Текст книги "Легенда Арагона"

– Я сразу узнала Вас, отец, – сказала вдруг Алетея Долорес и снова подняла к нему лицо. – Я каждый день смотрю на Ваш большой портрет в верхнем зале. У Вас такие же коричневые глаза, как на портрете, и длинные волосы, и нос прямой. Только там Вы без бороды, такой молодой и красивый! Она Вам не идёт, отец.

– Правда? – граф растерянно схватился за подбородок, а Тобеньяс вдруг громко и раскатисто захохотал.

Бесхитростные слова, произнесённые маленькой графиней, будто сняли незримое напряжение со всех близких людей. Засмеялся и граф, и донья Хулия, и сама виновница этого веселья, счастливо обнимавшая отца, которого так любила и так ждала… И только Рафаэль Эрнесто, сосредоточенно сопя, вынимал из ножен только что снятое графом боевое оружие, и было непонятно, как такой маленький мальчик вообще смог поднять большой меч.

Глава III

Опасливо оглядываясь по сторонам на окружающих мужчин и женщин и тщетно пытаясь что-либо понять из их речи, Маура цепко держалась обеими ручонками за широкую ладонь Хорхе. Она уже привыкла к этому большому воину, как привыкла ко всем его товарищам, которые были к ней добры, иногда играли с ней и угощали лакомствами.

Хотя Маура видела много замков, где вместе с отрядом воинов не раз находила ночлег, этот каменный великан, принадлежавший, по-видимому, самому сеньору дону Эрнесто, пугал её. А десятки ярких факелов и множество людей вызывали в ней тоскливое желание куда-нибудь спрятаться.

Вдруг к её плечу кто-то прикоснулся, и Маура увидела мальчика, очень похожего лицом на воина Хорхе. Мальчик был, несомненно, старше её, но он так весело подмигнул ей, что Маура сразу поняла: это друг.

– Как ты вырос, братишка! – сказал Хорхе, входя вслед за матерью и двенадцатилетним братом Карлосом в небольшое тёплое помещение, где они всегда жили.

Роса Валадас, полная улыбчивая женщина с розовыми и рыхлыми от постоянной стирки руками прачки снова крепко обняла вернувшегося сына и, утирая влажные глаза кончиком большого платка, накинутого ей на плечи, спросила:

– А как же отец, Хорхе? Погиб он, да?

– Да, – беря её за руки, подтвердил Хорхе печальную догадку Росы.

– Я знала, я это чувствовала, – бессильно опускаясь на длинную скамью у стены, покорно сказала мать. – Хосе не следовало отправляться на войну, ведь он был уже не молод, – все ему говорили! Но он разве кого-нибудь послушает?.. Да и этот мерзавец Педро Вальдес хотел от него избавиться…

– Сам-то Бычий Глаз не поехал!

Бычьим Глазом обитатели замка называли начальника стражи, у которого при взрывах ярости глаза наливались кровью, как у быка.

– Этот трус, – продолжал Хорхе, – хочет казаться смелее и сильнее всех.

– Да уж, силы Вальдесу не занимать, – вздохнула Роса. – Экий бугай! Спина коня под ним прогибается.

– Сила есть, – согласился с матерью Хорхе. – Зато ни ума, ни сердца.

– Это правда, сынок. Будь на его месте кто-нибудь другой, обязательно отговорил бы нашего отца ехать на войну.

– Мама, отец хотел быть рядом со мной, – тихо сказал Хорхе.

Помолчав и снова вытерев платком глаза, Роса спросила:

– Давно это случилось?

– Два года назад…

– Значит, давно…

– За пять лет мы лишились почти половины отряда. Многих, тех, что взяли из деревень, я даже по фамилии не знал… так, по именам. А наших, здешних, хорошо помню. Это и сын горшечника Муньо, и старший сын оружейника Андреса, и младший – служанки Кармен, и муж этой… молодой… поварихи Карлы…

– Да, наплачется бедная Карла, – сочувственно проговорила Роса. – Хоть своя рана больнее, а всё равно других жалко, особенно молодых вдов… Завтра скажу Кармен, соберём всех и пойдём в деревню к padre Игнасио, помолимся. Когда все вместе, так и горе, как будто, меньшим становится.

Детский смех прервал этот невесёлый разговор. Шалун Карлос пощекотал босую ножку Мауры, которую та протянула было поближе к тёплой печи.

