очень милый человек, между прочим.

– Так что же ты молчала? А что он хотел?

– Побеседовать.

– Ему некогда беседовать. У него знаешь сколько дел! И о чем беседовать?

– О тебе, о семье.

– Ничего себе! И что ты сказала?

– Сказала как есть. Разве это военная тайна?

– Про Люсю не говорила?

– Он не спрашивал. А вот преступника по твоему описанию поймали.

– Одного?

– Ты же мне не сообщил, что их было несколько.

Все это меня взволновало. Не верил я, чтобы опер стал звонить мальчишке, даже если тот опознал преступника, а тем более базарить о том о сем. Что-то здесь было не так.

Звонка от мамы мы так и не дождались, позвонили ей сами, и я обещал, что выеду послезавтра утром. К моему удивлению, она отреагировала на это совершенно спокойно.

Утром я чувствовал себя так странно и расслабленно, будто поправлялся после болезни. В Питере у меня оставалось последнее дело – сходить в милицию. Я не знал, что раскопал опер, но про Люсю не собирался говорить ни при каких обстоятельствах, хотя не давал ей клятвы, а ответил: «да, да». А про Козью мать, возможно, и придется сказать. Но ведь если я и расскажу, Рахматуллина арестуют и он не сможет ей навредить. А если он уйдет от милиции?

Лопарева застал в его кабинете, он протянул руку и говорит:

– Спасибо, Алексей, с твоей помощью мы обезвредили двух матерых преступников.

– А кого второго? – невинным голосом спросил я.

– Рахматуллина. И он посерьезнее Папы Карло, как ты его обозвал.

– А что Рахматуллин сделал? Он участвовал вместе с Папой Карло в вооруженном нападении на магазин?

– Нет, не участвовал. Но дел натворил много. В Краснохолмске, например, инкассатора убил. И в Ташкенте дров наломал. Про Краснохолмское дело слышал? Ты же оттуда.

– Слышал. Но я тогда маленьким был. – У меня камень с души свалился. Они справились сами. – А доказательства у вас по этому делу есть? Свидетели есть?

– У нас даже все участники преступления есть, а было их трое. Ты ведь про Краснохолмское дело спрашиваешь?

Я кивнул.

– А теперь расскажи мне, друг Алеша, как ты про Рахматуллина узнал и как его выследил?

– А как узнал? – растерялся я. – Ничего я не знал. Я же говорил, откуда у меня визитка.

– Поначалу, значит, к нему приходила твоя подружка, которая компьютерами интересуется, потом визитка появилась, а потом Папа Карло? Такая последовательность?

– Такая.

– А про Рахматуллина ты ничего не знал и не следил за ним?

– Конечно нет, – сказал я с тяжелым сердцем. В чем-то майор меня подозревал, а я все еще не мог понять, в чем именно. – Но вообще-то Рахматуллин мне сразу не понравился.

– И ты начал за ним следить…

– Откуда вы знаете?

– Я не знаю – я предполагаю.

Я приготовился к самому дурному, но неожиданно майор завел общие разговоры: в каком классе я учусь, и что собираюсь делать дальше, и не поступить ли мне в школу милиции, чтобы потом у них работать, учиться на заочном юрфаке и таким образом решить проблему с армией и с заработком. И помощь обещал. Вот ведь Ди! Все разболтала.

– Не знаю. Мне такое и в голову не приходило. Вряд ли я подхожу для работы в милиции. Во-обще-то я трусоват.

– Я тоже был трусоват, – хитро, как мне показалось, посматривая на меня, сказал майор. – Когда мне было тринадцать, меня с мальчишками завалило в старой шахте. Кое-кто там сильно разнюнился, рыдал в три ручья, кричал, а я рыл носом землю, камни отворачивал, и так все восемь часов, пока нас не откопали. И никто не догадался, что вел я себя героически исключительно от страха, от панического страха. И я прославился, меня стали считать очень смелым, я даже привык к этому, и мне самому стало казаться, что я смелый. Решил проверить. Стал ходить через нехороший двор, где была большая вероятность схлопотать по балде. И ничего. Летом за водой ходил в темноте мимо злобной овчарки, а раньше боялся. А лет в семнадцать еще одну проверку устроил. У нас в парке отдыха вышка была, откуда с парашютом прыгали. Из нашего класса никто не решался, а я взял и прыгнул. Не напоказ, не для авторитета, для себя. Вот тебе и вся трусость.

Я выслушал его излияния, но не стал говорить, что между его и моей трусостью есть некоторая разница. Если бы меня завалило, я, вероятно, тоже рыл бы землю как сумасшедший, но потом нипочем не пошел бы прыгать с вышки. Это точно.

– Не знаю, – промямлил я. – Надо думать, время терпит. А что будет Рахматуллину?

– Плохо будет. На нем не одно дело висит, и не по одной статье он пойдет.

– А что значит «плохо»?

– Ну ты интересный! Это же суд решает.

На прощание Лопарев снова крепко пожал мне руку. Кажется, я отделался легким испугом. Еще он сказал мне, что позвонит, когда следствие закончится. А чего бы ему звонить мне? Снова задумался. Так бы, наверное, и не понял, в чем дело, если бы вечером Ди не проболталась.

– Майор просил тебе не говорить, но я уж, так и быть, скажу. Видишь ли, тебе за помощь милиции полагается поощрение. То есть ценный подарок. Вот он и спрашивал, что лучше купить – часы или плейер. Я сказала: лучше фотоаппарат. Ну, не из дорогих, разумеется, – у них там тоже с деньгами не шибко. Но все-таки… По-моему, очень мило.

Классная у меня тетка!