Текст книги "Милые кости"

– На нем нет вины; он любил вашу девочку. Пусть это детское увлечение, но что было, то было.

О детских увлечениях мать Рэя знала не понаслышке. Подросток, который развозил на велосипеде газеты, возле их дома переставал крутить педали: надеялся, что она откроет дверь, заслышав, как на крыльцо со стуком падает свежий номер «Филадельфия Инкуайерер». Надеялся, что она выйдет и, заметив его, помашет рукой. Ей даже не приходилось изображать улыбку, она вообще редко улыбалась на людях, – настолько красноречивы были ее глаза, осанка танцовщицы, точно выверенные движения.

Когда в дом нагрянули полицейские, рассчитывая схватить убийцу прямо в темной прихожей, Рэй не успел дойти до верхней площадки, как они уже забыли, зачем пришли: Руана сделала так, что непрошеные гости тут же уселись на шелковые подушки в ожидании чая. Они решили провести беседу в непринужденном ключе – на хорошеньких женщин это действовало безотказно, но чем больше они ей льстили, тем прямее она держала спину, и пока допрашивали ее сына, Руана неподвижно стояла здесь же, у окна.

– Отрадно, что Сюзи нравилась такому славному парнишке, – сказал мой отец. – Хочу поблагодарить вашего сына.

Руана улыбнулась, не размыкая губ.

– Он написал ей любовное послание, – сказал папа.

– Верно.

– Жаль, что я сам этого не сделал. Не сказал ей в последний день, что люблю ее.

– Понимаю.

– А ваш сын это сделал.

– Да.

На мгновение они встретились глазами.

– Не иначе как вы довели полицейских до белого каления, – сказал мой отец и улыбнулся, скорее своим мыслям, чем собеседнице.

– Они пришли, чтобы предъявить обвинение Рэю, – сказала она. – Меня ничуть не волновало, как они отнесутся ко мне.

– Мальчик, видно, натерпелся от них.

– А вот этого не нужно, – сухо произнесла она, опуская чашку на поднос.

Отец, запинаясь, пытался протестовать.

Мать Рэя подняла руки:

– Вы потеряли дочь и пришли сюда с определенной целью. Готова выслушать, но не более того. В нашу жизнь я вас не впущу.

– Я не хотел вас обидеть, – сказал он. – Просто…

Рука снова взметнулась вверх.

– Рэй придет из школы минут через двадцать. Мне нужно будет его подготовить, после чего вы сможете с побеседовать с моим сыном о вашей дочери.

– Да что я такого сказал?

– Хорошо, что у нас мало мебели. Это позволяет мне думать, что когда-нибудь мы снимемся с места и уедем отсюда навсегда.

– Надеюсь, вы никуда не уедете, – возразил мой отец.

Его с детства приучили к вежливости, и меня он воспитал в том же духе, но, положа руку на сердце, ему просто не хотелось расставаться с этой женщиной, ледяной, но не холодной, твердой, но не каменной.

– Это очень любезно, – сказала она, – но вы меня совсем не знаете. Мы с вами подождем Рэя вместе.

Отец выходил из дому в разгар ссоры между Линдси и мамой.

Мама настаивала, чтобы Линдси поехала с ней на христианское собрание. Линдси в запальчивости выкрикнула: «Да я лучше сдохну!» На глазах у отца мама остолбенела, потом взорвалась и бросилась в спальню, где завыла в полный голос. Тогда он потихоньку сунул в карман пиджака свой блокнот, снял с крючка ключи от машины и улизнул через задний двор.

Первые два месяца мои родители двигались по разным орбитам. Один сидел дома, другой уходил. Папа засыпал в зеленом кресле у себя в мастерской, а проснувшись, на цыпочках пробирался в спальню, чтобы юркнуть в постель. Если мама подминала под себя одеяла и простыни, он ложился не укрываясь, только подтягивал колени к подбородку, готовый вскочить по первому зову, готовый ко всему.

– Я знаю, кто ее убил, – услышал он свои слова, адресованные Руане Сингх.

– Вы сообщили в полицию?

– Сообщил.

– И что вам ответили?

– Якобы в данный момент ему нечего предъявить, кроме моих подозрений.

– Отцовские подозрения… – начала она.