Роса и Хорхе переглянулись. Маура, метнув в их сторону быстрый взгляд, съёжилась, потом подобрала ножки под себя и, прикрыв их длинным платьем, исподлобья посмотрела на Карлоса.

– Кукла, прямо как та, что у сеньориты, только живая! – с восторгом сказал тот. – Мама, ну посмотри, какие у неё чёрные и блестящие глазки!

– Карлос любит малышей, – с улыбкой заметила Роса. – Соберёт их всегда вокруг себя целую ораву, и бегают по двору, пока Бычий Глаз не разгонит… А эта девочка? Ты обещал рассказать, сынок. Кто она? Молчит всё время.

– Дон Эрнесто назвал её Маурой, потому что мавританка. Она не понимает по-нашему, вот и молчит, да ещё, наверно, робеет. Чужие вокруг! А куда ей, сироте, деваться?

– Говоришь, мавританка… – протянула озадаченно Роса. – Я их никогда не видела, мавров-то. Смугленькая! А зачем наш граф её взял?

– Дон Эрнесто спас Мауру. Один воин хотел её убить, так же, как и её мать. Той он вообще отрубил голову (Роса ахнула) … Ну да… А дон Эрнесто успел, значит, пронзить того воина копьём, чтобы не убивал женщин и детей.

– А что, вы только самих мавров убивали?

– Ну, конечно, мама! И то не всех. Выгоним мавров из города, а следом их семьи уходят. Пусть убираются в свою страну, лишь бы наши земли освободили. Кто их сюда звал?

– Ты прав, сынок. Только уж очень долго воюете! Сколько себя помню, и отец мой, и дед, и прадед воевали, ещё и внукам моим, должно быть, достанется… Пресвятая Дева!

– Так ведь Испания велика, мама.

– Да, да! Для меня и Уэска-то – целых полсвета… Я из замка никуда не хожу… Ну да Господь вас посылает, значит, надо воевать, пока этих проклятых мавров совсем не прогоните.

– Да, мама, это святое дело.

– Хорхе! – вдруг испуганно встрепенулась Роса. – А что, сеньор граф опять поедет на войну?

– Нет, – успокоил её сын. – Дон Эрнесто сказал нашему Королю, что оставляет военную службу навсегда.

– Слава Иисусу и Пресвятой Деве! – впервые радостно воскликнула Роса. – Да что же я сижу! Ты ведь, поди, голодный! И девчушка эта!.. Гляди-ка, улыбается Карлосу, а то всё волчонком смотрела…

– Хорхе! – откликнулся Карлос. – Маура теперь с нами будет жить?

– Не знаю. Пока, наверно, с нами, – пожал плечами Хорхе. – А вообще дон Эрнесто говорил, что Маура будет горничной доньи Алетеи Долорес, когда вырастет.

– Ну-у, это когда будет! – протянул Карлос. – А пока, значит, с нами. Вот здорово! Я её научу по-нашему разговаривать.

– Карлос, иди-ка сюда, – в свою очередь позвал брата Хорхе. – Я для тебя кое-что привёз, – и он открыл свой дорожный сундучок, а потом протянул Карлосу небольшой великолепный клинок. Ножны и рукоять так и блестели невиданными драгоценными камнями, которые переливались всеми цветами радуги.

У Карлоса заблестели глаза, а мать всплеснула руками:

– Хорхе! Да ведь он ещё мал, а ты ему оружие даришь!

– Вовсе не мал! – обиженно воскликнул Карлос и осторожно взял в руки драгоценный подарок.

– Он не будет шалить с клинком, правда, Карлос? Смотри, он острый: волос на лету режет! Я его с одного убитого богача-мавра снял, дон Эрнесто мне позволил. В других отрядах и одежду снимают, и вообще берут, что хотят, а наш дон Эрнесто разрешал только оружие брать, и то не всегда… Этот клинок мне сильно понравился. Я такой красоты никогда в жизни не видел!

– И я не видел, – как эхо, повторил Карлос, трогая пальцем ярко-красные рубины, светящиеся зеленью изумруды, наполненные глубокой чернотой агаты, разноцветные прозрачные аквамарины, сапфиры, корунды… Он, как и его брат, не знал названий драгоценных камней, не знал их истинной цены, он только восхищался их неземным блеском и крутил клинок в руках, то поднимая его к свечам, то садясь с ним на скамью и гладя ребристую поверхность ножен.

