Текст книги "Ели халву, да горько во рту"

Глава 4

– Вам шах, милый доктор… Будем продолжать, или сойдёмся на пате?

– Я поражаюсь вашей выдержке, княгиня, – сказал доктор Жигамонт, вынимая трубку изо рта.

Чёрный цвет подчёркивал бледность Олицкой. Она явно устала в последние дни, но ничем не выдавала этого. В ту ночь, когда не стало Бориса Борисовича, княгиня едва ли ни одна сохранила полное хладнокровие и распоряжалась так, точно ничего страшного не произошло. У Екатерины Васильевны случилась истерика, она не поднималась третий день, и Георгий Павлович прописал ей успокоительные капли. Князь Владимир старался выглядеть холодным, но дрожащие руки и судорожно подрагивавшее веко выдавали в нём сильное волнение. Что касается его младшего брата, то, казалось, точно на время его покинул рассудок. Вся тяжесть дел вновь легла на плечи Елизаветы Борисовны и её похожего на крысу управляющего, которому она и поручила все заботы относительно похорон.

– Знаете, мой милый Жорж, даже моей выдержке есть предел… – промолвила Олицкая, сделав глоток подогретого красного вина. – Что вы думаете обо всём этом?

– Вы уже спрашивали меня. Вскрытие покажет, интуиция подскажет… А так как первого не будет, да и вряд ли оно что-либо показало бы, то остаётся полагаться исключительно на интуицию.

– Как бы я хотела, чтобы это был обычный удар!

– Вполне вероятно, что так оно и есть. Борис Борисович весь вечер неважно чувствовал себя, даже пил какие-то пилюли. Кстати, я не нашёл ни одной у него в карманах, как и в комнате. Сердце шалило у него, это несомненно. Явление призрака могло напугать его и спровоцировать смерть.

– Но могло быть и отравление, верно?

– Княгиня, если бы в вашем доме не происходило других странных событий, я был бы уверен, что это обычный удар. Но, принимая во внимание всё прочее, нельзя исключать и другие версии. Яд мог быть подсыпан в вино. Но определить это я не могу. К тому же есть такие яды, следов которых не остаётся в кратчайшие сроки.

– В тот вечер мы все пили это вино…

– Это ничего не значит. Яд могли подсыпать ему в бокал. В гостиной он, помнится, стоял на столике, и сделать это мог каждый совершенно незаметно.

– Каждый… Вот, милый доктор, самое страшное слово: каждый! – Елизавета Борисовна смяла лист бумаги. – В моей семье может оказаться убийца! Что чудовищнее может быть?! Кто-то из моей семьи… Кто? Владимир? Антон? Катя? Но для чего? Для чего кому-то понадобилось убивать Бориса? Это непостижимо!

– Успокойтесь, Елизавета Борисовна, – Георгий Павлович взял Олицкую за руку. – Ведь это лишь предположение, которое, скорее всего, не оправдается.

– А если оправдается? Если умрёт ещё кто-то? Не успокаивайте меня. Я же вижу, что от меня в этом доме что-то скрывают. Вам не показалось странным поведение моих любезных пасынков в тот злополучный вечер?

Жигамонт задумался. Вопрос был задан не в бровь, а в глаз. Поведение князей Олицких настораживало доктора. Когда он сообщил всем о смерти Каверзина, Антон Александрович истерично закричал:

– Она всех, всех нас убьёт! Она за нами пришла!

– Замолчи! – грозно оборвал его старший брат, смерив испепеляющим взглядом.

Эта сцена, как наяву, пронеслась перед мысленным взором Георгия Павловича и, покрутив в руках выбывшего из игры белого ферзя, он осторожно отозвался:

– Ваши пасынки что-то знают о призраке. Они чего-то очень боятся.

– Чего-то! Они боятся, что будут следующими! – воскликнула Елизавета Борисовна. – А если не они? Если Володя? Или, упаси Господи, мой сын? Милый доктор, мне страшно! Я чувствую, что какая-то ужасная угроза нависла над моим домом! Вы написали своему другу?

– Да, и надеюсь, он скоро будет здесь.

– Дай Бог…

– Елизавета Борисовна, расскажите мне о Каверзине, – попросил Жигамонт. – Какое положение он занимал в вашем доме? Кем он доводится вашей семье? Честно говоря, я не совсем понял.