– …Будут посильнее материнского чутья.

На этот раз улыбка разомкнула ее губы.

– Он живет в нашем квартале.

– И чем вы в связи с этим занимаетесь?

– Проверяю все зацепки. – Отец понял, как это прозвучало, но было уже поздно.

– А мой сын…

– Тоже зацепка.

– Наверно, тот человек вас всерьез пугает.

– Дело не в этом: не могу же я сидеть сложа руки, – возразил отец.

– Опять все сначала, мистер Сэлмон, – сказала она. – Вы меня не понимаете. Я ведь не говорю, что вы поступили низко, придя к нам в дом. По-своему, вы поступили правильно. В этой истории вам хочется найти хоть что-то теплое, мягкое. Поиски привели вас сюда. И это хорошо. Не знаю, правда, хорошо ли это для моего сына.

– Я пришел без всякой задней мысли.

– Как зовут того человека?

– Джордж Гарви. – Папа впервые произнес это имя вслух после разговора с Леном Фэнерменом.

Молча поднявшись с пола, она повернулась спиной и подошла сперва к одному окну, потом к другому, чтобы отдернуть занавески. Она впускала в дом свет только после окончания уроков. На дороге показался Рэй.

– Рэй уже на подходе. Выйду его встретить. Прошу прощения, но мне нужно обуться и накинуть пальто. – Она помолчала. – Мистер Сэлмон, на вашем месте я бы делала то же самое: искала бы встречи с теми, кто мне нужен, не сообщая всем подряд имя этого человека. А утвердившись в своей правоте, – закончила она, – я бы нашла тайный способ его убить.

Отец прислушивался к ее передвижениям. В прихожей что-то звякнуло – это она сняла с металлической вешалки свое пальто. Через пару минут отворилась и захлопнулась входная дверь. С улицы ворвался колючий ветер, потом в окно стало видно, как мать обняла сына. Они не улыбались. Их головы склонились совсем близко. Губы что-то шептали. Рэй должен был свыкнуться с мыслью, что дома его поджидает мой отец.

Поначалу и маме, и мне казалось, что вся разница между Леном Фэнерменом и другими стражами порядка видна невооруженным глазом. Он был меньше ростом, чем здоровяки в форме, которые нередко его сопровождали. Но на самом деле не все различия лежали на поверхности: к примеру, он часто погружался в раздумья, избегал шуток и старался быть предельно сосредоточенным, когда говорил обо мне и о подробностях этого дела. Но в беседе с моей матерью Лен Фэнермен проявил основную черту своей натуры: оптимизм. Он верил, что убийца будет пойман.

– Возможно, не сегодня и не завтра, – говорил он, – но когда-нибудь он себя выдаст. Такие типы не способны сдерживать свои наклонности.

Пока отец был у Сингхов, маме пришлось занимать Лена Фэнермена беседой. В столовой, где мама предусмотрительно расстелила оберточную бумагу, были разбросаны фломастеры Бакли. Мой братишка и его приятель Нейт малевали свои каракули до тех пор, пока не начали клевать носом, и мама, взяв в охапку сначала одного, потом другого, перенесла их на диван. Там она уложила их валетом, и они сладко уснули, даже не соприкасаясь ступнями в середине.

Лен Фэнермен тактично перешел на шепот, хотя, по маминым наблюдениям, не отличался особой любовью к детям. Он смотрел, как она переносит мальчишек на диван, но не порывался помочь или высказаться, в отличие от других полицейских, которые судили о матери по ее детям, живым и мертвым.

– Джек хочет с вами поговорить, – сообщила мама. – Но у вас, видимо, нет времени его дожидаться.

– Время пока есть.

Я видела, как у нее из-за уха выбилась непослушная прядь черных волос. От этого ее лицо смягчилось. Лен тоже это заметил.

– Он пошел к этому Рэю Сингху, без вины виноватому, – сообщила мама, убирая прядку за ухо.

– Что поделаешь, пришлось его допросить, – сказал Лен.

– Понимаю. Конечно, никакой подросток не способен… – Она осеклась, и Лен не стал переспрашивать.

– У него стопроцентное алиби.

Мама взяла со стола фломастер.