– Спасибо, брат! – наконец сказал он, с горячей благодарностью глядя на улыбающегося Хорхе. – Я с этим клинком не расстанусь до самой своей смерти!

– Пускай он принесёт тебе удачу, – от души пожелал Хорхе. – Мама, да я не голоден, – остановил он засуетившуюся мать. – Вот помыться бы!

– Воды полон котёл, – обрадованно ответила Роса, указывая на большую печь в углу комнаты. – Сейчас я прикачу бочку.

– Женское ли это дело, бочки катать, даже пустые! – воскликнул Хорхе и поднялся со скамьи, сильный, высокий, доставая головой почти до самого потолка. – Не забывай, мама: теперь в твоей семье есть мужчина. Где она, бочка-то?

Роса указала на дверь чулана и, прикрыв ладонью губы, любовалась ловкими движениями долгожданного, закалённого в битвах и походах сына.

____________________

В это время граф де Ла Роса разбирал в своей библиотеке только что привезённые рукописи.

Донья Хулия увела детей спать, Тобеньяс отправился звать переписчиков, которые давно жили в замке без дела и которым дон Эрнесто теперь собирался показать книги для переписывания.

Опустошив дорожный сундук, граф с удовлетворённой улыбкой окинул взглядом большой зал, три стены которого снизу доверху были покрыты стеллажами с самыми разными книгами.

Внушительная библиотека была его гордостью и самым большим богатством. Каждая книга имела свой неповторимый переплёт. Люди, которых он держал для этого, знали своё дело, и граф был ими доволен, не поручая переписчикам и переплётчикам никакой другой работы в замке.

Многие труды греческих, арабских, римских учёных были переведены на castellano33
  Кастильское наречие.


[Закрыть], однако часть книг переписчики оформили на латинском языке, которому были обучены и который в совершенстве знал их сеньор…

Историю Испании ярко осветил современник графа де Ла Роса – толедский епископ Родриго Хименес де Рада. Его «Своды по истории Испании» дон Эрнесто переписывал сам и делал это с огромным удовольствием.

И ещё одно произведение дон Эрнесто переписывал лично. Это была «Cantar de mio Cid» («Песнь о моём Сиде»), историческая поэма о борьбе испанцев с маврами, записанная в прошлом веке от талантливого кастильского хугляра, имя которого осталось неизвестным.

Углублённый в чтение каталога и рассматривание привезённых книг, дон Эрнесто не сразу заметил появление сына.

Рафаэль Эрнесто стоял у двери в ночной пижамке, любовно сшитой для него местными швеями. Он наблюдал за отцом и терпеливо ждал, когда тот обратит на него внимание.

И вот граф, записав что-то на листе бумаги, взял со стола две книги и направился с ними к одному из стеллажей.

– Рафаэль Эрнесто! – воскликнул он, увидев мальчика. – Что Вы здесь делаете в такой поздний час?!

– Отец, Вы убивали на войне? – вместо ответа серьёзно спросил Рафаэль Эрнесто, и в этом вопросе граф уловил горячее желание больше узнать о нём, его отце, и о войне, с которой он вернулся.

Решив, что разговор стоит поддержать, Ла Роса жестом пригласил сына занять кресло у стола и сам сел напротив.

– Итак, Вы хотите знать, убивал ли я на войне? (Рафаэль Эрнесто согласно кивнул). Да, убивал, на то она и война.

– А кого Вы убивали?

– Мавров.

– Да, да, это слово я уже слышал, – нетерпеливо заёрзал в кресле Рафаэль Эрнесто. – А кто они, мавры?

– Если быть точными, мой друг, то их следует называть арабами, но наш народ привык именовать этих людей маврами. Они не признают ни Бога-Отца, ни Бога-Сына, ни Святого Духа, они говорят, что есть только один бог – некий Аллах, и поэтому мы зовём их «неверными».

– Вот ужас! – округлил глаза мальчик. – Разве такое возможно, чтобы кто-то не верил в Иисуса Христа?!

– Представьте себе, мой друг.

– Что ж это, отец, до сих пор мавры занимают наши города и земли?! – воскликнул Рафаэль Эрнесто.

– Но они уже слабы и живут на небольшой территории, – возразил граф. – Сейчас они владеют только самыми южными провинциями – Гранадским Эмиратом.

