Текст книги "Ели халву, да горько во рту"

Глава 3

Пётр Андреевич Вигель задумчиво перечитывал полученное утром письмо. Письмо было от старинного друга отца Петра Андреевича доктора Жигамонта, просившего Вигеля прибыть в имение некой княгини Олицкой, где происходят довольно странные, по мнению Георгия Павловича, события. Пётр Андреевич отложил письмо и, поднявшись с места, прошёлся несколько раз по кабинету, заложив руки за спину.

Что можно предпринять? С одной стороны, нехорошо отказывать добрейшему доктору, но, с другой – стоит ли овчинка выделки? Ничего из ряда вон выходящего в доме Олицких не произошло. Безусловно, странности есть, но есть ли преступление? Что ж, выходит, надо ждать преступления? А если можно предупредить его? Георгий Павлович – человек здравомыслящий, остроумный, уравновешенный – он не стал бы писать зря.

Вигель распахнул окно и глубоко вдохнул воздух, который, однако, ничуть не освежил его, так как последние дни был раскалён до предела. Было настолько душно, что казалось, будто воздух стал твёрдым, и каждая клетка тела ощущала его тяжесть. Пётр Андреевич захлопнул окно и утёр платком шею. Должно быть, хорошо теперь в загородном имении князей Олицких! Но ехать туда нет никакой возможности. Нельзя же, в самом деле, оставить службу на неопределённый срок. Двухнедельный отпуск начальство обещало несколько позже, а Жигамонт просит приехать как можно скорее. Нет, никак не вытанцовывается…

Дверь приоткрылась, и в кабинет заглянуло жёлтое, высохшее лицо с огромными мешками под глазами.

– Дозволите-с зайти по старой дружбе-с?

– А, это вы, Любовицкий… – протянул Пётр Андреевич. – Что ж, входите, коли пришли.

– А вы мне не рады, – заметил Антон Сергеевич, входя.

Он и всегда был похож на высохший корень какого-то растения, но с годами сходство это увеличилось ещё больше. При этом в последнее время Любовицкий стал уделять большое внимание своему платью. Вот и теперь был он одет в белый парусиновый костюм, а голову его венчала белая широкополая шляпа. Это одеяние смотрелось на Антоне Сергеевиче вполне нелепо, но он, видимо, не догадывался об этом.

Любовицкий по-хозяйски расположился на одном из стульев, огляделся и спросил:

– Вы, я слышал, днями-с новую должность получили-с? Повышение-с?

– И что же с того?

– Поздравляю-с!

– Благодарю, – холодно отозвался Вигель. Этот визит был ему неприятен. Бывший писарь, сделавшийся теперь известным газетчиком, раздражал Петра Андреевича, но он старался не показывать виду.

– А что наш дорогой Николай Степанович? Его ещё за абшид не вывели-с? – полюбопытствовал Любовицкий, играя тростью.

– Нет, – улыбнулся Вигель. – Просто сейчас он в отпуске.

– Это хорошо-с. А то, боюсь, велел бы он меня взашей вытолкать, не поглядев на моё болезненное состояние-с! Вы-то не вытолкаете-с? Оченно тогда жёстко обошёлся со мной ваш наставник. Лишил места. А если бы я с голоду Богу душу отдал-с?

– Вас предупреждали, господин Любовицкий, чтобы вы не передавали материалы следствия в газеты. Не понимаю, чем вы недовольны.

– А я доволен, Пётр Андреевич! Я Николаю-то Степановичу благодарен-с! Я нынче лицо известное-с! Мои записки в журналах печатают-с! Знаете, откуда я вчера прибыл? Из Петербурга-с! Нынче я принят в домах известных литераторов. Да-с! Увы, наша литература переживает не лучшие времена-с. Достоевский, Тургенев – невосполнимые потери-с. Один Толстой ещё держит знамя… Кстати, я в скором времени буду у него-с.

– Наша литература, Антон Сергеевич, вырождается в газетничание.

– Ах, Пётр Андреевич, для нашего брата настало не лучшее время. Новый Царь встал на сторону гасильников. Реакция-с!

– И слава Богу! – резко отозвался Вигель. – Пусть будет реакция, и ваши журнальные склоки затихнут. Вы уже взбаламутили общество до того, что у нас стали убивать Царей, а присяжные отпускают убийц гулять по улицам, которые встречают их цветами и аплодисментами, как подлинных героев! Довольно!