Лен следил, как она рисует человечков и собак. Бакли с Нейтом мирно посапывали на диване. Мой брат свернулся калачиком и, лежа в позе эмбриона, сунул в рот большой палец. Мама всегда говорила, что мы сообща должны помочь ему избавиться от этой привычки. Но сейчас она позавидовала его безмятежности.

– Вы – как моя жена, – сказал Лен после долгой паузы, когда мама успела нарисовать оранжевого пуделя и какого-то урода, похожего на синюю лошадь под пытками.

– Так же неспособна к рисованию?

– Если не о чем говорить, она всегда помалкивала.

Прошло еще несколько минут. Желтый кружок – солнце. Коричневый домик и цветочки у порога – розовые, голубые, лиловые.

– Почему в прошедшем времени?

Стукнула дверь гаража.

– Она умерла вскоре после нашей свадьбы, – сказал Лен.

– Папа! – завопил Бакли и соскочил с дивана, забыв про Нейта и про все на свете.

– Сочувствую вам, – сказала мама Лену Фэнермену.

– Я тоже вам сочувствую, – отозвался он. – Мне очень жаль Сюзи. Честное слово.

У задней двери папа приветствовал Бакли и Нейта оглушительными воплями и криком: «Кислород перекрыли!» Так он говорил каждый раз, когда мы висли у него на шее. Хотя в таком веселье сквозила натужность, ради моего брата он старался поднять себе настроение, и это было лучшей частью долгого дня.

Мама не сводила глаз с Лена Фэнермена, пока отец шел по коридору. Беги к раковине, хотелось мне сказать ей, смотри в сток, смотри в землю. Я внизу – жду. Я наверху – слежу.

Не кто иной, как Лен Фэнермен догадался попросить у мамы мою школьную фотографию, когда полицейские еще думали найти меня в живых. В бумажнике он носил целую стопку таких фотографий. Среди этих погибших детей и неопознанных лиц лежало фото его жены. Когда ему удавалось раскрыть преступление, он записывал дату на обороте соответствующего снимка. Если дело еще предстояло распутывать, хотя по официальным сводкам оно могло быть закрыто, оборотная сторона оставалась пустой. На обороте моего снимка не было никаких пометок. Как и на обороте снимка его жены.

– Лен, приветствую, – сказал папа. Холидей терся у его ног в ожидании хозяйской ласки.

– Говорят, вы ходили к Рэю Сингху, – сказал Лен.

– Мальчики, идите-ка в детскую, поиграйте там, – распорядилась мама. – Детективу Фэнермену нужно поговорить с нашим папой.

Глава седьмая

– Видишь ее? – спросил Бакли, когда они с Нейтом поднимались по ступенькам в компании Холидея. – Это моя сестра.

– Не-а, – сказал Нейт.

– Она куда-то уезжала, а теперь вернулась. Бежим!

И все втроем – двое мальчишек и пес – преодолели последний пролет с новыми силами.

Я никогда не позволяла себе слишком настойчиво думать о Бакли – боялась, как бы он не увидел мое лицо в зеркале или в крышечке от бутылки. Мы все его оберегали.

– Он еще слишком мал, – делилась я с Фрэнни.

– А откуда, по-твоему, берутся мечты о верных друзьях? – спрашивала она.

Мальчишки немного посидели в родительской спальне, под висевшим в рамочке на стене оттиском какого-то надгробья. Само надгробье находилось на одном из лондонских кладбищ. Мама рассказывала нам с Линдси историю о том, как они с папой раздумывали, чем бы украсить стены, и во время медового месяца повстречали некую старушку, которая научила их снимать оттиски с надгробных камней. К тому времени, как мне стукнуло десять лет, большинство этих шедевров отправили на хранение в подвал, а оставшиеся от них пятна на наших мещанских обоях закрыли яркими эстампами, полезными для детского развития. Но нам с Линдси больше нравились старые оттиски, особенно тот, под которым сейчас примостились Бакли с Нейтом.