– Выходит, Реконкиста скоро завершится? – разочарованно протянул Рафаэль Эрнесто.

– Я думаю, что не так уж и скоро, – грустно улыбнувшись, ответил граф. – Ещё не одно поколение прольёт кровь на этой долгой, но святой войне.

– Значит, и я смогу воевать! – обрадованно воскликнул мальчик и даже соскочил с кресла.

– Пожалуй, да, – вздохнул граф, – но не раньше, чем Вам исполнится шестнадцать лет.

– Это ничего, отец! – не огорчился Рафаэль Эрнесто. – К тому времени я успею как следует подготовиться и дам такой отпор неверным, что меня будет знать каждый мавр и будет удирать со всех ног, едва заслышит моё имя!

– Мой юный рыцарь! – положил ему руку на плечо дон Эрнесто. – Такой славы среди мавров удостоился только Сид Кампеадор, не думаю, чтобы кто-то затмил эту славу, каким бы знатным ни было его собственное имя и каким бы смелым ни был сам воин.

– Сид Кампеадор, – озадаченно присел на краешек кресла младший Ла Роса. – Что означает слово «Сид»? – поднял он глаза на отца.

– По-арабски это слово значит «господин». Так мавры называли кастильского рыцаря Родриго Диаса де Бивар, а ещё его зовут в народе Руй Диас. За всё время Реконкисты никто не прославился больше, чем этот храбрый человек. Один неизвестный хугляр сложил о нём поэму, она так и называется – «Песнь о моём Сиде»… Да вот, кстати, это прекрасное сочинение, я только что просматривал его, – и граф, взяв со стола книгу в дорогом переплёте, протянул её сыну.

Тот принял книгу с трепетом, как некую драгоценную реликвию. Кожаный переплёт был украшен золотым тиснением, а в верхнем правом углу Рафаэль Эрнесто увидел цветной рисунок, уже знакомый ему по изображению на большом щите, стоявшем у стены и, верно, принадлежавшем его отцу. Тогда Рафаэль Эрнесто подумал: «Какой красивый щит сделал мастер-оружейник!» Но почему такой же щит, только совсем маленький, нарисован на этой книге о кастильском рыцаре?.. Прямоугольник с закруглённым нижним краем, весь чёрный, пересечён из одного угла в другой широкой зелёной полосой. В верхнем углу – раскидистый дуб с мощными корнями, в нижнем – вздыбившийся оседланный конь, а на зелёной полосе посредине – большая красивая роза, и там же – маленькие непонятные буквы.

Рафаэль Эрнесто легонько провёл пальцем по рисунку, будто пробовал, не сотрутся ли яркие краски.

– Это герб нашего рода, – услышал он слова отца. – Когда-нибудь объясню тебе его значение.

– О! Прошу тебя, отец, объясни сейчас! – взмолился Рафаэль Эрнесто.

Незаметно для самих себя граф и его маленький сын перешли на более простое общение. Долгая беседа сблизила их.

– Ну, хорошо. Слушай, смотри и запоминай. Чёрный цвет щита означает скромность и образованность владельцев герба. Полоса, идущая из нижнего левого угла в правый верхний, зелёная. Это цвет надежды, изобилия и свободы. Дуб вверху означает крепость и силу рода, а ещё то, что наш родовой замок находится в местности, где растёт много дубов, то есть в Арагоне. Конь на гербе всегда совмещает храбрость льва, зрение орла, силу вола, быстроту оленя, ловкость лисицы. Всеми этими качествами обладали наши с тобой предки, Рафаэль Эрнесто. Их имя заключено вот в этом цветке посредине – Ла Роса. Гордись этим именем, сынок, и будь достойным его. И ещё помни девиз рода Ла Роса… Правда, на гербе предков девиза не было, его выбрал уже я сам, сейчас многие так делают. Это известная латинская пословица, я её очень люблю: «Per aspera ad astra» – «Через тернии к звёздам».

– Как здорово! – восхищённо проговорил мальчик. – Я пройду через все тернии! Я буду таким, как Сид Кампеадор! Ты мне веришь, отец?

– Верю, Рафаэль Эрнесто, – серьёзно ответил граф. Он всем сердцем чувствовал, что из этого неробкого шестилетнего мальчика вырастет сильный и мужественный человек, достойный продолжатель рода графов де Ла Роса.