– Мы-с? Нет, господин Вигель, мы только-с выражаем мнение народа.

– Когда вы видели народ, Любовицкий?

– Послушайте, Пётр Андреевич, для защиты самодержавия у нас есть Катков, Суворин… Уж не желаете ли вы, чтобы его защищали-с прогрессивные люди из разночинцев тогда, когда сама аристократия-с точит на него зуб? Может быть, вы не знаете-с, как злословили в салонах, когда умирал наследник престола-с?

– Знаю, Любовицкий. Знаю и то, как ответил злословящим Тютчев:

Сын царский умирает в Ницце —

И из него нам строят ков…

«То божья месть за поляков»,—

Вот, что мы слышим здесь, в столице…

Из чьих понятий диких, узких,

То слово вырваться могло б?..

Кто говорит так: польский поп

Или министр какой из русских?

О, эти толки роковые,

Преступный лепет и шальной

Всех выродков земли родной,

Да не услышит их Россия,—

И отповедью – да не грянет

Тот страшный клич, что в старину:

«Везде измена – царь в плену!» —

И Русь спасать его не встанет.

Вы поддерживаете подлость, Антон Сергеевич.

– Когда подлость становится нормой, то её остаётся только поддерживать.

– Подлость становится нормой, когда такие, как вы, слагают ей гимн. У меня много работы, Любовицкий, поэтому не потрудитесь ли объясниться, зачем вы пришли?

– Ах, Пётр Андреевич, – вздохнул бывший писарь, поднимаясь, – как вы становитесь похожи на господина Немировского. Вот, слушаю-с вас, а вижу перед собой его.

– Считаю это комплиментом. Так что же вам угодно?

– Нет ли какой-нибудь любопытной историйки у вас? Я бы статеечку чиркнул-с.

– Я полагаю, что ответ вы знаете, – отозвался Вигель, поднимаясь.

– В таком случае, передавайте-с поклон Николаю Степановичу. Прощайте-с! – Любовицкий выскользнул из кабинета, притворив за собой дверь.

Как змея всякий раз вползает! – подумал Пётр Андреевич. А сколько в этом тщедушном борзописце явилось гонора, прежде придавленного ничтожеством собственного положения! Он допущен к известным литераторам! Он вскорости будет лицезреть Толстого! Это, впрочем, не так уж и сложно. Граф, как известно, людей не избегает, и к нему может явиться кто угодно. Но с каким чувством превосходства стал изъясняться этот господин Любовицкий! И только ли он! Нет, все, подобные ему! Особенно свысока смотрят они на полицейских. И добро бы только они смотрели так! Но уж иной благородный человек стесняется подать руку полицейскому, боясь быть уличённым в сочувствии реакции. Даже иные офицеры стесняются. Это мания, заразная болезнь, поразившая общество. Какой закон может быть там, где служители его почитаются за нелюдей и становятся кастой неприкасаемых?! А, если закона нет, то на чём будет стоять государство? На моральных принципах, которые есть далеко не у всех, а у кого есть – столь различны, что никак не могут ужиться? Развал… Развал… Вся надежда на нового Государя, на его здравомыслие. Может быть, удастся этому богатырю на троне вернуть разлившиеся реки в их русла…

И всё же неплохо, что Любовицкий решил зайти. Беседуя с ним, Пётр Андреевич, наконец, решил, как поступить с делом доктора Жигамонта, и, довольный нашедшимся решением, погрузился в бумажную работу, которая сразу же пошла значительно быстрее и легче.

– Ну, здравствуй, друг сердечный! – приветствовал следователь Немировский своего бывшего помощника и ученика. – Я лишь неделю в отпуске, а уж ты поспешил навестить! Рад видеть тебя!

Николай Степанович похлопал Вигеля по плечу и провёл в свой кабинет. Кабинет был небольшим, и первое, что бросалось в нём в глаза, была большая клетка, в которой посвистывал соловей.

– Куликом поёт, обрати внимание. Чудо, как хорош! У самого Саломяткина брал.

– А что Анна Степановна, здорова? – спросил Пётр Андреевич, усаживаясь.

– Слава Богу, – улыбнулся Немировский, отбрасывая со лба прядь серебристых волос. – Она должна вскоре вернуться. Решила отправиться к вечерней службе. Так что, если не торопишься, сможешь сам ей засвидетельствовать почтение. Ты же знаешь, как она всегда рада тебя видеть.