Мы с Линдси не раз играли под ним на полу. Я лежа вытягивалась во весь рост, в точности как рыцарь на той картинке, а Холидей был верным псом, которому полагалось свернуться калачиком в ногах у хозяина. Линдси брала на себя роль жены, напрасно ожидающей супруга домой. Действие начиналось на возвышенной ноте, но вскоре мы не выдерживали – начинали давиться со смеху. Линдси говорила убиенному рыцарю, что жена должна жить дальше, а не томиться в ловушке, которая захлопнулась с его кончиной. Я изображала негодование, но меня хватало ненадолго. Наконец Линдси принималась описывать своего нового возлюбленного: это был толстый мясник, который оставлял ей лучшую филейную вырезку, или искусный кузнец, который ковал для нее крючки. «Ты покойник, рыцарь, – приговаривала она. – А мне надо жить дальше».

– Она пришла ночью и поцеловала меня в щеку, – сказал Бакли.

– Врешь.

– А вот и нет.

– Честно?

– Ага.

– А твоя мама знает?

– Это тайна, – ответил Бакли. – Сюзи сказала, ей еще рано с ними говорить. Хочешь, чего-то покажу?

– Давай.

Вскочив с пола, они побежали на детскую половину, а Холидей остался спать под оттиском могильного камня.

– Иди сюда, – позвал Бакли.

Они стояли в моей комнате. Мамину фотографию забрала Линдси. Поразмыслив, она зашла туда еще раз, чтобы унести к себе значок «Хиппи за любовь».

– Комната Сюзи, – догадался Нейт.

Бакли зажал рот ладошкой – так делала мама, когда нельзя было шуметь. Он лег на живот, дал знак Нейту последовать его примеру, и они по-пластунски, не хуже Холидея, поползли сквозь клочья пыли под кровать, к моему тайнику.

В обивке пружинного матраца снизу зияла дыра, куда можно было засовывать вещи, не предназначенные для посторонних глаз. Мне приходилось гонять Холидея, иначе он бы непременно разодрал холст и вытащил мои сокровища. Именно это и случилось ровно через сутки после моего исчезновения. Родители обыскали комнату в надежде найти какую-нибудь записку, а потом оставили дверь открытой. Холидей польстился на мой запас лакрицы. Теперь под кроватью в беспорядке валялись заветные предметы, и один из них могли опознать только Бакли и Нейт. Бакли развернул старый папин носовой платок и вытащил древесный сучок, весь в пятнах запекшейся крови.

Год назад трехлетний Бакли его проглотил. У нас на заднем дворе они с Нейтом развлекались тем, что засовывали себе в нос камешки, а Бакли подобрал сучок, к которому мама раньше привязывала бельевую веревку. Он взял находку в рот, как сигарету. Выбравшись из окна своей комнаты, я присматривала за ним с крыши, а заодно мазала ногти на ногах ярко-алым клариссиным лаком и читала журнал «17».

Меня вечно заставляли нянчиться с братом. Линдси, внушали мне, еще до этого не доросла. К тому же она у нас была вундеркиндом, и потому ей разрешалось, как, например, в тот летний день, часами сидеть над листом миллиметровки и прорисовывать с точностью до мельчайших деталей глаз стрекозы при помощи набора из ста тридцати фломастеров «Призма».

Погода стояла приятно теплая, как-никак уже наступило лето, и я собиралась извлечь пользу из своего домашнего ареста – заняться собой. Для начала с утра пораньше приняла душ, вымыла голову и подержала лицо над паром. Выбравшись из окна, обсохла на ветерке и стала красить ногти.

Когда я уже нанесла два слоя лака, на кисточку села муха. Мне было слышно, как во дворе Нейт выкрикивает какие-то подначки и команды, но я только сощурилась и стала разглядывать выпуклые сетчатые глаза насекомого, подобные тем, что выводила Линдси, прохлаждаясь дома. Налетевший ветерок шевелил бахрому на моих джинсах с обрезанными штанинами.

– Сюзи, Сюзи! – завопил Нейт.

Поглядев вниз, я увидела, что Бакли лежит на земле.

Когда мы с Холли обсуждали возможности спасения жизни, я всегда возвращалась к тому случаю. Для меня спасение жизни было делом реальным, а для нее – нет.

Рванувшись к открытому окну, я, не разбирая дороги, приземлилась одной ногой на низкий табурет для рукоделия, другой – на вязаный коврик, грохнулась на колени и мгновенно взяла низкий старт, как заправская спортсменка. Пулей вылетела в коридор и съехала по перилам, что нам строжайше запрещалось. Позвала было Линдси, но тут же о ней забыла, спрыгнула с крыльца во двор, перескочила через собачью выгородку и стремглав кинулась к дубу.