А Рафаэль Эрнесто протянул к нему книгу, которую всё ещё крепко держал обеими руками и с отчаянием в голосе сказал:

– Но я хочу её прочитать! Отец, научи меня!

– Конечно, – успокоил его граф. – Я сам начинал знакомиться с буквами в твоём возрасте и без особого труда одолел эту науку… Но сейчас… Обещай мне, Рафаэль Эрнесто, что сейчас ты пойдёшь спать, а учение мы начнём завтра.

– После утренней молитвы? – обрадованно воскликнул юный Ла Роса.

– Да, мой друг, я обещаю, – твёрдо заверил его граф.

Глава IV

Едва закрылась дверь за Рафаэлем Эрнесто, уносившим с собой поэму о Сиде, как вошёл Тобеньяс.

– Я не стал мешать Вашей беседе с сыном, дон Эрнесто.

– Спасибо, Себастьян, я догадался об этом.

– Я сначала думал, что вы разговариваете с тем странным человеком, который тенью ходит по дому и от всех прячется.

– О ком ты говоришь, Себастьян? – удивился дон Эрнесто.

– Как, сеньор, Вы забыли?.. Кажется, его зовут Алонсо, но мне так и не удалось ни разу поговорить с ним.

И граф де Ла Роса вспомнил…

Незадолго до своего отъезда на войну он выехал на прогулку в горы, так как затворническая жизнь в замке начинала его беспокоить: дону Эрнесто повсюду ясно виделся призрак Эсперансы. Вот она, смеясь, выглядывает из-за угла тёмного коридора; вот машет факелом в глубине ночного двора; вот склоняется над его постелью и кладёт руки ему на грудь, но руки её так холодны и тяжелы, что дон Эрнесто задыхается и в испуге вскакивает, а Эсперанса исчезает…

Когда граф рассказал о своих видениях Тобеньясу, тот побледнел и сказал, что оседлает коня для сеньора: пусть тот подышит свежим горным воздухом и помолится Спасителю.

Дон Эрнесто не стал возражать. Тобеньяс хотел было его сопровождать, но граф отказался.

Он ехал, отпустив повод, равнодушно глядя по сторонам.

Была зима, в горах лежал снег, и пейзаж казался однообразным, чёрно-белым.

Он заехал довольно далеко и вдруг почувствовал запах дыма. Граф невольно удивился: кто бы это мог быть в таком пустынном месте?

Дым выходил из небольшой пещеры, открывшейся ему из-за нагромождения валунов.

– Эй! – позвал дон Эрнесто, и его голос гулко и громко прозвучал в звенящей тишине.

Ответа не последовало. Тогда граф де Ла Роса, спрыгнув с коня и сказав ему: «Жди меня здесь», вошёл, пригнувшись, в пещеру. Его рука лежала на рукояти меча, глаза напряжённо вглядывались в темноту, неизвестный успел затушить костёр, и теперь едкий дым ещё больше наполнял своды пещеры.

– Кто здесь? – спросил дон Эрнесто. – Выходи, чёрт побери, или я стану искать тебя остриём моего меча!

– Пощадите! – тотчас раздался слабый голос, и дон Эрнесто, уже освоившись в полутьме, разглядел прижавшегося к стене небольшой пещеры человека в лохмотьях. Вид его был поистине страшен: измождённое лицо (просто череп, обтянутый кожей) было покрыто копотью; обрывки одежды в самом жалком виде едва прикрывали необыкновенно исхудавшее тело; запавшие глаза испуганно таращились на нежданного гостя, но это не были глаза безумца…

– Кто ты?

– Сеньор, пощадите, я Алонсо, просто бедный Алонсо, – упав на колени, пробормотал человек.

– Встань и скажи, что ты здесь делаешь, – приказал граф.

– Я хочу вымолить у Господа прощение за мой грех.

– Твой грех? Что же ты сделал?

Человек помолчал, видимо, собираясь с духом, и, наконец, сказал ещё тише, чем прежде:

– Я погубил младенца.

– Убил младенца?! – воскликнул Ла Роса.

– О нет, сеньор, не убил! Но… погубил.

– Не понимаю. Расскажи, чёрт побери, и я постараюсь тебя понять!

