Текст книги "Милые кости"

Их церковь была необычной. «Англиканско-католическая», – объяснил папа в машине. Нас с Линдси это ужасно рассмешило. Папа сначала отказывался ехать на эти похороны, но у мамы перед рождением Бакли был такой огромный живот, что она не смогла втиснуться за руль. Вообще говоря, беременность причиняла ей массу неудобств, и мы с Линдси старались не попадаться маме на глаза, чтобы нас не загружали по хозяйству.

Зато ее положение позволяло ей пропустить то, что бередило душу нам с Линдси днями напролет и еще долго снилось мне по ночам: прощание с телом. Ясно было, что мои родители против, но мистер Утемайер сам бросился к нам, когда настало время обходить вокруг гроба.

– Которая из вас Натали? – спросил он.

Мы как в рот воды набрали. Потом я показала пальцем на Линдси.

– Умоляю тебя, подойди проститься, – сказал он.

Он него тянуло духами, более приторными, чем женские, которыми изредка душилась моя мама. Этот запах ударил мне в нос – как оттолкнул, я чуть не заплакала.

– Ты тоже можешь подойти, – обратился он ко мне и протянул руки, чтобы увлечь нас вперед по проходу.

Это была не миссис Утемайер. А что-то другое. Но и миссис Утемайер тоже. Я старалась смотреть только на кольца, поблескивающие у нее на пальцах.

– Мама, – произнес мистер Утемайер, – я привел девочку, которую ты звала Натали.

Как мы с Линдси потом другу другу признались, каждая из нас подозревала, что миссис Утемайер вдруг заговорит, и каждая решила в таком случае схватить сестру за руку и бежать оттуда сломя голову.

За пару мучительных секунд прощание было окончено, и нас отпустили к папе с мамой.

Впервые заметив миссис Бетель Утемайер на небесах, я не особенно удивилась; не стала для меня потрясением и другая встреча, когда она гуляла за руку с маленькой белокурой девочкой, которую представила мне как свою дочку Натали.

Наутро перед моей панихидой Линдси вышла из спальни в самую последнюю минуту. С остатками косметики она не хотела попадаться маме на глаза и постаралась, чтобы на умывание просто не хватило времени. Еще она убедила себя, что вполне можно взять какое-нибудь платье из моего шкафа. И что я не против.

Но подсматривать за ней было неловко.

Она отворила дверь ко мне в комнату, как в склеп, который, впрочем, в феврале уже не был тайной за семью печатями, хотя домашние – и мама, и папа, и Бакли, и сама Линдси – не признавались, что туда входили, и уж тем более помалкивали, если кое-что оттуда брали и не собирались возвращать. Как слепцы, они не замечали оставленных другими следов. Если в комнате обнаруживался какой-то беспорядок, доставалось за это Холидею, хотя в большинстве случаев пес был явно ни при чем.

Линдси хотела, чтобы Сэмюел увидел ее красивой. Раздвинув створки моего стенного шкафа, она обвела глазами кое-как сваленные вещи. Я никогда не отличалась особой аккуратностью; если мама требовала навести порядок, мне проще было собрать в охапку все, что разбросано на кровати или на полу, и запихнуть это в шкаф.

Когда мне покупали какие-нибудь обновки, Линдси мечтала немедленно их заполучить, но вынуждена была донашивать за мной.

– Ничего себе, – шепнула она в темноту моего стенного шкафа. Ей было и стыдно, и радостно оттого, что все это богатство теперь достанется ей.

– Ау! Тут-тук, – раздался голос бабушки Линн.

Линдси отпрянула.

– Извини за вторжение, дорогуша, – сказала бабушка. – Мне послышалось, ты сюда заходила.

Бабушка нарядилась в платье, про которое мама бы сказала: «в стиле Жаклин Кеннеди». Моя мама не могла взять в толк, почему ее родная мать совершенно не раздается в бедрах: наденет платье прямого покроя – и оно сидит на ней как влитое, даром что ей шестьдесят два года.

– Что ты хотела? – спросила Линдси.

– Молнию не могу застегнуть. – Бабушка Линн повернулась спиной, и Линдси увидела то, чего никогда не видела у нашей мамы: черную «грацию».

Стараясь не касаться ничего, кроме металлического язычка, Линдси застегнула молнию.

