Текст книги "Ведьмины круги (сборник)"

Печка потрескивала, в комнате стало жарко, но меня бил озноб, как при простуде. На прощание Нина Ивановна сказала:

– У меня плохая интуиция, но, когда ты сказал, что Люся пропала, я даже и не подумала, что он ее убил. Подумала, что увез. Искалечил он ей жизнь. Вот и посчитай, сколько всех нас. Теперь очередь Клары. Она без меня пропадет.

– А куда он мог увезти Люсю?

– Мир большой. Но вот что странно… Если бы он ее увез, она бы нашла способ подать весточку. Конечно, если бы хотела…

– Значит, ее нет?

– Наверное, бывают такие обстоятельства и места, откуда не напишешь.

– Вы хотите сказать, из сумасшедшего дома?

Про такую вероятность я даже не думал. Но через две недели, когда появится майор Лопарев, все вероятности будут учтены. На сей раз Рахматуллину не удастся скрыться. Он должен ответить. Я решил, что за две недели изложу все на бумаге, как Люсина учительница, чтобы не барахтаться в фактах, которые превратились в моей бедной голове в кашу. Напишу все по порядку, не упустив ничего важного. Вот чем я буду заниматься в Шапках.

Баня, куда привела меня Клара, была небольшим бревенчатым домиком с каменкой и широким полком, на котором лежали матрас и подушка, набитые сеном. В ногах – стопка сложенных пикейных одеял.

Устал я, будто целый день булыжники ворочал, а заснуть не мог. Я составлял слова в предложения для своего заявления в милицию. Ближе к утру я подумал, что даже не сомневаюсь в том, что Нина Ивановна не умрет. Это меня очень ободрило. Я ненавижу смерть, и мне неприятно, когда мои знакомые болеют. Но кроме человеколюбия, по правде сказать, была в моем отношении к Козьей матери и корысть: нужен был живой свидетель. А она была главным свидетелем. Главнее некуда.

Глава 30
ИСТОРИЯ ЖИЗНИ

Проснулся я от тихого шелестящего звука и понял: идет дождь. Неторопливыми осторожными пальцами он перебирал листву осин и постукивал по крыше. Мне пора было ехать в город.

В доме первым делом глянул на кровать. Она была пуста, одеяло откинуто. И тут же я увидел худенькую Нину Ивановну, в халате, из-под которого торчала ночная рубашка. Она стояла у плиты и жарила яичницу. Пока я умывался, на столе появился завтрак. Нина Ивановна еле ползала, и я спросил, не поторопилась ли она встать?

– Залеживаться нельзя. Поем и отдохну, – ответила она, добавив удивленно: – А я было помирать собралась.

– Как же вы управляетесь с таким хозяйством?

– Трудно, зато интересно. За это время я узнала так много всего нового, как за полжизни. И каждый день что-нибудь узнаю. Я всегда хотела жить рядом с животными. Вот только с коровой сил не рассчитала. Но очень мне хотелось корову. Я еще в детстве спрашивала маму, сколько ест корова. Мама не знала. Теперь я получила ответ.

– Много ест?

– Не то слово!

– Так, может, продать ее?

– Она же стельная. Как продавать в таком положении? А потом теленочек будет – тоже нельзя. Ее Манечкой зовут, и она очень славная. Сегодня добрела до хлева, она мне голову на плечо положила, а голова тяжеленная, я чуть не рухнула. И глаза у нее такие… Все понимает. Козы тоже непростые животные, они как девчонки – капризные, игривые и вредные. Телевизора и радио у нас нет, а с животными совсем не скучно. Во-первых, некогда скучать, во-вторых, все время интересно, все время что-то происходит. Только бы здоровья…

– А вы читаете?

– Нет времени. Да и не хочется. Видать, положенное прочла. Вон пачка газет. Для хозяйственных целей. Они трехгодичной давности. Прежде чем использовать, прочитываю. Я знаю: что бы там ни писали, все это уже было и прошло. Не надо пугаться, волноваться и переживать. Старые новости лучше новых.