– Воля ваша, сеньор, – покорно согласился Алонсо, как будто немного успокоившись от своего признания. – Я был садовником у одного очень богатого графа… Однажды его брат приказал мне выкрасть полугодовалого сына моего сеньора. Он угрожал, и я это сделал…

Алонсо умолк. Думая, что тот окончил свой рассказ, граф де Ла Роса сказал:

– Да, это большой грех, хотя ты совершил его не по своей воле… по крайней мере, ты мог бы предупредить своего сеньора!

– Я слабый человек… Я испугался, – тихо ответил Алонсо и опустил голову.

– Как имя графа? – спросил Ла Роса.

– О сеньор! Не спрашивайте меня об этом! Если сеньор граф узнает, что я здесь, он прикажет меня вернуть и казнить, а я ещё не успел вымолить прощения у Господа… Я могу лишь сказать, что он живёт очень далеко отсюда, а больше… Умоляю Вас, сеньор, не требуйте ответа!

– Ну, хорошо, успокойся… А сколько тебе лет? На этот вопрос ты, надеюсь, сможешь ответить?

– Если я не сбился со счёта, то тридцать восемь, сеньор. Я живу здесь, кажется, пятую зиму.

– Что?! Пять лет в этой пещере?! Тебе тридцать восемь?! – потрясённый до глубины души, восклицал граф. – Но ведь ты выглядишь глубоким старцем! Твои волосы и борода совершенно белые!

– Я давно не видел своего отражения, сеньор, – грустно и виновато улыбнулся Алонсо.

– Но как ты смог выжить здесь?!

– Летом я спускался туда, где есть хоть какая-то растительность. Пищей мне служили плоды и коренья, некоторые я даже запасал на зиму. Ещё я плёл из веток силки для ловли птиц, иногда в них попадали зайцы, их я тоже старался припасать на зиму: закапывал в одном хорошем, очень холодном месте. Это недалеко отсюда, возле водопада…

– Довольно! – не выдержал дон Эрнесто. – Я думаю, твой грех не настолько велик, чтобы платить за него такой ценой!

– Но сеньор! Моя совесть ещё не освободилась от тяжкого груза, – хотя и слабым голосом, но твёрдо возразил Алонсо.

– Ты обучен грамоте? – спросил вдруг дон Эрнесто.

– Я когда-то учил буквы, но теперь, наверное, половину забыл, – ответил человек.

– Это ничего, вспомнишь! Сейчас ты отправишься в мой замок и будешь читать Священное писание. Быть может, Слово Божье снимет тяжесть с твоей души.

– О сеньор! – запавшие глаза Алонсо заблестели горячей благодарностью. – Как Вы великодушны! Господь меня не покидает! Он послал мне такого благородного человека!

– Ну, будет, будет тебе! Лучше возьми вот этот плащ и ступай за мной.

Так дон Эрнесто привёз в замок того странного человека, о ком сейчас говорил Тобеньяс приглушённым голосом:

– Послушайте, Вы тогда говорили, что он выкрал у своего сеньора ребёнка и убил его. Неужели это правда?

– Ах, Себастьян! Ну, зачем ты выдумываешь? Я не мог сказать тебе, что он убил ребёнка. Правда, он твердил: «Я погубил младенца», но, видимо, это следует понимать так, что он отдал мальчика в руки злодея, того, кто приказал ему совершить это преступление.

– Неужели злодей – родной брат несчастного сеньора, лишившегося маленького сына?!

– По крайней мере, так утверждает Алонсо, и у меня нет оснований не верить в правдивость человека, который пять лет прожил в горах, как дикий зверь, и при этом не утратил разума и веры во Христа… Но сейчас я думаю о другом: ты сказал, что Алонсо прячется от всех…

– Да, сеньор! Я даже ни разу не смог с ним заговорить. Он живёт в комнате без окон и почти не покидает её, а если и выходит, то только в библиотеку. Схватит книгу и бегом назад. Я думаю, что он здесь уже всё перечитал, – и дон Себастьян несколько удивлённо развёл руками, оглядывая заполненные книгами стеллажи.

– А почему ты сам к нему не зашёл? – спросил граф.

– Если человек явно не желает разговаривать с окружающими, зачем ему докучать! – воскликнул Тобеньяс.

– Ты прав, мой друг… И всё же у меня не укладывается в голове, что почти пять лет (ещё пять лет!) человек живёт в полном одиночестве и избегает общества себе подобных.