Олицкая разжала судорожно сжатые кулаки и, помедлив, ответила:

– Боря был одним из князей Олицких…

– Как?

– Мой муж до брака со мной был, как бы это выразиться, большой ходок. Первая жена его умерла рано. У него был роман с крепостной… Знаете, этакая почти пасторальная история. Девушка забеременела, Александр Владимирович дал ей вольную и выдал замуж за старика-почтмейстера, который был его доверенным лицом. К сожалению оба супруга умерли, когда Боре не было и десяти лет, и мой муж взял его в свой дом, став ему опекуном и благодетелем. Боря учился наравне с законными детьми Саши, но всегда помнил своё место. Он был очень трезвым человеком.

– Вот как… Но Каверзин знал, что является сыном князя?

– Не могу сказать с уверенностью. Не должен был знать. В нашем доме этот факт скрывался. Я узнала о той истории совершенно случайно…

– Откуда же?

– Не всё ли равно! – в голосе княгини послышалось раздражение. – Там, где узнала я, вряд ли мог узнать Боря. Хотя он, может быть, и знал. Я ведь говорила, что он был очень умён. Знал, но не показывал виду.

– А Владимир и Антон? Они знали, что Каверзин их родной брат?

– Ах, милый доктор! Кто ж разберёт их! – сплеснула руками Олицкая. – Но не думаю. Вы имели удовольствие слышать воззрения моего старшего пасынка. Мужварьё! Да узнай он, что Боря сын крепостной, с которой спутался его отец, он бы возненавидел своего друга! А ведь они были близки… А, впрочем, чужая душа потёмки.

– О том, что внутри человека, знает только врач, о том, что в душе – только Господь Бог. С вашего позволения, княгиня, я поднимусь к себе.

– Да-да, ступайте, милый доктор. Мне тоже нужно заняться делом. В такое время только в работе и спасение.

Георгий Павлович оставил Олицкую и направился к себе. Елизавета Борисовна была не первой, с кем он говорил о Каверзине. Доктор успел справиться о нём у Родиона, Володи, старика Каринского и горничной Даши. Все они отзывались о Борисе Борисовиче как о человеке большого ума, но скрытном, сдержанном, холодном. Каверзин никогда не был женат, и неизвестно было, чтобы у него была какая-то большая страсть. Кажется, близок он был только с Владимиром Александровичем, но Жигамонт никак не мог решить, как построить разговор с ним. К тому же Георгий Павлович понимал, что надменный князь ни за что не станет откровенничать.

Проходя мимо гостиной, доктор с удивлением заметил сидящую там Машу. Девушка о чём-то глубоко задумалась и не сразу заметила вошедшего Жигамонта.

– Маша! – окликнул её Георгий Павлович.

Девушка вздрогнула и быстро поднялась:

– Здравствуйте, доктор.

– Благодарю, не хворать и вам! – улыбнулся Жигамонт. – Скажите, что вы делали здесь одна? И где ваш дедушка?

– Почивает… Он потрясён случившимся несчастьем… Бедный Борис Борисович! – Маша смахнула слезу. – Он казался очень суровым и мрачным человеком. Но у него было доброе сердце!

Георгий Павлович посмотрел на Машу с любопытством. Вот, это уже что-то новое! Доброе сердце! Откуда это она взяла?

– Вы хорошо знали Бориса Борисовича?

– Нет, что вы… Но он всегда был чуток ко мне. Владимир Александрович меня очень не любит. И его жена тоже. А Борис Борисович хорошо относился. Даже конфектами угощал… – Маша чуть улыбнулась. – Я даже удивилась. Это так на него непохоже.

– В самом деле, удивительно… – согласился доктор. Значит, был чуток, хорошо относился. С чего бы? Сочувствие судьбе бастарда? Стало быть, знал Борис Борисович, кто являлся его родным отцом, но считал правильным скрывать это знание. Действительно, неглупым человеком был покойник.

Маша поправила стоявшие в вазе цветы и спросила:

– Красивый букет, не правда ли? Я собираю их каждое утро… Себе, дедушке и сюда… Елизавета Борисовна цветов не любит. Она чихает от их запаха. Хотите, я и вам собирать буду?