Я поблагодарил за еду и стал собираться. Нина Ивановна сидела на стуле сгорбившись, опустив плечи, и вдруг сказала виновато и настороженно:

– Я тебе вчера много глупостей наболтала.

– Какие же это глупости?

– Такие, за которые мне придется расплачиваться, если узнает брат.

– А он не узнает, – сказал я и тут же вспомнил, что Нина Ивановна числится у меня главным свидетелем.

– Ты обещаешь?

Она испытующе смотрела на меня, и я вообразил, что сейчас она вынесет икону и заставит меня на ней клясться. Полная чепуха, тем более и иконы в доме не было. Но и без клятвы я не мог обмануть этих женщин с их несчастьями, козами-девчонками и коровой Манечкой.

– А если в милицию заявить? – начал я осторожно.

Она перепугалась, стала объяснять, как покарает ее брат за болтливость. Сатаной она его уже не называла. Потом Козья мать принялась плакать. Мне ничего не оставалось сделать, как обещать. Я не клялся, но сказал: «Обещаю».

Дождик утих. Он прибил пыль. Пахло осенним грибным лесом. Впереди стоял легкий голубоватый туман. Над головой пролетели чайки, я их и вчера видел. И над участком Козьей матери летали, совсем низко. Откуда здесь чайки? По дороге на электричку двигалась редкая цепочка людей с рюкзаками и тележками. Недалеко от станции, на обочине леса, расположился мой вчерашний знакомый.

– Здорово, Самсон! – сказал проходящий мужчина.

Пожалуй, это редкое имя подходило богатырю больше, чем Полоний. Он сидел на раскладном стульчике, вытянув вперед негнущуюся ногу-протез. Рядом на брезенте были разложены старые книжки, электрические пробки, самоварная труба, тут же мужские «семейные» трусы, носки, сигареты. За ручку тележки привязан роскошный петух с рыже-зеленым хвостом и гребнем набекрень. В коробке умостились, прижавшись друг к другу, пуховые комочки – крольчата. Все белые, а один черный. Я поздоровался и уселся возле коробки на корточки, рассматривая крольчат.

– Нашел своих знакомых? – спросил Самсон.

– Нашел. Они держат коз, корову и собак. Странная тут жизнь. И чайки откуда-то.

– Чайки ладожские. Ладога недалеко. А жизнь везде одинаковая. Хочешь, я покажу тебе свою жизнь?

Он протянул руку и жестом вождя указал куда-то через дорогу, через канаву, на мощные серо-зеленоватые стволы осин, как колонны вырастающие из подлеска. Я не понял, что он имеет в виду.

– Смотри лучше. Там, в кустах…

И точно, я увидел. В кустах притаились ржавые железяки, арматура какая-то.

– Что это? – удивился я.

– Моя жизнь, вот что. – Я снова не понял, и он объяснил: – Пятнадцать лет назад в канаву забабахался новенький голубой фургон, полный леса. Дороги были малопроходимы – здесь много техники осело и сгинуло. Вот и хозяин фургона никак не мог вывезти свои доски, а тем временем фургон разбили, доски растащили, а напоследок подожгли. Остался остов. Он был громадный, а сейчас глянь, что осталось. Все поржавело, обрушилось и в глину ушло.

– Это ваш фургон был?

– Дурачок ты, парень, – печально сказал Самсон. – Фургон не мой, моя жизнь – фургон. Это история жизни. Допетрил?

Да, я допетрил. «С этим народом надо держать ухо востро, а то пропадешь от двусмыслиц. Клянусь Богом, Горацио…» – сказал я. Про себя, разумеется.

В электричке на меня навалилась тоска, нудная скука и дрёма. Километр за километром я удалялся от пупышевского леса, где в болотной почве погрязла и заросла чахлым кустарником жизнь Самсона – великана с деревянной ногой. Почему-то подумал: «Наверное, он пьет». И еще подумал: «Это не только его жизнь, но и Щепкина, и Козьей матери, и сестры ее Клары, и Люсина. А попозже выяснится, что и моя?!»