– Ему носит еду только старая служанка Кармен, она и убирает в его келье, но, видимо, и с нею старец не обмолвился и словом.

– Тому, кого ты называешь старцем, всего сорок три года.

– Не может быть! – дон Себастьян был поражён. – Но он бел, как снег, и вообще похож на святого с одной картинки в Красном зале.

– Себастьян, я сейчас подумал, что Алонсо и есть святой, если десять лет живёт монахом-отшельником и замаливает, по сути дела, чужой грех. Нынче же ночью обязательно поговорю с ним!..

Оставшись один, граф устало опустился в кресло и потёр ладонями лицо. Вот и окончилась неустроенная, сумбурная походная жизнь. Он не увидит больше лужи крови,

не услышит перестука сотен мечей и храпа вздыбившихся коней, не наденет доспехи, которые все вместе весят больше трёх пудов.

«Сейчас бы как следует помыться – и в постель!» – подумал граф, вытягивая ноги в надоевших сапогах.

Шпоры весело зазвенели на мраморном полу.

Граф пружинисто встал, ещё раз с улыбкой окинул взглядом своё богатство на стеллажах и, затушив свечи, вышел.

Каждое помещение главной башни, пусть и нежилое, под заботливой рукой доньи Хулии было обогрето и убрано. Повсюду, даже в освещённых факелами коридорах, веяло неповторимым домашним уютом.

Уже пройдя к самой лестнице, он вдруг резко остановился и сказал вслух:

– Нет! Сначала к Алонсо! – и свернул в боковое ответвление коридора.

Вот и дверь комнаты, в которой он некогда поселил добровольного аскета-отшельника. Постояв минуту с непонятным чувством то ли робости, то ли волнения, граф де Ла Роса постучал. Ему не ответили. Тогда он толкнул дверь. Она была не заперта.

В глубине комнаты горела на высоком столе единственная свеча, и жёлтое пятно освещало небольшое распятие, висевшее на стене. Два других предмета, стул и сундук, накрытый старым ковром, находились в полумраке. Больше в этой комнате с ровными стенами ничего не было.

Алонсо стоял посредине своей кельи. Видимо, он только что встал с сундука и пошёл на стук в дверь, но, увидев графа, остановился. Дон Эрнесто тоже замер, поражённый метаморфозой, происшедшей с Алонсо. Он не узнал того оборванного, испуганного скитальца. Перед ним в длинной чёрной одежде, словно в монашеской рясе, выпрямившись, стоял иконописный старец. Его длинные расчёсанные волосы и ухоженная борода были совершенно белы; сухощавое лицо с тонким носом выглядело строгим; и только глаза, обведённые тёмными кругами, были по-прежнему расширены то ли от неожиданности, то ли от испуга. Весь он светился чистотой и каким-то внутренним одухотворением.

– Здравствуй, Алонсо! – первым заговорил граф.

– Здравствуйте, сеньор! – поклонился старик.

– Я пришёл, чтобы спросить тебя о твоей душе: освободилась ли она от тяжкого груза?

– Нет, сеньор, – опустив глаза, ответил Алонсо. – Я нахожу лишь временное утешение… в книгах. Я перечитал их великое множество, изучил латынь, знаю наизусть стихи из Нового Завета, но… ничто не может вернуть моё прошлое, ничто не может изменить его…

– Продолжай, – чувствуя, что Алонсо чего-то недоговаривает, сказал дон Эрнесто. – Будь со мной откровенен.

Тот кивнул, а потом, спохватившись, жестом пригласил графа сесть и пододвинул ему стул. Присев на сундук, который, должно быть, служил ему постелью, Алонсо заговорил:

– Я всегда очень любил детей. Так случилось, что я не успел жениться и завести собственных… Впрочем, может быть, это и к лучшему… Сеньор, Вам уже, наверно, сказали, что я сторонюсь всех. Собственно, я и не нуждаюсь ни в чьём обществе, но… Когда я слышу голос сеньориты Алетеи Долорес или смех сеньора Рафаэля Эрнесто, меня словно кто-то обжигает калёным железом: это пытка, настоящая пытка слушать, как резвятся дети, только из-за двери, не сметь не только заговорить с ними, но даже показаться пред их невинными очами!.. – Алонсо вдруг порывисто встал, потом опустился перед графом на колени и поцеловал край его плаща. – Сеньор! Я мечтаю хотя бы изредка встречаться с доном Рафаэлем Эрнесто и его сестрой. Позвольте мне иногда беседовать с Вашими детьми! Дайте мне, наконец, какую-нибудь работу в замке! Я устал жить бесполезно, я хочу делать добро. Может быть, тогда Господь сжалится надо мной и простит мне великий грех…