Жигамонт с удовлетворением отметил, что девушка перестала бояться его.

– Почту за честь, – ответил он.

– Скажите, Георгий Павлыч, вы бывали на балах? – вдруг спросила Маша таким тоном, точно отважилась на смелый поступок.

– Приходилось, а что?

– Дедушка считает, что мне надо выходить в свет. Ездить на балы… У нас, конечно, балы не чета столичным, но всё-таки… А я и представить себя не могу на балу. Да и какая из меня барышня? Я дедушке говорила: вы б послали меня по хозяйству работать. Матушка моя работала, и я буду. Негоже мне руки сложа сидеть. Балы… Это всё так далеко от меня… К тому же что я с моей неуклюжестью буду делать на балах? Я даже танцевать не умею. Дедушке уже трудно учить меня…

– Если дело только в танцах, то я с большой радостью преподам вам несколько уроков.

– Вы? Ах, что вы, доктор! Это неудобно… – лицо Маши выразило испуг.

– Что же неудобного? Я уверен, что уже через несколько уроков вы легко будете танцевать вальс. Давайте попробуем.

Жигамонт отложил свою трость, церемонно поклонился девушке:

– Одну руку опускаете кавалеру на плечо, другой придерживайте подол. Кавалер легко обнимает вас одной рукой за талию. Вот так, хорошо. А теперь запоминайте па на счёт три: и раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три…

Георгий Павлович закружил девушку по комнате. Движения сухопарого доктора были гибки и легки, как у юноши, и ему доставляло большое удовольствие танцевать с этой робкой барышней, щёки которой горели, а в глазах читалась радость оттого, что она танцует вальс… Остановившись, Жигамонт сказал:

– Вот, видите, совсем ничего сложного! Жаль, не хватает музыки. Вы бы попросили Володю или Родиона…

– Что вы, доктор! Я боюсь, они засмеют меня!

Жигамонт рассмеялся:

– Ну, хорошо! В таком случае, мы с вами, Машенька, проведём ещё пару таких «глухих» занятий, чтобы вы получили основные навыки, а уж потом попросим кого-нибудь подыграть нам, чтобы не ударить лицом в грязь. Договорились?

Маша счастливо кивнула:

– Спасибо вам, Георгий Павлыч!

В этот момент в гостиную вошёл старший князь Олицкий. Необычайно прямой, вычурно одетый, с высоко поднятой головой, он сделал несколько шагов к доктору Жигамонту и, смерив презрительным взором Машу, обратился к нему:

– Милостивый государь, мне нужно поговорить с вами!

– Я готов, князь, – отозвался Жигамонт.

– Попрошу пройти в мой кабинет.

– Как вам будет угодно.

Владимир Александрович Олицкий был раздражён до крайности. Ему с первого взгляда не понравился московский доктор, которого зачем-то притащила его мачеха. Мачеха! Слово, которое обжигает губы. Его лучше не произносить вовсе. Просто – «жена отца». И как мог отец жениться на этой худородной, самоуверенной бабёнке?! И это после матери! После женщины, которая блистала в Петербурге, жила в Париже и Неаполе, настоящей леди до мозга костей! И после долгих лет вдовства отец (не зря же говорят: седина в бороду…) решил связать себя узами брака с девицей моложе себя на двадцать пять лет, всего несколькими годами старше самого Владимира! Эту женщину он возненавидел сразу, как только она переступила порог их дома. За то, что заняла место матери, за то, что отодвинула его самого на второй план, став для отца самым близким человеком, другом, советником, за то, что смотрела на всех уверенно, и ничем не удавалось поколебать её. Как мог отец жениться на ней?! Неужели мало было ему дворовых девок, городских полусветских дам? Зачем – жена?!

Антон принял мачеху спокойно. Да что с него взять? Пьяница, позорящий имя Олицких. Брата Владимир презирал. Ничтожество! Они никогда не понимали друг друга. Только Боря Каверзин понимал муку Владимира. С Борей они выросли вместе, были, что называется, не разлей вода. На Борю можно было положиться всегда. У него была величайшая добродетель: молчание. Ему можно было доверить любую тайну, не сомневаясь, что она умрёт вместе с ним. Теперь так и случилось… В молодости Владимир любил жить на широкую ногу. Несколько лет он провёл в столице, год путешествовал по Европе, и, если случалось попасть в историю, то Боря с готовностью прикрывал его, улаживал всё. Незаменимый человек! Боре Владимир поручал самые щекотливые поручения, и он исполнял их. Да и как иначе… Ведь чувствовал же этот худородный сын почтмейстера, чем обязан Олицким! Кем бы он был без них! Чувствовал, а потому был предан, как пёс, и это более всего ценил в нём Владимир. Друг равный хорош, но друг-подчинённый, зависимый, гораздо лучше. Его можно не стыдиться. Ему не надо отвечать взаимностью, потому что он уже и так в долгу.