Бакли задыхался и корчился; подхватив его на руки, не обращая внимания на семенящего следом Нейта, я понеслась в гараж, где стоял дорогущий отцовский «мустанг». Мне случалось наблюдать, как родители им управляли, а мама даже показывала, как включать заднюю передачу. Уложив Бакли на заднее сиденье, я выудила ключи из глиняного горшка – туда их прятал отец. В больницу я гнала на предельной скорости. Сожгла аварийный тормоз, но этого, кажется, никто не заметил.

– Если бы не она, – сказал потом доктор нашему отцу, – вы бы потеряли сына.

Бабушка Линн пророчила мне долгую жизнь, потому что я спасла жизнь другому. Как всегда, бабушка Линн несла околесицу.

– Ничего себе! – прошептал Нейт, держа в руках сучок и поражаясь, как со временем почернела кровь.

– Вот так, понял? – сказал Бакли.

Его слегка затошнило, когда он вспомнил тот случай. Как ему было больно, как помрачнели лица взрослых, собравшихся вокруг огромной больничной кровати. В его жизни только однажды был другой случай, когда он видел взрослых в такой тревоге. Но если тогда, в больнице, глаза докторов сначала потемнели, а потом засветились от радости и облегчения, то теперь глаза наших родителей погасли и уже никогда не светились.

На меня в тот день накатила слабость. Сидя у себя на небесах в наблюдательной башне, я откинулась на спинку кресла и открыла глаза. Было темно; передо мной стоял большой дом, где я никогда не бывала.

В детстве я читала книжку «Джеймс и гигантский персик»[6]6
  Выпущенная в 1961 г. повесть-сказка Роальда Даля (1916–1990).


[Закрыть]. Дом был похож на особняк тетушек из этой сказки. Громоздкий, сумрачный, старомодный. На крыше виднелась площадка, обнесенная перильцами. Пока глаза не привыкли к темноте, мне казалось, что там стоят рядком какие-то женщины и показывают пальцами в мою сторону. Но очень скоро я разглядела нечто совсем другое. Рассевшись на перилах, в мою сторону смотрели вороны, и каждая держала в клюве корявый сучок. Стоило мне подняться с кресла, чтобы вернуться к себе в квартиру, как они взмыли в воздух и закружили у меня над головой. Неужели мой братишка и вправду меня видел? Или, как все дети, сочинял красивые небылицы?

Глава восьмая

На протяжении трех месяцев мистер Гарви грезил о различных постройках. Он видел югославские домики на сваях, к которым снизу подступает разбушевавшаяся стихия. А над соломенными крышами – безоблачное небо. По берегам норвежских фьордов, среди укрытых от глаза долин перед ним вставали сработанные мореходами-викингами деревянные церкви из корабельного теса. Деревянные драконы, герои старинных преданий. Но больше всего ему приглянулась постройка из Вологды: Преображенская церковь. Это излюбленное им видение посетило его в ночь моего убийства, а потом еще несколько раз, пока на смену не пришли другие сны. А может, полусны: женщины и дети.

Я видела всю его жизнь, начиная с того времени, когда мать еще носила его на руках и, склоняясь над столом, показывала россыпи битого стекла. Его отец сортировал осколки по форме и размеру, по весу и степени прозрачности. Наметанный глаз ювелира выискивал трещины и прочие дефекты. Но Джорджа Гарви завораживало одно-единственное украшение, висевшее на шее у матери: оправленный в серебро овальный кусок янтаря с настоящей мухой внутри.

«Строитель» – это было первое слово, которое в детстве научился выговаривать мистер Гарви. Став постарше, он просто отмалчивался, когда его спрашивали о профессии отца. Мыслимо ли признаваться, что отец работает в пустыне, где строит хижины из битого стекла и старых досок? Впрочем, именно он объяснил Джорджу Гарви, что значит добротное строение и как сделать постройку долговечной.