Я рассматривал картинки рядом с вагонной дверью, рекламирующие кошачий корм и «уДачный выбор» – то есть протертый суп в пакетиках. Последние два дня, проведенные рядом с тяжелобольными, не могли пройти даром, но больше всего меня угнетало обещание, данное Козьей матери. Я знал, что мне предстоит сделать выбор. Не сдержать обещание подло. Но не менее подло допустить, чтобы преступник гулял на свободе. Убийство инкассатора – дело милиции. Но Рахматуллин, кроме того, должен ответить, где Люся и что с ней случилось. Сомнений в его причастности к делу нет. Есть третий путь – рассказать то, что я знаю, но умолчать об источнике информации. Но в этом случае мое заявление потеряет большую часть своей ценности, а про источник все равно придется сознаться. Нельзя на елку влезть и ничего не ободрать. Я сразу знал, как я поступлю по отношению к Козьей матери. Не сдержу обещания. А иначе нельзя. Но поскольку в запасе было почти две недели, я успокоил свою совесть тем, что решение пока не принято. В Шапках я буду отдыхать, развлекаться, а тем временем правильное решение вызреет само.

По окнам лениво змеились струйки дождя. Небо затекало синей-пресиней акварельной тучей. Торфяная гарь, несмотря на дождик, курилась дымками.

Потом я ехал в Шапки, шел по шоссе, по мокрому лесу и к ужину добрался до дома отдыха, где дожидалась меня Ди.

Глава 31
СТРАНИЧКИ ДНЕВНИКА

Человеческий организм – устройство мудрое. Он сам себя защищает. Щепка и Козья мать своим видом, состоянием, разговорами и атмосферой вокруг произвели на меня тяжелейшее впечатление. И не то чтобы мне не хотелось о них вспоминать – я просто не вспоминал. Благие намерения составить заявление в милицию откладывались на завтра, потом на послезавтра и т. д.

Никаких телезнаменитостей в доме отдыха я не встретил. Ди показывала мне каких-то людей, называла фамилии, но я их не знал и не запомнил. Судя по всему, там были рядовые работники телевидения и такие, как мы с теткой, посторонние. Я завел себе приятеля, с которым играл в шахматы и на бильярде, но я сразу знал, что наши приятельские отношения закончатся с отъездом из дома отдыха.

Попробовал написать письмо Кате, вышло нудно и неискренне. «Дорогая моя», «целую» – будто сто лет женаты. Порвал письмо. Позвонил из Петербурга сразу же, как приехал. Опасался услышать отстраненный голос, но поговорили хорошо. Она сказала, что занимается английским и несколько раз пыталась написать мне письмо, но результат ей не нравился.

Майор Лопарев выходил на работу послезавтра, так что у меня оставался свободный день, и я решил отнести Люсину икону в церковь на Моховую. Но утром пошел дождь, Ди сказала: «Лениво идти на работу», позвонила туда и объявила, что отправилась в школу на мероприятие. Потом она торжественно сообщила, что меня ждет праздничный английский завтрак в честь первого послеотпускного утра в Петербурге, и сварила мерзкую овсянку. От чая с молоком я категорически отказался, и мы трижды пили кофе, пока я не понял, что и мне лениво выходить под дождь и тащиться на Моховую. Тогда я перерешил: пойду к вечерней службе.

В середине дня выглянуло солнышко, и Ди надумала все-таки сходить на работу. Я спросил: есть ли какой-нибудь музей в районе Моховой? Поблизости, на Литейном, оказался музей Некрасова: там была редакция журнала «Современник», там Некрасов жил и умер. А напротив – «парадный подъезд по торжественным дням, одержимый холопским недугом». Я собрался посетить достопримечательную квартиру, а к тому времени и церковь откроют.