– Сегодня утром Любовицкий приходил, – сообщил Вигель.

– И что ж с того? – Николай Степанович туже затянул пояс длинного тёмно-зелёного халата, одетого поверх белоснежной сорочки. – Всё-таки, какое счастье, что он больше теперь не писарь у нас. Всякий раз страшно было, что он в газеты важные детали продаст. Что за человек! И ведь не глуп же! Желчи в нём чересчур много…

– Он вам поклон передавал.

– Премного благодарен, – Немировский поморщился. – А с каких это пор ты темнить научился, Кот Иваныч? Пришёл и тень на плетень наводишь. Я ж вижу, что ты по делу пришёл, так чего ж ты это дело за пазухой, как камень, прячешь? Давай его на белый свет – разберём совместно.

– Ничего-то от вас не скроешь, Николай Степанович! – покачал головой Вигель.

– И не пытайся, друг сердечный! Ты, конечно, следователь от Бога, но уж со мною покуда ранёхонько тебе тягаться. Выкладывай, что у нас стряслось?

– Вот, – Пётр Андреевич протянул старому следователю письмо. – Я получил его сегодня утром, и ума не приложу, как поступить.

Немировский надел очки и внимательно прочитал письмо. Свернув его и отдав Вигелю, он задумчиво произнёс:

– Любопытная история… Две смерти, записки с угрозами, призраки, странное поведение некоторых членов семьи – прямо роман выходит. А что твой доктор, с брызгу говорить не станет?

– Нет, Георгий Павлович человек серьёзный. Я его хорошо знаю.

Немировский хрустнул пальцами, извлёк из кармана тавлинку, понюхал табаку:

– А ты всё-таки лукавишь со мной, Кот Иваныч.

– О чём вы? – вскинул брови Вигель.

– О том, что ума не приложишь, что делать. Прочёл ты это письмо и подумал, что грех не помочь добрым людям, когда они просят. К тому же у тебя хорошие отношения с этим доктором, и тебе не хотелось бы подвести его. Но есть одна закорючка: не отпустит тебя начальство по неотложному делу на неизвестный срок, а отпуска ещё ждать надо. И вспомнил ты о старом-добром Николае Степановиче, которому сейчас всё равно делать нечего и который легко мог бы съездить в имение Олицких, тем более, что происходящее там не может не заинтересовать его! Ведь ты так рассудил? – с напускной строгостью спросил Немировский, вглядываясь в покрасневшее лицо Петра Андреевича.

– Я только хотел посоветоваться… – неуверенно начал Вигель.

Николай Степанович рассмеялся, прищурив свои лучистые глаза, и сказал ласково:

– Ну, покраснел, точно девица красная! Ты уж не юный мой помощник, чтобы так тушеваться. Тем более, что рассудил ты верно. Мне интересно это дело. К тому же оно даёт возможность совершить приятную поездку, погостить вдали он матушки-Москвы. Ей-Богу, за эту неделю я успел соскучиться. Не представляю, как буду убивать время после отставки.

– Так вы согласны поехать в Олицы? – обрадовался Вигель.

– И с удовольствием!

– А как же ваш принцип о необходимости отдыха?

– Так разве же я еду работать? Разве может быть отдых лучше? К тому же здесь я не отдыхаю, а скучаю, хоть мне и совестно в том признаться.

В коридоре раздался частый стук каблуков, дверь в кабинет распахнулась, и на пороге появилась запыхавшаяся, разрумянившаяся девушка в светло-голубом платье и изящной шляпке.

– Добрый вечер, дядя! – выдохнула она и, заметив Вигеля, добавила: – Простите, я не знала, что у вас гость.

Немировский и Пётр Андреевич поднялись ей навстречу. Николай Степанович ласково поцеловал крестницу в лоб:

– Егоза! Познакомься с господином Вигелем!

– Здравствуйте, Пётр Андреевич! – сияюще улыбнулась девушка, протягивая затянутую в белую перчатку руку. – Так это вы и есть? Мне о вас рассказывала тётушка.

– Это моя крестница, – сказал Немировский. – Анастасия Григорьевна Завьялова.

– Ася, – подтвердила девушка.

– Счастлив знакомству, – с учтивым поклоном ответил Пётр Андреевич, пожимая протянутую руку.