Неудивительно, что в своих полуснах мистер Гарви видел отцовские наброски. Он переносился в воображаемые земли и миры, пытаясь полюбить то, к чему у него не было любви. А потом он видел сны о матери, в которых она была такой, как в последний раз, когда бежала через поле, тянувшееся вдоль дороги. Вся в белом. Белые короткие брюки, облегающий белый джемпер с вырезом-лодочкой. Это было к юго-западу от Нью-Мехико, когда они с отцом в последний раз поругались в раскаленной машине. Он вытолкнул ее на обочину. На заднем сиденье застыл с выпученными глазами Джордж Гарви, превратившийся в камень. Страха не было – камню не бывает страшно, а виделось ему с некоторых пор все одинаково: как в замедленных кинокадрах. Она бежала не останавливаясь, и тоненькая, хрупкая белая фигурка становилась все меньше, а он прижимал к себе янтарную подвеску, которую она успела сорвать с шеи, чтобы сунуть ему в руку. Отец смотрел на дорогу. «Она ушла, сын, – проговорил он. – И больше не вернется».

Глава девятая

Моя бабушка прилетела вечером, накануне панихиды. Как всегда, она взяла напрокат лимузин, сама села за руль и по дороге из аэропорта прихлебывала шампанское, кутаясь в «фантастическое меховое манто» – так она называла потертую норковую шубу, купленную на благотворительной распродаже. Нельзя сказать, чтобы мои родители настаивали на ее приезде, но, когда она изъявила такое желание, противиться не стали. Инициатива проведения прощальной церемонии исходила от директора Кейдена, который в конце января сказал моим родителям: «Это пойдет на пользу и вашим детям, и всем учащимся». Он взял на себя организацию панихиды в нашей церкви. Мои родители, как сомнамбулы, отвечали на все его вопросы «да» и кивали, слушая перечень венков и речей. Когда мама по телефону рассказала об этом бабушке, та неожиданно заявила: «Я прилечу».

– В этом нет необходимости, мама.

На другом конце провода наступило молчание.

– Абигайль, – сказала бабушка после долгой паузы. – Это же проводы Сюзи.

Мама стеснялась бабушки Линн, потому что та неизменно расхаживала по дому в мехах и еще как-то раз явилась накрашенной до неприличия на уличный праздник. Там она измучила маму вопросами: кто да что, к кому из соседок она вхожа в дом, чем занимаются их мужья, у кого какая машина. Не успокоилась, пока не расставила всех по ранжиру. Теперь я понимаю: она хотела лучше понять свою родную дочь – просто выбрала такой способ. Кружение вокруг да около, скучный танец в одиночку.

– Джеки-и-и, – пропела бабушка, выходя из машины навстречу моим родителям, стоявшим на крыльце, – налей-ка нам чего-нибудь крепенького! – Тут ей на глаза попалась Линдси, которая юркнула к себе наверх, чтобы хоть на несколько минут оттянуть родственную встречу. – Эта пигалица от меня нос воротит! – На лице бабушки Линн застыла улыбка, открывающая неправдоподобно белые зубы.

– Что ты, мама, – произнесла моя мама, и мне захотелось окунуться в эти печальные глаза-океаны. – Линдси просто решила привести себя в порядок.

– В этом доме такое невозможно! – объявила бабушка Линн.

– Линн, – вступился папа, – в этом доме теперь все не так, как прежде. Мы ждем от вас понимания, но если хотите выпить, у меня найдется, что вам предложить.

– Джек у нас, как всегда, чертовски хорош собой, – сказала бабушка.

Мама приняла у бабушки шубу. Холидея заперли в папиной мастерской, как только Бакли прокричал со своего наблюдательного поста у верхнего окна: «Едет!» Мой брат хвастался Нейту и всем прочим, что его бабушка ездит на самых больших машинах во всем мире.

– Чудесно выглядишь, мама, – сказала моя мама.

– Х-м-м-м-м. – Воспользовавшись тем, что отец отошел, бабушка спросила: – Как он?

– Мы все стараемся крепиться, но это нелегко.

– Он все еще талдычит, что убил тот сосед?

– Ну да, он так считает.

– Вас засудят, дождетесь, – сказала бабушка.

– Он же никому не говорил, только следователю.

Им было невдомек, что моя сестра сидит у них над головами – на верхней ступеньке лестницы.