Борис всю жизнь был рядом. Но странно, никогда Владимиру не приходило в голову узнать о его чувствах, мыслях. А Боря ни разу не выказал желания поделиться ими, оставаясь запертым ларчиком, ключ от которого потерян. А ведь были же у него и чувства, и мысли. Только после смерти своего друга Владимир подумал об этом и заметил, что ничего не знал о нём тогда, когда Борис знал все его тайны. А если бы в голову этого друга-раба пришла идея раскрыть их?.. Ведь он же не был рабом. Не был лакеем. Никогда не являлось в нём заискивающего тона. Этот человек знал себе цену. И он мог однажды использовать свои знания. Но теперь не использует. Царствие небесное! Нет худа без добра… Хотя без такого наперсника будет сложно. И непривычно. Теперь все свои заботы придётся решать самому, и не с кем поделиться, посоветоваться. Не с Катериной же! У неё, кажется, совсем нервы расстроены. Как она переживает смерть Бориса… Который день не встаёт…

А тут ещё этот московский доктор – принесла нелёгкая.

Владимир Александрович зашёл вслед за Жигамонтом в свой тёмный, уставленный книгами кабинет, закрыл дверь и, не предлагая гостю сесть, спросил резко:

– Ответьте мне, милостивый государь, только честно: зачем вы приехали сюда?

Доктор поднял на него свои невозмутимые глаза:

– Не понимаю!

– Май гот!¹³ Я спрашиваю, для чего Елизавета Борисовна пригласила вас в наш дом? Только не надо кормить меня вздором о её болезни! Эта женщина переживёт всех нас!

– Простите, князь, но ничего иного я вам сообщить не могу.

Олицкий с трудом сдерживал рвущееся наружу бешенство. Он готов был сорвать его на ком угодно, но доктор, приглашённый мачехой, вызывал у него наибольшую ненависть.

– Вы издеваетесь надо мной?! Дурака из меня делаете?! Не выйдет! Вы приехали сюда вынюхивать и высматривать! Что именно?! Что наплела вам княгиня?

Доктор Жигамонт повертел в руке трость и ответил с достоинством:

– Я попросил бы вас, ваше сиятельство, сменить тон. Я дворянин, и не стану терпеть подобного обхождения.

– Может быть, желаете сатисфакции? – сощурился Олицкий.

– Моя специальность лечить, а не убивать. К тому же мы с вами не в тех летах, чтобы заниматься подобными играми. Я понимаю, что вы удручены смертью вашего друга, а потому пропускаю ваши слова мимо ушей.

– А кто вас просит их пропускать? – рассвирепел Владимир Александрович. – Запомните хорошенько, я никому не позволю соваться в мою жизнь и в жизнь моей семьи! Что бы ни происходило в этом доме, это наше дело, не касаемое никого! Так-то, милостивый государь! И передайте это вашей Елизавете Борисовне!

– Я приму ваши слова к сведению, – ответил доктор. – Не стоит так волноваться. Это может повредить вашему здоровью. До свидания!

Жигамонт откланялся и удалился. Князь запер дверь на ключ и опустился в кресло. Не находившая выхода ярость душила его.

За окном шёл дождь. Владимир Александрович смотрел на размытый пейзаж и барабанил пальцами по ручке кресла. Уехать отсюда… К чёрту уехать… Куда угодно… Где не найдут! Князь резко поднялся, подошёл к двери, проверил, хорошо ли заперта, и вновь вернулся на прежнее место. И нельзя допустить огласки. Репутация князей Олицких должна быть безупречна. Антон, этот болван, того гляди начнёт вопить на каждом углу… Заставить бы его замолчать!