– Там еще крючок с петелькой, – подсказала бабушка Линн. – Справишься?

Вокруг бабушкиной шеи витали ароматы пудры и «шанели» номер пять.

– Вот для таких целей и нужен мужчина – чтобы самой не корячиться.

Ростом Линдси уже догнала бабушку и продолжала тянуться вверх. Когда она взялась одной рукой за крючок, а другой – за петельку, у нее перед глазами оказались тонкие высветленные завитки. А по шее и по спине сбегал вниз седой пушок. Застегнув платье, Линдси не двинулась с места.

– Я уже не помню, как она выглядела.

– Что? – обернулась бабушка Линн.

– Забыла, – повторила Линдси. – Понимаешь, не могу вспомнить, какая у нее была шея – может, я и не смотрела?

– Солнышко мое, – сказала бабушка Линн, – иди ко мне. – Она раскрыла объятия, но Линдси, повернувшись спиной, уставилась в стенной шкаф.

– Мне нужно хорошо выглядеть.

– Ты выглядишь прелестно, – объявила бабушка Линн.

У Линдси перехватило дыхание. Что-что, а пустые комплименты бабушка Линн раздавать не любила. Ее похвалы, всегда неожиданные, были на вес золота.

– Сейчас мы тебе найдем что-нибудь подходящее.

Она приблизилась к шкафу. В выборе одежды бабушке Линн не было равных. Когда ее редкие визиты совпадали с началом учебного года, она вела нас с сестрой в магазин. Мы с восхищением следили за ее проворными пальцами, которые бегали по вешалкам, как по клавишам. Вдруг, замешкавшись на какую-то долю секунды, она вытаскивала платье или блузку.

– Ну, как? – спрашивала она. И каждый раз находка оказывалась идеальной.

Сейчас она перебирала мои разрозненные вещи, выдергивала одну за другой и прикидывала на фигуру Линдси, ни на минуту не умолкая:

– Твоя мать в ужасном состоянии, Линдси. Никогда ее такой не видела.

– Бабушка!

– Тихо, не сбивай меня.

Она выхватила мое любимое платье, которое я надевала только в церковь. Из тонкой черной шерсти, с круглым отложным воротничком. Мне еще нравилось, что у него просторная, длинная юбка: во время службы можно было сидеть нога на ногу, и оборки ниспадали почти до пола.

– Откуда у нее эта хламида? – спросила бабушка. – Отец твой тоже хорош: сам себя гложет.

– Кто этот сосед, про которого ты спрашивала маму?

Бабушка обмерла:

– Какой еще сосед?

– Ты спрашивала: неужели папа все еще думает, что убил тот сосед? Кого ты имела в виду?

– Вуаля! – Бабушка Линн держала перед собой темно-синее бархатное мини-платье, которого моя сестра никогда не видела.

Его дала мне поносить Кларисса.

– Слишком короткое, – усомнилась Линдси.

– Не верю своим глазам, – тараторила бабушка Линн. – Раз в кои веки твоя мать купила дочке стильную вещь!

Снизу раздался папин голос: до выхода оставалось десять минут.

Бабушка Линн заметалась. Она помогла Линдси натянуть через голову синее платье, сбегала к ней в комнату за туфлями и уже внизу, при ярком верхнем свете, подправила тушь и подводку. Напоследок она достала компактную пудру и легонько провела ватным шариком снизу вверх по щекам Линдси. И только когда мама стала возмущаться коротким платьем Линдси, подозрительно глядя на бабушку, мы с сестрой заметили, что на бабушкином лице нет и следа косметики. Бакли втиснулся между ними на заднее сиденье и, когда машина уже подъезжала к церкви, поинтересовался, что такое делает бабушка Линн.

– Если не успеваешь подрумяниться, нужно хоть как-то оживить цвет лица, – объяснила она, и Бакли, как обезьянка, начал щипать себя за щеки.

Сэмюел Хеклер стоял у каменных столбиков, обрамлявших подход к церкви. Он был весь в черном; рядом стоял его брат, Хэл, в потрепанной кожаной куртке, которую давал Сэмюелу надеть на Рождество.

Брат был негативной копией Сэмюела. Загорелый, с обветренным лицом, задубевшим от гонок на мотоцикле по окрестным дорогам. Завидев нашу семью, Хэл поспешил отойти в сторону.