– И правильно. Нет, все понятно, он хочет найти козла отпущения, но…

– Линн, бурбон или мартини? – спросил через открытую дверь отец.

– А ты что будешь?

– Вообще-то я сейчас не пью, – сказал папа.

– Ну, дело твое. А я выпью. Слава богу, хоть спиртное в доме не перевелось!

Без своего фантастического мехового манто бабушка была худа, как щепка. «Не разъедалась, – повторяла она, когда в мои одиннадцать лет учила меня уму-разуму. – Ты не разъедайся, голубушка, потом жир не согнать будет. Люди вслух скажут – пухленькая, а про себя подумают – толстуха». Они с мамой даже поссорились, когда решали, не пора ли давать мне таблетки для снижения веса – ее личной панацеи, как она их называла. «Я предлагаю твоей дочке свою личную панацею, а ты против?»

При моей жизни все бабушкины поступки были нелепыми. Но в тот день, когда она, став первой за долгое время гостьей, прикатила на арендованном лимузине и ворвалась к нам в дом, что-то разительно изменилось. Невзирая на весь показной шик, она несла с собой проблески света.

– Тебе самой будет не управиться, Абигайль, – сказала бабушка после обеда, впервые приготовленного мамой после моего исчезновения.

Мама удивилась. Она уже надела голубые резиновые перчатки, набрала в раковину воды с пеной и приготовилась мыть посуду. Линдси стояла на подхвате с кухонным полотенцем. Мама решила, что бабушка сейчас поручит Джеку сделать для нее коктейль.

– Спасибо, мама, что ты обо мне подумала.

– Не стоит благодарности, – ответила бабушка. – Сейчас принесу волшебный чемоданчик.

– А, да, волшебный чемоданчик, – оживилась Линдси, которая за обедом не проронила ни слова.

– Мама, умоляю! – запротестовала моя мама, когда бабушка Линн вернулась из прихожей.

– Ну-ка, ребята, живо убирайте со стола и усаживайте мать к свету. Надо привести ее в божеский вид.

– Это совершенно некстати, мама. У меня гора немытой посуды.

– Абигайль, – упрекнул папа.

– Нет, ни за что. Если она тебя подпоила, это еще не значит, что меня можно подвергать пыткам.

– Я ведь не пьян.

– Но уже улыбаешься.

– Под суд его за это, – изрекла бабушка Линн. – Бакли, хватай мать за руку и тащи сюда.

Моего брата не пришлось долго уговаривать. Его развеселило, что кто-то может командовать его мамой.

– Бабушка Линн, – робко позвала Линдси.

Бакли тащил маму к столу, где бабушка уже приготовила для нее стул.

– Что, детка?

– Научишь меня краситься?

– Боже праведный, силы небесные, конечно научу!

Усадив маму на стул, Бакли забрался к ней на колени:

– Мамочка, что с тобой?

– Да ты никак смеешься, Абби? – с улыбкой заметил отец.

Так оно и было. Она смеялась и плакала одновременно.

– Сюзи была чудесной девочкой, – сказала бабушка Линн. – Вся в тебя, солнышко мое. – И без всякого перехода: – Выше подбородок. Дай-ка подумать, как нам убрать эти мешки под глазами.

Бакли перебрался на кресло.

– Смотри, Линдси, вот это – щипчики для подкручивания ресниц, – объясняла бабушка. – Странно, что мама тебя ничему не научила.

– У Клариссы точно такие же, – сказала Линдси.

Бабушка наложила маме на веки маленькие резиновые валики, и мама, не понаслышке знакомая с этой манипуляцией, подняла глаза к потолку.

– А ты поговорила с Клариссой? – спросил папа.

– Поговоришь с ней, как же, – сказала Линдси. – Прилипла к этому Брайану Нельсону. У них уже столько прогулов – доиграются.

– Это вряд ли, – усомнился папа. – Кларисса звезд с неба не хватает, но и неприятностей на свою голову не ищет.

– Мы с ней как-то столкнулись в школе, так от нее разило травкой!

– Надеюсь, ты этим не увлекаешься, – сказала бабушка Линн, прикончив свой бурбон и с грохотом опуская стакан на стол.