– Асенька, Анна Степановна не очень устала?

– Нет, не очень. Тётя сейчас переоденется и спустится в гостиную. Пётр Андреевич, вы останетесь с нами ужинать?

– Благодарю, Анастасия Григорьевна, останусь с большой радостью.

– Тогда я сейчас распоряжусь, – Ася скрылась за дверью.

Немировский с любовью посмотрел вслед девушке. Старый следователь не был женат и не имел детей и проникся к своей юной крестнице отеческим чувством. Вдобавок его радовало, что его сестра, самый близкий ему человек, с приездом Аси взбодрилась и повеселела.

– Ну-с, что скажите, Пётр Андреевич? – спросил Николай Степанович, взглянув на молодого коллегу. – Как вам моя Ася?

– Очаровательная девушка. Анна Степановна говорила мне о ней. Давно ли она приехала к вам?

– Ты не так давно был у нас, чтобы она гостила давно, прости за тавтологию. Она приехала десять дней назад. Как снег на голову! Телеграмма отчего-то задержалась и пришла уже после её приезда. Так что мы даже не встретили её на вокзале, и она нашла наш дом сама. Но Анна Степановна была счастлива её приезду! Ты же знаешь, как она тянется к молодым людям, как ей всегда весело с ними. Ася – дочь моего покойного друга. Он с семейством жил в Петербурге, а потому виделись мы нечасто. Правда, Анна Степановна часто переписывалась с его супругой и с самой Асей, даже ездила гостить у них. Раза два и они бывали у нас… Друг мой давно скончался, а Асю приняли в Смольный. Там с нею говорила однажды сама Императрица. Она тебе об том непременно расскажет. Матушка её, увы, тоже умерла в минувшем году… И Ася, по окончании Смольного, решила пожить у нас, чему я только рад. Она хорошая девочка. Конечно, и в ней есть что-то от эмансипэ, как почти во всех современных девушках, но это в ней пройдёт. Тут дань моде, не более того.

Немировский помолчал и, взглянув на часы, заметил:

– Анна Степановна, должно быть, уже в гостиной. Ступай и ты к ней. А я вскоре присоединюсь к вам.

Ася вихрем ворвалась в свою комнату и прыжком бросилась на кровать, уткнувшись горящим лицом в шёлковое покрывало. Ах, как хорош! Как хорош этот дядюшкин молодой друг! Какие глаза у него! Как яркое летние небо, которое видно сейчас из окна! Сколько мужества, благородства, ума! Сердце девушки возбуждённо прыгало в груди. Она рывком поднялась, села на кровати, подобрав под себя сильные ноги, и мечтательно вздохнула.

Ася Завьялова всегда обращала на себя внимание молодых людей. Она не была красавицей в классическом понимании этого слова, но было в ней очарование, которое часто превосходит самою искусную красоту. Широкая в кости, крепкая, хотя и безукоризненно стройная, Ася отличалась отменным здоровьем, жизнелюбием и весёлостью, написанной на её румяном лице с тёмными глазами и золотистыми непослушными локонами. Рано лишившись родителей, оставивших ей небольшое, но всё же недурное наследство, Ася отличалось самостоятельностью, решительностью, доходившей подчас до вздорности. В Смольном весёлая мадемуазель Завьялова скучала и мечтала лишь о том, чтобы скорее покинуть его стены. Ей казалось, что жизнь проходит мимо, и она упускает что-то бесконечно важное, живя в пансионе. Вырвавшись из оного, Ася немедленно оставила родной город. Во-первых, столица успела наскучить девушке, мечтавшей увидеть другие края, о которых читала в книгах, а, во-вторых, оставаться в опустевшем после смерти родителей жилище было ей тяжело.

Своего крёстного Ася прежде видела всего лишь несколько раз, но этого хватило, чтобы он стал для неё, привязчивой по натуре, близким и родным человеком. Ещё в детстве она почувствовала, что этому пожилому господину с необыкновенными лучистыми глазами можно доверять. Будто бы волна теплоты шла от него, и оттого с ним рядом всегда было так спокойно и хорошо. Тётушка Анна Степановна полюбилась Асе не меньше. Милая старомодная дама, растворяющаяся во всех, кому случалось обратиться к ней. Поэтому сомнений, куда ехать, у выпускницы Смольного не возникло.