Когда что-нибудь нарушается с утра – считай, на весь день невезение и неразбериха. В музее оказался выходной. В церковь рано было идти. Ругая себя, брел по Литейному, а когда поравнялся с домом, где Щепка жила, решил заглянуть. Боялся нарваться на очередное представление вроде того, в котором участвовал, но и не зайти было глупо. Обещала же Щепка посмотреть какие-то свои записи.

Постучал в окно под аркой, занавеска отодвинулась, и за пыльным стеклом возникло лунообразное лицо. Клавдия встретила меня радостно.

– Я тебе звонила, но никто не отвечал.

– Что-нибудь случилось?

Плохое, судя по ее виду, случиться не могло.

– Случилось, случилось! Заходи, – пригласила она и зажгла в прихожей свет.

Я не узнал прихожую. Завалы хлама исчезли. На вешалке вместо груды тряпья висели плащ и куртка. Появились кресло со столиком, на котором стояла сумка и лежал зонтик. Клавдия открыла дверь в Щепкину каморку и зажгла лампочку под абажуром, висевшим над круглым столом. Окно закрывали шторы. Стену украшала пошлая чеканка, изображающая восточных юношу и девушку, перевившихся в объятии, как лианы. Я понял, что Щепка здесь больше не живет.

– Здесь у меня гостиная, – сказала Клавдия. – Щепку забрала Матильда. Одна я теперь. Все здесь теперь мое. Посмотри, какой хороший стул. Я его с помойки принесла, столярным клеем склеила и обтянула: тряпок-то от Щепки много осталось. Знаешь, как просто это делается. И стол с помойки. Но со столом мне плотник немного подсобил. Скатерть купила в Гостином.

– Куда она Щепку забрала?

– К себе, в Волховстрой. Да ты за нее не беспокойся: Матильда ее не оставит, может, даже и поправит, милосердная наша…

– А зачем вы звонили?

– Оставила она тебе письмо, передать просила.

– Так что же вы молчите?!

Клавдия сходила за письмом и отдала мне исписанные бисерным почерком листки. Она предложила чаю, но мне не терпелось прочесть письмо, сказал ей, что тороплюсь, а выйдя, здесь же, в каменном дворике, где и присесть-то негде, принялся читать. Это было не письмо. Это были странички дневника. Единственное, что Щепка написала для меня фломастером прямо поверх текста, – год, тот год, когда исчезла Люся.

«…Не пройдет. На всякий случай читала учебник по русской литературе, вдруг разрешат сдавать с моим курсом? Все-таки я два месяца ходила на лекции. Ужасная муть эти все Капнисты и Сумароковы! Ничего не запоминается, в голове тараканы. На минутку взяла «Луговую арфу» Т. Капоте и не оторвалась, пока не дочитала. Какая светлая и печальная штука! «Может быть, никто из нас не нашел своего дома… Мы только знаем – он где-то есть… И если удастся отыскать, пусть мы проживем там всего лишь мгновение – все равно должны почитать себя счастливыми». Мне пока не удалось отыскать.

Ну почему я должна читать Сумарокова, когда есть такие замечательные книжки?

28 июня. Неожиданно приехала Люся Борнеова. Ее преследует тот страшный человек. Она бежит сама не зная куда. Проговорили до вечера. Она боится. Ее проблемы неизмеримо тяжелее моих, но получилось так, что утешала меня и вразумляла она. Стыдно, конечно. Люся надеялась у меня переночевать, но мать устроила отвратительный скандал, кричала: «Здесь не ночлежный дом! Если всякие станут тут ночевать…» Какой-то ужас! Беспросветный! Я повела Люсю в общежитие к девочкам, но потом вспомнила о Матильде. Там ее и оставила.