Олицкий ударил рукой по стоявшему на столе глобусу. Шар обернулся вокруг своей оси несколько раз, замер, Владимир Александрович посмотрел на него тусклым взглядом:

– Франция, Италия, Голландия… Везде мы были… В Америку, что ли податься? Там не найдут…

Князь опустился на стоявший в углу топчан, подложил руку под голову, расстегнул, режущий шею накрахмаленный ворот, прикрыл глаза. Прошло какое-то время, и Владимиру Александровичу послышался странный шорох. Он приподнялся, взглянул в окно и в ужасе отпрянул. За стеклом стояла белая тень, её ладони скользили по мокрому стеклу.

– Сгинь, сгинь! – зашептал Олицкий, испуганно крестясь. Он схватил со стола чернильницу и бросил её в окно. Стекло разлетелось на мелкие осколки, и в комнату ворвался поток холодного воздуха.

Владимир Александрович стиснул голову руками, зажмурился. Его знобило. Что-то упало на пол, и князь, сделав над собой усилие, открыл глаза. На полу лежал обёрнутый бумагой камень. Олицкий поднял его дрожащими руками, развернул записку и прочёл: «Я полагаю, вы знаете, как надлежит поступить благородному человеку, если он желает избежать огласки. Поищите решение в третьем ящике вашего стола. А.К.»

Князь со злостью швырнул камень в окно и сам бросился к нему. Он долго вглядывался в зеленоватую муть сада, но там никого не было.

– Кто ты? Кто ты? – простонал Олицкий.

Владимир Александрович перечёл записку, выдвинул третий ящик своего стола. В нём лежал его всегда заряженный револьвер. Князь истерично рассмеялся, а затем заплакал.

– Хватит, хватит… Не хочу…

Взяв себя в руки, Олицкий положил записку в пепельницу, поджёг её, зажёг от пламени сигару, затянулся несколько, руки перестали дрожать, и в душе появилась ледяная решимость. Владимир Александрович поправил ворот, сменил сюртук, докурил сигару, бросил окурок в пепельницу, достал револьвер и приставил дуло к груди:

– Что ж, пусть так… Нужно было давно этак… По-княжески…

Комнату заволакивал дым от непотушенной сигары, прохладные струи сырого воздуха врывались в разбитое окно. Урядник только что отбыл, проведя более времени на кухне за угощением, чем на месте трагедии.

В общей суматохе никто не заметил приезда гостей: пожилого господина и юной девушки. Между тем, они отпустили коляску и, взяв два небольших баула, прошли к дому, попутно расспрашивая о чём-то встречных людей.

Войдя в кабинет погибшего пасынка, княгиня Олицкая замерла в недоумении. Незнакомый человек в дорожном платье внимательно осматривал комнату, пристально изучая каждую деталь и, несмотря на явно немалые годы, не ленясь заглядывать в самые укромные уголки. Заметив княгиню, незнакомец выпрямился, по-юношески легко поклонился и отрекомендовался:

– Действительный статский советник Немировский Николай Степанович.

– Ах… – выдохнула Олицкая. – Да-да… Мне, кажется, говорили… Тот самый?

– Смотря, что вы подразумеваете под тем самым.

– Тот самый известный на всю Москву следователь.

– Если следователь, то, вероятно, тот самый, хотя не думаю, что столь знаменит. А вы, я полагаю, княгиня Олицкая?

– Елизавета Борисовна, – кивнула княгиня, с любопытством разглядывая эксцентричного следователя. – Когда же вы приехали?

– Только что. Простите, что не приказал о себе доложить. Мне показалось, что я приехал вовремя?

Елизавета Борисовна опустилась на стул и подняла на Николая Степановича усталые глаза:

– Да, ко времени… Видите, что у нас творится. Однако я ожидала не вас…

– Пётр Андреевич не мог столь скоро оставить службу и попросил поехать меня. Сам он, может быть, также сможет выбраться, но позже.

– О, тогда, я чувствую, в моём доме соберётся вся московская полиция!

– Ваш пасынок покончил с собой, сидя в этом кресле? – спросил Немировский, указывая на кресло, в котором нашли мёртвого князя.

– Да… Мы услышали выстрел, бросились сюда, а он был уже мёртв…

– Покончил с собой выстрелом в сердце?

– Как вы узнали?