За свою недолгую жизнь Ася ещё ни разу не была влюблена. Лишь короткий момент она, как и многие юные девушки, была увлечена философом Владимиром Соловьёвым, на чьих лекциях бывала несколько раз. В этом красавце с чёрными, как бездна, глазами, таилось нечто демоническое, действовавшее неотразимо на девичьи сердца. И столь же завораживал глубокий голос философа, произносивший речи, смысла которых Ася не понимала, но и, не понимая смысла, слушать его доставляло ей большое удовольствие. Отчего-то при взгляде на Соловьёва ей вспоминался лермонтовский демон, «дух изгнанья», и это лишь придавало притягательности. Об известном философе ходили разные слухи: рассказывали, как раздавал он неимущим все свои деньги и вещи, не оставляя себе ни гроша, как явилась ему сама София, искомая и проповедуемая им, как напал на него и чуть не убил бес. Анна Степановна однажды назвала Соловьёва колдуном. Примерно год Ася тайно любовалась на портрет философа, а потом убрала его в коробку из-под шляпы, на том увлечение и окончилось, о чём девушка немного сожалела. Ведь увлечение кем-то или чем-то придаёт новое содержание и звучание скучной повседневной жизни.

Но вечером этого дня, увидев в кабинете крёстного господина Вигеля, Ася почувствовала, что неожиданно для себя оказалась на пороге куда более сильного увлечения.

Приближалось время ужина. Ася распахнула тяжёлую дверь дубового гардероба и стала задумчиво перебирать свои платья. Ей очень хотелось произвести на Петра Андреевича приятное впечатление. Выбрать туалет для девушки, имеющей в своём гардеробе хотя бы несколько платьев, всегда пресложная задача. Белое очень идёт, но для скромного ужина будет смотреться слишком празднично. В розовом не хватает взрослости, которая необходима для беседы с таким умным и серьёзным господином. Нельзя допустить, чтобы он видел в ней ребёнка! Ах, вот, то, что нужно! Пошитое весною воздушное платье цвета шампанского. В нём Ася неотразима – так говорят все!

Проворно одевшись, девушка расчесала густые, пшеничного цвета волосы и, с удовлетворением взглянув на себя в зеркало, прыснула со смеху, невольно вспомнив гоголевскую Оксану: «Хороша я! До чего ж хороша!»

Глубоко вздохнув, Ася вприпрыжку помчалась в гостиную. Прежде чем войти, она остановилась, вслушиваясь в доносившиеся голоса тётки и гостя, и лишь затем неспешно вошла и остановилась на пороге. Вигель тотчас поднялся, а сидевшая на диване Анна Степановна радостно улыбнулась:

– Ася, девочка моя, проходи! Ты ведь уже знакома с Пётром Андреевичем?

– Да, Николай Степанович нас представил друг другу.

– Пётр Андреевич, я так рада, что ты решил провести этот вечер в нашем обществе. Мне так приятно видеть вас обоих. Вы оба так молоды, так красивы! И я любуюсь вами, как родными детьми! Садитесь же рядом со мною!

Вигель опустился справа от Кумариной, а Ася слева. Анна Степановна поглядела на них, пожала им руки:

– Когда вы рядом, я чувствую себя молодой и полной сил. Вам этого не понять пока. Вы молоды. Но, прожив с моё, вы поймёте, как это важно. Ведь я уже очень старая. Мне страшно сказать, сколько мне лет, поэтому не скажу. Нынче я ходила сама на службу – и это было счастье. Потому что я смогла дойти до церкви сама, тогда как ещё недавно несколько месяцев не могла подняться с кресла. Нет, всё-таки счастье очень щедро даётся нам. Только оно напоминает жемчуг, который расточают перед свиньями… Мы пробегаем по драгоценным крупицам, не замечая их, а потом плачем, что нам их не досталось. Какие мы все заблуждённые… Кстати в нашей церкви появился молодой певчий. Чудный голос. Слёзы наворачиваются… Ты ведь слышала, Ася?

– Разумеется, ма тант¹². Я тоже отметила.

– Ты напомни мне, пожалуйста, чтобы я Соне денег дала на нищих да блаженненьких. А то меня память подводит уж… Я говорила тебе, Пётр Андреевич, что моя Соня к Сергию Преподобному пешком идти вознамерилась? У меня душа не на месте. Ведь старуха совсем. Как пойдёт? Дойдёт ли?