29 июня. С матерью не разговариваем. Утром была на консультации по литературе. Может, не надо сдавать экзамен? Разрешат сдавать, а я завалю. Некрасиво получится. Люся ждала меня у института на улице. Гуляли и снова говорили. Сидели на скамеечке, пили кофе. Она сказала, будто бы прощается со всем этим. Я испугалась: не задумала ли она чего дурного? Говорит – нет. Даже вопроса такого нет. Не положено это. (Верующим не положено!) Говорит, что хочет разыскать свою крестную мать. А я опять ей жаловалась на свою – родную, на несложившуюся личную жизнь. Я ведь, как и она, бездомная. Надо мне уходить из дома, а с петербургской пропиской общежития не дадут. И на работу надо устраиваться, потому что мать не хочет меня кормить. Люся говорит: терпи, живи дома, учись. Будь это не она, я бы «ответила» на такое предложение!

Я всегда хотела сыграть Нину Заречную. «Люди, львы, орлы и куропатки…» Нравилось, потому что это была я. Все начало – я. Но теперь мне больше интересен последний акт, где крушение надежд и все такое. А Люся, оказывается, не помнит «Чайку». Может, не читала? Но говорит, читала в школе. Да она и не наврала бы. Я ей прочла: «Хорошо здесь, тепло, уютно… Слышите – ветер? У Тургенева есть место: „Хорошо тому, кто в такие ночи сидит под кровом дома, у кого есть теплый угол“. Я – чайка… Нет, не то. О чем я? Да… Тургенев… „И да поможет Господь всем бесприютным скитальцам“»… И т. д. И последний акт пересказала. «Помните, вы подстрелили чайку? Случайно пришел человек, увидел и от нечего делать погубил…» Мы вместе плакали.

30 июня. С утра, как умная Маша, читала учебник. К четырем, так сказали в учебной части, пришла к ректору. Не разрешил! Наверно, правильно. Я считаюсь в академке. Со следующим первым курсом буду и учиться, и экзамены сдавать. Не знаю, чего больше я испытала от этого известия – разочарования или облегчения.

В голове пусто, словно не я последние дни старательно изучала всяких Херасковых. И одиноко. Наверное, так одиноко бывает только в большом городе. Каким-то образом оказалась на Фонтанке, и вдруг навстречу – Коля Ясельчук с моего курса. Удивительное дело, идешь по Петербургу, где миллионы жителей и приезжих, и встречаешь знакомых! Коля говорит: мир тесен. А я думаю, наоборот – слишком просторен, чтобы потеряться в нем и никогда не встретить того, кто действительно нужен. Коля мне никчемушный, но все равно обрадовалась. Он рассказывал сплетни про актеров и мыл кости преподавателям, а потом говорит: «Пойдем в театр, я возьму контрамарки по студенческому». Завернули в «Молодежный» на Фонтанке, а там «Гроза», поставленная Спиваком. На сцене люди в современной одежде, говорят как мы сегодня. Нет злой старухи Кабанихи: она не старая, не ругается, а смеется, поет песни и плачет. Поначалу было легкое шоковое состояние, неприятие. Но недолго. Школьников туда привели, произведение-то программное, так в антракте и увели. И зря. Это не издевательство над классиком и не что такое, просто в «темном царстве луч света» не одна Катерина. В каждом свет теплится. И все они пленники собственных страстей, и всем нужна любовь, а любить не умеют. И угасает душа…

Только по дороге домой я вспомнила, что должна была позвонить Люся. Неудобно получилось. Завтра ее разыщу. А еще я подумала: «Какая я счастливая! Счастливая, потому что есть театр». И так остро я ощутила, что хочу учиться, хочу друзей, любовь, хочу сыграть Нину Заречную, хоть кричи! «Люди, львы, орлы и куропатки»! «Люди, львы, орлы и куропатки»! Все это будет. Жизнь только начинается. Я не чайка, никто меня не подстрелил!

1 июля. С утра зашла в институт поболеть за наших. Много «трояков». Дурында Шатунова, разумеется, «отлично». С ней все понятно. Она не тянет по мастерству, поэтому на учебу напирает. Будет переводиться на театроведческий.