– Не иначе как вы – Сэмюел, – обратилась к нему бабушка Линн. – А я – пресловутая бабушка.

– Не задерживайтесь, – сказал папа. – Рад видеть тебя, Сэмюел.

Линдси и Сэмюел пошли впереди; бабушка, чуть подотстав, зашагала рядом с мамой. Единым фронтом.

Детектив Фэнермен, облачившийся в костюм из жесткой ткани, стоял у входа. Он кивнул моим родным и, как мне показалось, задержал взгляд на маме.

– Присоединитесь к нам? – спросил папа.

– Благодарю вас, – ответил Лен, – но мне лучше находиться поодаль.

– Понимаю.

В дверях уже было не протолкнуться. Я бы все отдала, чтобы змейкой залезть папе на спину, обвить его шею, зашептать на ухо. Но я и так уже была с ним, во всех его порах и морщинках.

Проснувшись с похмелья, он повернулся на бок и стал наблюдать за мамой, которая дышала неглубоко и часто. Обожаемая жена, его чудо-девочка. Ему хотелось протянуть руку, осторожно убрать с ее лица пряди волос, поцеловать, но она спала, а значит, отдыхала. Со времени моей смерти он вступал в каждый новый день, как на минное поле. Но, положа руку на сердце, день моей панихиды обещал быть не самым худшим. По крайней мере, все по-честному. По крайней мере, каждый шаг будет определяться их общим горем – моим исчезновением. Сегодня можно не притворяться, будто дома все нормально – что значит «нормально»? Сегодня ни ему, ни Абигайль не нужно прятать скорбь. Но он уже знал, что с момента ее пробуждения и до поздней ночи будет отводить глаза, потому что не сможет увидеть в ней ту женщину, которую знал до того, как пришла весть о моей гибели. По прошествии двух месяцев это событие уже стало отходить на задний план – для всех, но не для нашей семьи. И не для Рут.

Рут пришла со своим отцом. Они стояли в углу, возле накрытого стеклянным колпаком потира, который во времена Гражданской войны, когда в церкви устроили госпиталь, успел послужить медицине. Мистер и миссис Дьюитт вели с ними вежливую беседу. В домашнем кабинете у миссис Дьюитт лежало стихотворение Рут. В понедельник она собиралась показать его психологу. Стихотворение было обо мне.

– Моя жена вроде бы поддерживает директора Кейдена, – говорил отец Рут. – Что, мол, панихида ребят успокоит.

– А вы не согласны? – спросил мистер Дьюитт.

– Я так скажу: нечего бередить раны, и семью лучше оставить в покое. Да вот Рути захотела проститься.

Рут наблюдала, как мои родители кивают знакомым, и ужасалась вызывающей внешности Линдси. Рут вообще не любила тех, кто красился. Считала, что прибегать к косметике для женщины унизительно. Сэмюел Хеклер держал Линдси за руку. Рут вспомнила термин из феминистской литературы: подчинение. Но тут я заметила, что ее вниманием завладел Хэл Хеклер, который, затягиваясь сигаретой, стоял снаружи под окном, возле самых старых могил.

– Рути, – окликнул ее отец, – что там такое?

Она спохватилась и подняла глаза на отца:

– Где?

– Ты смотрела в никуда, – сказал он.

– Кладбище красивое.

– Ах, доченька, ангел ты мой, – проговорил ее отец. – Давай-ка займем места получше, пока еще есть возможность.

Кларисса тоже была в церкви, рядом с оробевшим Брайаном Нельсоном, который по такому случаю вырядился в отцовский костюм. Она направилась к моим родным, и, завидев это, директор Кейден и мистер Ботт посторонились, чтобы уступить ей дорогу.

Сначала она поздоровалась за руку с моим папой.

– Здравствуй, Кларисса, – сказал он. – Как поживаешь?

– Нормально, – ответила она. – А вы как?

– Мы – тоже неплохо, Кларисса, – прозвучало в ответ. («Непонятно, к чему такая ложь», – подумала я.) – Если хочешь, садись с нами.

– Вообще-то… – Кларисса потупилась, – я с другом пришла.

Моя мама стряхнула оцепенение и пристально посмотрела ей в лицо. Кларисса была жива, а я умерла. Поежившись под этим сверлящим взглядом, Кларисса решила убраться от греха подальше. И тут она увидела синее платье.