– Богоугодное дело, – ответил Вигель, и Ася заметила, что он искоса смотрит на неё. – Всякому бы православному надлежало совершить его.

– Ты прав… Я и сама бы хотела, и Соне моей завидую. Да страшно мне. Тяжело… Уж я ей накажу просвирок купить… Пётр Андреевич, а отчего ты столь давно не читал мне своих стихов?

– Пётр Андреевич, вы стихи пишите? – приподняла брови Ася. – Почитайте, пожалуйста!

– А вы любите поэзию, Анастасия Григорьевна?

– А кто же не любит её?

– И чьи стихи вам по сердцу?

– Я Баратынского люблю, – улыбнулась Ася. – А ещё Соловьёва. Так вы прочтёте что-нибудь?

– Непременно, но в другой раз, – пообещал Вигель. – Я думаю, сейчас уже придёт Николай Степанович.

Лишь только были произнесены эти слова, как в гостиную вбежал крупный лохматый пёс, а следом за ним вошёл и сам Николай Степанович.

– Ну-с, о чём судите-рядите, друзья сердечные? – спросил он, крутя в руке тавлинку. – У Сони уже стол накрыт!

Анна Степановна поднялась и опёрлась на поданную братом руку:

– Мы, в самом деле, немного заговорились.

Ася посмотрела на Петра Андреевича:

– Идёмте?

– Да-да, разумеется! – кивнул Вигель, с лёгким поклоном предложив девушке руку.

Ася почувствовала тонкий аромат фиалки горных Альп, исходивший от гостя, и с наслаждением вдохнула его, радостно ловя на себе заинтересованный взгляд Петра Андреевича.

За ужином Николай Степанович неожиданно объявил:

– Аня, я завтра уезжаю.

– Куда? – удивилась Кумарина.

– В имение князей Олицких, что под Коломной. Пётр Андреевич получил письмо от своего доброго друга: странные дела творятся в этой усадьбе. А я любопытен до таких. Напала на меня охота самолично узнать, что там к чему.

– Странные дела? – нахмурилась Анна Степановна. – Николенька, это что, может быть опасно?

– Бог с тобой! Опасным это может быть только для того, кто там проказит, потому как я непременно отыщу его, – рассмеялся Немировский.

– Ты невозможен, Николай Степанович! – развела руками Кумарина. – И что тебе на одном месте не сидится? Ехать за сто вёрст киселя хлебать! Мало тебе московских преступников! Хоть бы отдохнул немного!

– Вот, я и отдохну! Переменю обстановку, подышу свежим воздухом. Там, говорят, леса великолепные. Съезжу, разберусь и вернусь. А если нужда будет, так Пётр Андреевич на выручку придёт! Верно ли, Пётр Андреевич?

– Всенепременно, прибуду по первому вашему зову.

– Дядя, возьмите меня с собой! – воскликнула Ася.

– Ещё одна сумасбродка! – сплеснула руками Анна Степановна. – Тебе-то что там делать?

– Как что, ма тант? – Ася даже приподнялась с места. – Ведь это же так интересно! Путешествие, новые люди, тайны!

– Ты рассуждаешь, как ребёнок, счастье моё миндальное! Тайны! Любопытной Варваре на базаре нос оторвали!

– Варваре оторвали, а мне не оторвут! Дядя, ну, пожалуйста, возьмите меня! Я нисколько не буду вам обузой! Я очень вас прошу! – Ася умоляюще сложила руки и краем глаза заметила, как по губам Вигеля скользнула улыбка. Ему тоже кажется ребячеством её просьба? Или одобряет?

– Николенька, что ты молчишь? Скажи ей, что это невозможно! – обратилась Кумарина к брату.

Николай Степанович неспешно размешал сахар в чае, сделал несколько глотков, прищурил глаз и с лукавой улыбкой спросил Вигеля:

– Что ты скажешь, друг сердечный? Стоит ли мне удовлетворить прошение мадемуазель Завьяловой?

– Не берусь давать советы вам, Николай Степанович, но мне было бы невероятно трудно устоять перед столь смиренной просьбой. И я бы даже ходатайствовал перед вами и Анной Степановной за её подательницу.

Немировский перевёл взгляд на крестницу, побарабанил пальцами по столу и решил:

– Значит, так тому и быть! Поедешь со мною! Только гляди: что бы больше одного чемодана не брала с собой!