Зашла к Матильде повидать Люсю. Она уехала куда-то. Опоздала я. А у Матильды дым коромыслом. Кое-кто с нашего курса, а главное, Чаус с гитарой. Домой добралась как во сне…»

На этом записи кончались. И теперь я знал точно: когда Люсю искала милиция, она была в Петербурге. Может, она и сейчас здесь? В доме Рахматуллина? А может, он ее держит в каком-нибудь загородном замке, каких теперь понастроили новые русские? Я спрятал листочки в карман куртки и закрыл на «молнию». Вещественное доказательство!

В пруду Летнего сада, где лабрадоровая ваза отражается, плавал одинокий лебедь, уточки и чайки. Я думал про Люсю-чайку и Щепку-чайку, подстреленных чаек. А про икону вспомнил, когда автобус проехал Троицкий мост. Возвращаться не хотелось, решил отложить на завтра, днем встретиться с майором, а вечером – в церковь.

Ди уже была дома и успела поджарить кабачок. Я собрался было перечитать Щепкины бумажки, а потом передумал – зачем? Я и так все помню. Но, к сожалению, там про Колю-студента, про «Грозу» и «Чайку» гораздо больше, чем про Люсю. И все же я взял светло-желтый маркер и стал помечать все написанное про Люсю, чтобы облегчить майору знакомство с вещдоком. Не станет же он изучать весь этот бред. Затушевывая строчку за строчкой, я наткнулся на предложение, на которое почему-то не обратил внимания при первом чтении. А ведь это было очень существенно! «Говорит, что хочет разыскать свою крестную мать»!

– Ди! – заорал я не своим голосом и помчался в кухню, где она мыла посуду.

– Кто такая игуменья?

– Настоятельница монастыря, я думаю. А чего это ты кричишь? И вообще, уточни в словаре.

Я уточнил. Все правильно. Люсина крестная была настоятельницей монастыря, и звали ее Марией. А еще я вспомнил письмо, которое Люся получила от нее на Рождество или Пасху. Я сам принес ей это письмо. Картинку помню на конверте, какой-то парк, на фоне зелени белая скульптура. Когда Люся пропала, письма этого в ее вещах не было. И милиция, и мы сами тщательно осмотрели все бумаги. Не было писем! Не было конверта с изображением парка. Я даже почерк крестной представлял. Смутно, конечно. Я тогда подумал, что почерк у нее как у школьницы-отличницы. И писала она не шариковой ручкой, а перьевой, которую заряжают чернилами. И обратный адрес был. Письмо пришло из Ленинградской области. Только откуда? Вот этого вспомнить я не мог. Но ведь знал когда-то!

– Ди, есть у тебя карта области?

– Атлас есть. А что тебя интересует?

Я невразумительно ответил и уселся за атлас. Думалось, я узнаю это название, если увижу написанным. Правда, атлас был старый, многие названия изменились. Я переместился за стол и стал медленно прочесывать страницы с картами по квадратам. Иногда я откидывал голову, закрывал глаза, пытался выбросить из головы все мысли и снова погружался в рассматривание.

– Что тебе все-таки надо? – пристала Ди.

– Пока секрет, – неопределенно ответил я. – Провожу историческое исследование. Ты мне лучше скажи: много ли в Петербурге и области действующих монастырей?

– Откуда же я знаю! – удивленно сказала тетка. – Все время открывают подворья, то есть филиалы, разных монастырей. Мы ездили на экскурсию в Новгород, там тоже открыли…

И тут я увидел это слово! Нейвола! Конечно, я мог ошибаться, но ничего более подходящего во всем атласе не нашлось.

– Наш монастырь, на Карповке, Иоанна Кронштадтского, тоже подворье, подворье Пюхтицкого женского монастыря, который в Эстонии. Когда ветер в нашу сторону дует, можно слышать колокольный звон. Ты слышал?

Завтра я зайду на подворье и справлюсь, есть ли в Нейволе монастырь. И поговорю с настоятельницей. Что-нибудь да разведаю. Если я ошибся в названии, придется объехать все монастыри области. Вряд ли их так уж много. И только после этого я пойду к Лопареву.