– Замолчи, Алонсо! – перебил его дон Эрнесто. – Я не желаю больше слышать ни о каком твоём грехе. Человек, заставивший тебя совершить его, гораздо более грешен и достоин более тяжкой участи, чем твоя, Алонсо. Встань и слушай меня, – граф тоже поднялся со стула и торжественно проговорил: – Апостолы, совершая Таинство Священства, через возложение рук возводили в диаконы, пресвитеры и епископы. Я не апостол и не имею права назначить тебя священником в замке, о чём я было греховно подумал. Но доверить тебе моих детей я не боюсь. Твоя речь, речь образованного и воспитанного человека, вызвала во мне уважение и даже преклонение перед твоим душевным величием. Отныне ты будешь учителем и духовным наставником Рафаэля Эрнесто и Алетеи Долорес и будешь не только наставлять их на путь истинный посредством молитв и рассказов о делах Божественных, но также научишь грамоте и всем другим наукам, в которых преуспел сам. И да простит меня Господь: пусть мои дети зовут тебя «padre», «padre Алонсо».

По щекам старца обильно текли слёзы и пропадали в длинной белой бороде, губы дрожали. Так и не сумев ничего ответить графу, Алонсо склонился перед ним в низком поклоне.

__________________

Оставив Алонсо в смятении чувств, граф де Ла Роса спустился по винтовой лестнице вниз. Ещё в одном месте он не мог не задержаться – в зале, названном Красным, так как убранство его было красного цвета. Двери стояли распахнутыми, но всё остальное скрывала темнота.

Дон Эрнесто вынул из ближайшего кольца на стене факел и вошёл. Несмотря на то, что освещение для такого большого зала было слабым, граф сразу заметил, что тисовые кресла обтянуты новым красным бархатом, а на окнах другие, но тоже тёмно-красные шторы из тяжёлого плюша. И только картины житий святых, которые недавно упоминал Тобеньяс, были прежними.

По центру передней стены между двумя узкими стрельчатыми окнами висел большой портрет Эсперансы. Собственный портрет дона Эрнесто находился в Верхнем зале, но туда он не заглядывал. Сейчас, покончив, наконец, со всеми делами, граф де Ла Роса хотел побыть наедине с нею…

Подойдя ближе и осветив портрет, дон Эрнесто негромко сказал:

– Вот я и вернулся, Эсперанса.

Свет факела выхватил из темноты стройную женскую фигуру в голубом платье. Художник, приглашённый когда-то из Уэски, постарался изобразить молодую женщину настоящей сеньорой: её голова была приподнята, выражение лица величественно, волосы скрыты под белой ажурной шалью. И только в изображении глаз художник не отступил от истины: ярко-синие, смеющиеся, с озорными искорками, это были глаза Эсперансы, и… не только её. Дон Эрнесто вдруг ясно представил широко раскрытые глаза сына. Они были точь-в-точь такие же!

Граф улыбнулся и сказал:

– Как я мог думать, что ты умерла! Прости, Эсперанса. Но я и вправду не подозревал, что ты осталась жить в нашем сыне! Представляешь, любимая, как я счастлив: до самой своей кончины я постоянно буду видеть твои живые глаза… Я поддался слабости, прости меня, Эсперанса. Но я вернулся и теперь всегда буду с тобой, а ты со мной, и всё у нас будет хорошо… А помнишь, как мы познакомились?.. А потом ты танцевала на нашей свадьбе вот в этом самом зале, а девушки прятали тебя в хороводе и смеялись. Но я всегда тебя находил, потому что ты была лучше всех… Ну, вот. Опять я говорю «была»!.. Разве есть где-нибудь женщина красивее? Восточные мудрецы говорят: «Не красива красавица, а красива любимая». А твоя красота, любовь моя, неповторима…

Он говорил и говорил, по-прежнему улыбаясь, и не замечал, что по щекам текут слёзы, а позади, в дверном проёме стоит и кусает дрожащие губы донья Хулия…