– Пятен крови нигде нет, хотя видно, что здесь ещё не успели прибрать. Такое могло быть только при точном попадании пули в сердце. Владимир Александрович был хорошим стрелком и знал анатомию, судя по всему?

– Он увлекался химией, физикой. У него даже была своя лаборатория…

– Он оставил предсмертную записку?

– Нет. Всё случилось так внезапно. За четверть часа до этого несчастья с ним разговаривал доктор Жигамонт. Владимир Александрович был сильно раздражён, даже повысил голос. Ему не нравилось, что посторонний вмешивается в наши семейные дела. Но Георгий Павлыч и подумать не мог, чтобы он вдруг наложил на себя руки… Господи Боже, и зачем он это сделал? Теперь ведь и не отпоют по-христиански…

– Это странно, что предсмертной записки нет, – задумчиво сказал следователь. – Люди, решающиеся на такой шаг, обычно оставляют их. Значит, это было либо спонтанное решение, либо не самоубийство.

– Вы полагаете, его убили? – вздрогнула княгиня.

– Я могу лишь предполагать. Хотя трудно себе представить, как это могло быть. Выстрелить в упор в сердце человеку можно лишь, если он крепко спит. А князь не спал. Он курил сигару, сильно нервничал, разбил чернильницей окно: вон, даже занавески в чернилах, я слегка запачкал себе рукав.

– Может, он увидел что-то в окне?

– Или кого-то. Я думаю, стоит пройтись вблизи окна – может, там есть какие-то следы – погода нынче дождливая. Кстати, это ещё одна причина, делающая маловероятным гипотезу об убийстве. Дверь ведь была заперта изнутри, судя по тому, что вам пришлось её выломать?

– Да…

– Значит, убийца мог войти только в окно, либо уже находился здесь. В первом случае он изрядно наследил бы в комнате, во втором – ему пришлось бы уходить через окно, и на клумбе под ним остались бы следы. Правда, есть третий вариант. Когда вы вбежали в комнату, вы ведь не проверяли шкафы и прочие укромные углы?

– Мы были так потрясены…

– Разумеется. Когда я вошёл сюда, здесь никого не было. Убийца мог подождать, когда все разойдутся и спокойно выйти из своего укрытия.

Елизавета Борисовна потёрла пальцами виски. У неё редко болела голова, но сейчас она начинала наливаться свинцовой тяжестью. Между тем, Немировский расположился в кресле убитого князя, положил ногу на ногу и невозмутимо продолжал:

– Но начнём всё же с версии самоубийства. Что могло так потрясти Владимира Александровича, чтобы он в одночасье решил свести счёты с жизнью?

– Не имею понятия, любезный Николай Степанович.

– Вы заметили, что в его пепельнице, кроме окурка, лежит ещё горсточка пепла и самый краешек бумаги?

– Нет, – покачала головой княгиня.

– Очень похоже на сожжённую записку.

Елизавета Борисовна подняла голову:

– Записку, вы говорите? Записку… Может быть, это была записка наподобие той, что я видела тогда… Ведь доктор написал в письме, не правда ли?

– Записка, подписанная инициалами А.К.? Я тоже об этом подумал. Тогда выходит следующая картина: князь уже был доведён до края последними событиями, его нервы были расшатаны, о чём свидетельствует утренняя ссора с доктором Жигамонтом. В этот момент он обнаруживает очередную записку с угрозой и этого уже не выдерживает. В ярости разбивает окно подвернувшейся под руку чернильницей и сводит счёты с жизнью. К слову, я не нашёл среди вещей Владимира Александровича другой чернильницы. Может быть, поэтому он и не оставил записки? Когда в отчаяние приставляешь пистолет к груди, уже не остаётся сил и духа, чтобы встать, принести чернил или велеть подать их… Как вы думаете?

– Ах, господин Немировский, я не знаю, что думать. Слишком много смертей становится в этом доме, слишком много. Словно смерть, войдя однажды, решила надолго остаться здесь жить, затаилась в углу и собирает жатву.

– Некто, действительно, затаился в углу вашего дома. Только не смерть, а тот, кто несёт её.

– А, может, он и не таится, и я каждый день встречаюсь с ним взглядом, – вздохнула княгиня, возвращаясь к мысли, неотступно мучавшей её. – Вы уже окончили осмотр кабинета?