– Эй! – воскликнула она, бросившись к моей сестре.

– Что такое, Кларисса? – вырвалось у мамы.

– Так, ничего, – ответила она и мысленно распрощалась со своим платьем – не требовать же его назад.

– Абигайль? – встревожился папа, почуяв недоброе в ее голосе. Что-то было не так.

Бабушка Линн, стоявшая за маминой спиной, подмигнула Клариссе.

– Я хотела сказать: Линдси классно выглядит, – извернулась Кларисса.

Моя сестра вспыхнула.

Собравшиеся зашевелились и начали расступаться. К моим родителям направлялся преподобный Стрик, в полном облачении.

Кларисса растворилась в толпе. Когда она нашла Брайана Нельсона, они вместе отправились бродить среди могил.

Рэй Сингх не пришел. Он простился со мной по-своему: посмотрел на сделанную в ателье фотографию, которую я подарила ему той осенью.

Глядя в глаза моему изображению, он смотрел насквозь и видел плюшевый занавес с разводами, на фоне которого снимали всех ребят под горячими лучами софита. Что значит «умерла», размышлял Рэй. Пропала, застыла, исчезла. Он знал, что на фотографиях все выглядят не так. Он знал, что сам всегда выходит каким-то безумным, испуганным. Глядя на мою фотографию, он окончательно убедился: это – не я. Я витала в воздухе, плыла в утреннем холоде, который он теперь делил с Рут, растворялась в одинокой тишине между его занятиями. Со мной он хотел целоваться. Хотел выпустить меня на свободу. Он не сжег и не выбросил мой портрет, но и разглядывать его больше не хотел. Под моим взглядом он вложил эту фотографию в толстенный том индийской поэзии, между страницами которого они с матерью засушивали нежные цветы, со временем рассыпавшиеся в прах.

На панихиде обо мне говорили много хорошего. Преподобный Стрик. Директор Кейден. Миссис Дьюитт. А мои родители сидели молча. Сэмюел по-прежнему сжимал руку Линдси, но она словно не замечала. У нее лишь подрагивали веки. Бакли, одетый в костюмчик Нейта, купленный по случаю чьего-то венчания, все время ерзал и не спускал глаз с папы. Но кто в этот день совершил самый значительный поступок, так это бабушка Линн.

Во время прощального гимна, когда все встали, она подалась к Линдси и шепнула ей на ухо:

– Смотри – это он. В дверях.

Линдси обернулась.

За спиной у Лена Фэнермена, который переступил через порог и подпевал вместе со всеми, стоял один из соседей. Он был одет не так официально, как все остальные, – в теплые брюки защитного цвета и плотную фланелевую рубашку. На первый взгляд его лицо показалось Линдси знакомым. Их глаза встретились. И тут у нее случился обморок.

В суматохе Джордж Гарви выскользнул из церкви и, никем не замеченный, скрылся среди старых надгробий времен Гражданской войны.

Глава десятая

Каждое лето в нашем штате проходил слет юных талантов, на который отбирали школьников с седьмого по девятый класс, причем, как мне кажется, только для того, чтобы умники подышали свежим воздухом и зарядили друг от друга мозги. У костра в лесном лагере вместо народных песен звучали оратории. В девчоночьих душевых раздавались стоны по поводу телосложения танцовщика Жака Д’Амбуаза[7]7
  Жак Д’Амбуаз (р. 1934) – танцовщик и хореограф труппы «Нью-Йорк Сити балет», ученик Джорджа Баланчина.


[Закрыть] и формы черепа профессора-экономиста Джона Гэлбрейта.

Но даже в среде вундеркиндов были особые касты. Например, «ботаники» и «математики». При всей своей занудливости они считались элитой и занимали самую высокую ступень лестницы талантов. Чуть ниже стояли «историки», которые могли назвать год рождения и смерти любой исторической личности. Проходя мимо непосвященных, они обменивались загадочными паролями: «тысяча семьсот шестьдесят девятый – тысяча восемьсот двадцать первый», «тысяча семьсот семидесятый – тысяча восемьсот тридцать первый». Когда Линдси это слышала, она про себя говорила отзыв: «Наполеон», «Гегель».