– Смотри сюда, Линдси. Видишь, когда у твоей матери загнуты ресницы, глаза сразу становятся больше.

Линдси попыталась представить свои собственные ресницы, но вместо этого увидела ресницы Сэмюела Хеклера, усыпанные звездочками талых снежинок, и его лицо, готовое к поцелую. Зрачки у нее ожили, стали темными и блестящими, как спелые маслины.

– Я сражена наповал! – Бабушка Линн подбоченилась, не выпуская из пальцев щипчики.

– А что?

– Линдси Сэлмон, у тебя есть мальчик! – громогласно объявила бабушка Линн.

Папа улыбнулся. Он вдруг потеплел к бабушке Линн. И я тоже.

– А вот и нет, – сказала Линдси.

Бабушка уже открыла рот, но мама ее опередила, шепнув:

– А вот и есть.

– Слава богу, детка, – сказала бабушка. – У тебя непременно должен быть мальчик. Вот сейчас разделаюсь с твоей матерью и устрою тебе показательный сеанс бабушки Линн. Джек, приготовь-ка мне аперитивчику.

– После обеда аперитив не… – начала моя мама.

– Не учи меня, Абигайль!

Бабушка была в ударе. Она размалевала Линдси, как клоуна, или, по выражению самой бабушки Линн, «как дорогую путану». Про папу она сказала: «в приятном подпитии». Но самое поразительное – моя мама легла спать, оставив в раковине гору немытой посуды.

Когда всех сморил сон, Линдси пошла в ванную и остановилась перед зеркалом. Она частично стерла румяна, промокнула салфеткой губы и провела пальцами по припухшим надбровным дугам, где совсем недавно красовались ее густые брови. В зеркале она увидела то же, что и я: взрослую девушку, которая способна за себя отвечать. Скрытое под слоем косметики лицо, которое она до последнего времени считала своим, теперь напоминало людям обо мне. Карандаш для губ и подводка для век сделали ее черты более выразительными: глаза и рот казались диковинными драгоценностями из дальних стран, где все цвета поражают яркостью, какой не ведал наш дом. Бабушка не обманула: глаза теперь сверкали синевой. Новая линия бровей изменила овал лица. Румяна позволили оттенить скулы. («Где и так есть тень, надо оттенить еще резче», – поучала бабушка.) Но главное – губы: они могли придать лицу какое угодно выражение. Линдси надулась, потом поцеловала воздух, потом расплылась в улыбке, будто выпила не меньше бабушки, затем потупилась, как благонравная прихожанка, но краем глаза следила, какой получается вид, если прикинуться благонравной. Потом она вернулась к себе в комнату и всю ночь спала на спине, оберегая свое новое лицо.

Миссис Бетель Утемайер была единственной покойницей, которую довелось увидеть нам с сестрой. Когда она вместе со своим взрослым сыном переехала в наш район, мне исполнилось шесть лет, а Линдси – пять.

Моя мама говорила, что эта женщина частично лишилась рассудка и порой уходит из дому, а потом не может вспомнить, где живет. Случалось, она забредала к нам в сад, останавливалась под кизиловым деревом и смотрела на улицу, как будто ждала автобус. Мама вела ее в кухню, поила чаем и, как могла, успокаивала, а потом звонила ее сыну, чтобы сообщить, где находится его мать. Если телефон не отвечал, миссис Утемайер часами просиживала за нашим кухонным столом, глядя в одну точку. Мы приходили из школы и заставали эту картину. Сидит. Улыбается. А то еще называла Линдси «Натали» и тянула руку, чтобы погладить по голове.

Когда она умерла, ее сын попросил нашу маму привести нас с Линдси на похороны. «Почему-то моя мать с особой нежностью относилась к вашим девочкам», – написал он.

– Она даже не знала, как меня зовут, – ныла Линдси, пока мама застегивала бесчисленные пуговки на ее темном платье.

«Очередной бесполезный подарок от бабушки Линн», – говорила про себя мама.

– Но тебя она хоть как-то называла, – сказала я.

Была пасхальная неделя; она выдалась необычайно теплой. Под ногами оставались только самые неподатливые плашки снега, а на кладбище при церкви, которую посещали Утермайеры, у основания надгробий еще белели снежные холмики, зато местами уже пробивались лютики.