– Да, княгиня.

– В таком случае, пройдёмте. Я прикажу Даше приготовить для вас комнату.

– Две, пожалуйста. Со мной приехала юная мадемуазель, моя крестница и ассистентка, – лицо следователя озарилось теплотой, и Елизавета Борисовна впервые заметила, какие лучистые, молодые глаза у этого человека. Она невольно улыбнулась:

– Конечно, две… Где же теперь ваша спутница?

– Ждёт меня внизу.

– О, это не годится. В нашем доме гостей никогда не заставляли ждать в прихожей. Идёмте!

Внизу Николай Степанович и Елизавета Борисовна застали бурную сцену, в которую оказались вовлеченными все обитатели дома. Немировский прищурил глаза и, пользуясь случаем, стал внимательно разглядывать присутствующих. Свою крестницу он заметил сразу: она сидела на бауле, в тёмном углу, не замечаемая никем, поскольку внимание всех было направлено на неопрятного мужчину средних лет с разлохмаченными рыжеватыми волосами и искажённым страхом, пунцовым лицом, решительно направлявшегося к дверям, таща в руке большой дорожный сундук. Дорогу ему преградил невысокий, сутулый человек с неприятной, лживой физиономией, в котором Николай Степанович инстинктивно угадал управляющего имением:

– Куда вы направляетесь, Антон Александрович?

– Не твоё собачье дело, холоп! – рявкнул князь, отталкивая управляющего.

– Простите-с, но я не холоп! – вспыхнул тот, снова становясь на пути князя.

– Пошёл прочь!

– Дядя, постойте! – крикнул темноволосый молодой человек, сбегая по лестнице следом за Олицким. – Вы уезжаете?

– Да, будь я проклят! Я ни секунды не останусь в этом чёртовом доме! В нём смертью пахнет, разве вы не чувствуете?! Она всех, всех убьёт! В каждой комнате будет покойник! Она за этим пришла!

– А кто пришёл? – неожиданно спросила Ася.

Все взоры в одно мгновение обратились на неё.

– Кто это?! – завопил князь. – Какого чёрта в доме делают посторонние?

– Меня зовут Анастасия Завьялова. Я приехала из Москвы с моим крёстным по приглашению доктора Жигамонта.

– Что?! Ещё одна московская выскочка?!

– Антон! Ты не можешь оскорблять нашу гостью! – подал голос высокий белокурый юноша.

– Вашу гостью! Чёрт с вами и вашими гостями! Хоть все здесь передохните, а я хочу жить! Я сегодня же уеду!

– Дядя, но как же похороны отца?!

– Хороните сами своих мертвецов! А я в могилу не спешу!

– Он прав! Прав! – раздался истерический вопль. На лестнице показалась едва стоящая на ногах женщина с больными, фосфорическим блеском сияющими глазами, судорожно мнущая в руке платок: – Я тоже уеду отсюда! Володичка, прикажи заложить коляску!

– Маменька, вы никуда не поедите! Вы нездоровы!

– Нет, я поеду… Антон, подожди меня…

– Ну, уж нет! К чёрту вас всех! К чёрту!

Женщина зарыдала и начала оседать на пол.

– Доктор Жигамонт! – вскрикнул Володя, испугавшись за мать. Стоявший позади неё высокий, сухопарый господин в тёмно-коричневом сюртуке успел подхватить её, и она бессильно уткнулась лицом в его плечо, захлёбываясь слезами.

– Воистину – кара Господня! – воскликнул, всплеснув руками, седовласый старик.

– Не впутывайте сюда Господа! Это дело рук человеческих! – глухо прорычал Антон Александрович. – Прощайте!

– Постойте-с, князь! Княгиня рассердится… – начал управляющий.

– Плевать на княгиню!

В этот момент на лестнице появилась Елизавета Борисовна. Она сурово окинула взором собравшихся и, топнув ногой о ступеньку, крикнула громовым голосом:

– Тихо!

В воцарившейся тишине, нарушаемой лишь судорожными всхлипами вдовы, Олицкая произнесла ледяным, не терпящим возражения тоном:

– Никто никуда отсюда не уедет! Никто не покинет этого дома до той поры, пока я не узнаю, что в нём происходит!