– Ах, дядя! Спасибо! – Ася обошла стол кругом и, обняв Николая Степановича, чмокнула его в щёку.

– Егоза, – покачал головой Немировский.

– Ей есть с кого брать пример! – сердито сказала Кумарина.

– Не сердись, Аня. Я бы взял с собою тебя, как мою лучшую советчицу, но ты ведь побоишься пускаться в столь дальний путь?

– Я не сумасшедшая!

– Тётушка… – Ася подошла к Анне Степановне. – Мы совсем ненадолго поедем. Зато потом нам будет, что рассказать вам.

– Ах, поезжайте! – махнула рукой Кумарина. – Может, оно и правильно! Что скучать на одном месте? Только уж извольте посылать мне оттуда телеграммы, чтобы я не беспокоилась.

– Обещаю, тётушка!

Кумарина повернулась к Вигелю:

– А тебе, батюшка, стыдно должно быть: за моею спиной секреты разводишь. Мне о письме том ни слова не сказал!

– Простите меня, Анна Степановна. Я просто не успел.

– Не успел… Кто хоть друг твой?

– Доктор Жигамонт.

– Жигамонт? Наслышана. Он Веру Маврикиевну пользует. Надо будет и мне обратиться к нему…

Поздно вечером, когда Пётр Андреевич ушёл, Кумарина позвала Асю к себе. Анна Степановна уже легла, и девушка села на край её постели, пытаясь догадаться, о чём пойдёт разговор.

– Понравился он тебе? – спросила тётка, отложив молитвослов и откинувшись на высоко стоящие подушки.

– Кто? – Ася изобразила непонимание.

– Девочка моя, я старуха, но я много видела в жизни и хорошо разбираюсь в людях. Ведь я видела, как ты заглядывалась на господина Вигеля.

– Это было столь заметно? – покраснела Ася.

– Ему – нет, я думаю. А мне очень. Так я права?

– Правы, ма тант. Мне, в самом деле, очень понравился Пётр Андреевич.

– Я тебя понимаю, – улыбнулась Анна Степановна. – Будь я раза в два моложе против нынешнего, так сама влюбилась в этого молодого человека. Только…

– Что – только?

– Будешь ли ты с ним счастлива? Пётр Андреевич прекрасный человек. Но некогда он очень любил одну девушку. Но, увы, она вышла замуж за другого, хотя тоже любила его. Она была очень бедна, ей нужно было заботиться о маленьких сёстрах, а Пётр Андреевич тогда только начинал службу…

– Ах, Боже мой, да это же было так давно!

– Иногда давность произошедшего не имеет значения. Господин Вигель – однолюб. И, сколько бы ни минуло лет, он будет помнить ту женщину и любить её всегда. Ты должна это знать.

– Что же, из-за какой-то призрачной женщины он всю жизнь будет жить в одиночестве, оплакивая свою любовь к ней и не замечая других?

– Я этого не сказала. Дело в другом, моя милая девочка. Он может увлечься другой женщиной, жениться на ней. В этом случае, несомненно, он будет образцовым мужем и отцом. Но та женщина никогда не умрёт для него, она всегда будет жить в его сердце.

– Зачем вы говорите мне это, ма тант?

– Чтобы ты наперёд знала всё и понимала, на что идёшь.

– Я пока ещё ни на что не иду! – воскликнула Ася, поднимаясь. – С чего вы взяли? Мало ли кто показался мне приятным и интересным! Это не значит…

– Это – не значит, но значит – твоё теперешнее волнение.

– Спасибо, что предупредили, тётушка. Спокойной ночи! – Ася поцеловала тётку и направилась к двери.

– Постой!

Девушка обернулась. Анна Степановна приподнялась и перекрестила её:

– Храни тебя Бог, моя милая девочка!

– Спокойной ночи, тётушка…

Вернувшись к себе, Ася распахнула окно и долго вдыхала прохладный ночной воздух, вслушиваясь в редкие звуки засыпавшего города. Нужно было выспаться перед дальней дорогой, но Ася не могла уснуть. Ей хотелось выйти из дома, идти, куда глаза глядят, подставляя пылающее лицо прохладному ветерку, но идти было некуда, и Ася неподвижно сидела на подоконнике, обхватив руками колени и глядя на пустынную улицу.