– Проклятье! – Антон Александрович с угрожающим видом стал надвигаться на княгиню. – Да кто вы такая, чтобы мне запрещать?! Я плевал на ваши запреты! Плевал! Тьфу!

– Ты никуда не уедешь отсюда. Я приказала закрыть ворота и никого не выпускать без моего разрешения.

– Да я убью вас, если вы станете мне препятствовать! – князь уже занёс было руку, но перед ним вырос белокурый юноша.

– Заклинаю тебя, Антон, опомнись! Побойся Бога! – прошептал он.

– Щенок! – зло бросил князь и, круто развернувшись, выбежал из дома.

Управляющий хотел последовать за ним, но княгиня остановила его:

– Оставьте его, Архип Никодимович. Пускай проветрится, ему полезно будет.

– Слушаюсь, Елизавета Борисовна. Ох-ох-ох, спаси Господи люди твоя…

– Какое право вы имеете распоряжаться нами?! – вдруг закричала женщина с фосфорическими глазами. – Здесь не ваши крепостные!

– Успокойся, Катя, – холодно отозвалась Олицкая. – Куда ты хочешь ехать? Тебе в постели лежать надо, ты горишь вся.

– А вы озаботились?! Вы?! Вы всегда меня ненавидели! И Владимира! И Антона! Вы не хозяйка в этом доме! Мой сын теперь хозяин! Володичка, скажи, что хозяин ты…

Володя подхватил мать на руки:

– Успокойтесь, маменька, успокойтесь…

– Отнесите её в комнату, – негромко сказал доктор Жигамонт. – И пусть кто-нибудь остаётся при ней и следит, чтобы она пила микстуры, которые я прописал.

Когда молодой князь унёс свою впавшую в бесчувствие мать, Елизавета Борисовна глубоко вздохнула:

– Ну, слава Богу, унялись… Если так будет продолжаться и дальше, то мне и в самом деле потребуются ваши услуги, дорогой доктор.

– Я всегда к вашим услугам, княгиня, – откликнулся Георгий Павлович.

– Ах, кель анюи!¹⁴ – сплеснул руками старик, подходя к Олицкой. – Всё это так ужасно. И так… позорно! Антон вёл себя возмутительно! Ещё мгновение, и он бы ударил тебя, ма шер! Се терибль!¹⁵ Он словно обезумел…

– Мне кажется, мы все скоро обезумеем здесь, дядя, – мрачно сказала Елизавета Борисовна. – Кстати, позвольте вам и всем присутствующим представить нашего дорогого гостя, Николая Степановича Немировского. Это друг доктора Жигамонта и мой. Прошу любить и жаловать.

Немировский учтиво поклонился, отметив про себя, что княгиня явно не пожелала сразу оглашать его должность, и, подыгрывая ей, произнёс:

– Я сожалею, что приехал в такое печальное время. Если бы я мог знать, то, разумеется, отменил свой визит.

– Ну, что вы, что вы! – отозвалась Елизавета Борисовна. – Гостям в этом доме рады даже в тяжёлые времена. И я настаиваю, чтобы вы остались.

Николай Степанович, заметил, как княгиня слегка прикрыла свои тёмные глаза, словно в знак согласия и одобрения, когда он заговорил.

– Я рад приветствовать вас, господин Немировский! – Георгий Павлович протянул следователю руку.

– Взаимно, доктор! Пётр Андреевич просил передавать вам поклон.

– Алексей Львович Каринский. Прошу вас бывать у меня, – слегка грассируя, сказал старик.

– Всенепременно, – кивнул Николай Степанович и, поманив к себе Асю, добавил: – Хотел бы также представить вам мою крестницу, но она, кажется, опередила меня.

Между тем, княгиня подозвала управляющего:

– Прикажите приготовить комнаты нашим гостям.

– Слушаюсь, ваше сиятельство. Не извольте беспокоиться.

– Николай Степанович, а скажите, вы на бильярде играете? – вдруг спросила Олицкая, повернувшись к Немировскому.

– И, смею сказать, недурно, – ответил следователь.

– Это кстати! Не составите ли мне компанию нынче вечером?

– Не имею ничего против, Елизавета Борисовна. А теперь я, с вашего позволения, хотел бы пройтись по саду. Георгий Павлыч, не желаете прогуляться со мной?