Съезжались на слет и «магистры тайного знания». Для всех прочих юных дарований они были как бельмо на глазу. К этой касте относились ребята, которые могли разобрать любой механизм и тут же собрать его заново, не заглядывая ни в схему, ни в инструкцию. Их козырем были умелые руки, а не отвлеченные знания. На школьную успеваемость они, похоже, плевали с высокой вышки.

Сэмюел принадлежал к «магистрам». Его кумирами были Ричард Фейнман и старший брат Хэл. Тот, бросив школу, открыл неподалеку от мусорного коллектора собственную мастерскую по ремонту мотоциклов, где обслуживал всех желающих – от «ангелов ада» до обитателей дома престарелых, которые изредка взгромождались на мопед, чтобы покружить по асфальту. Хэл занимал каморку над родительским гаражом, дымил, как паровоз, и напропалую развлекался с девушками в подсобке своей мастерской.

На вопрос, когда же он наконец повзрослеет, Хэл неизменно отвечал: «Никогда». Вдохновленный его примером, Сэмюел говорил учителям, когда те спрашивали о его планах на будущее: «Еще не решил. Мне пока только четырнадцать лет».

Теперь-то уж почти пятнадцать – рассуждала сама с собой Рут Коннорс. Она частенько забивалась в построенный из листов алюминия сарай, стоявший на задворках дома, и там, среди старых дверных ручек и прочих железяк, которыми ее отец поживился в идущих на снос зданиях, исступленно, до боли в висках, смотрела в одну точку. Потом она бежала домой и, прошмыгнув через гостиную, мимо сидевшего за чтением отца, взлетала по лестнице к себе в комнату, где урывками сочиняла стихи. «Как Сюзи», «После смерти», «На мелкие части», «Теперь с нею рядом» и ее любимое произведение – то, которое она с гордостью перечитывала десятки раз и привезла с собой на слет, хотя бумага на сгибах протерлась до дыр, – «Могилы разверстая пасть».

Рут не смогла поехать вместе со всеми на автобусе: ночью у нее скрутило живот. Она выдумала для себя какую-то дикую овощную диету и накануне за ужином приговорила целый кочан капусты. Ее мать наотрез отказывалась потакать идеям вегетарианства, которыми Рут прониклась после моей смерти.

– Это ж не от Сюзи кусок, господи прости! – приговаривала миссис Коннорс, шлепая на тарелку сочный бифштекс.

В три часа ночи отец доставил Рут в больницу и уже оттуда – на слет, по пути завернув домой, чтобы подхватить сумку, которую мать предусмотрительно упаковала и оставила возле подъездной аллеи.

Когда машина въехала в лесной лагерь, Рут обвела взглядом длинную очередь за именными значками. В стайке мальчишек-магистров она разглядела мою сестру. Линдси не стала указывать на бирке свою фамилию – просто нарисовала лосося. Получилось вроде как без обмана, да к тому же это облегчало знакомство с ребятами из окрестных школ, которые не знали подробностей моей смерти или, во всяком случае, не связывали меня с Линдси.

Всю весну она не расставалась с медальоном в форме полусердечка, а вторую половинку носил Сэмюел. Они не выставляли напоказ свое чувство: не держались за руки в школьных коридорах, не перебрасывались записками. Только в столовой садились рядом, да еще Сэмюел провожал ее домой. На четырнадцатилетие он принес ей маленький кекс с одной свечкой. А в остальном они никак не выделялись из мира сверстников, поделенного на мальчишек и девчонок.

Утром Рут вскочила раньше всех. На слете юных талантов она, как и Линдси, держалась особняком. Побродив по лесу, она собрала пучок незнакомых трав и цветов. Термины, которые выпалил встречный «ботаник», ее совершенно не убедили, и Рут задумала назвать эти растения по-своему. Она тщательно прорисовывала в альбоме каждый лист и цветок, попутно решая, какого он пола, а потом нарекала именем: незамысловатый травянистый стебель звался теперь «Джим», а пушистая чашечка цветка – «Паша».

Когда Линдси приплелась в столовую, Рут уже стояла в очереди за добавкой яичницы с колбасой. Дома она пускалась во все тяжкие, чтобы не есть мяса, и не собиралась идти на попятный, но в лесном лагере держала свой зарок при себе.

После того как меня не стало, Рут не общалась с моей сестрой, если не считать их мимолетной встречи в школьном коридоре. Впрочем, от нее не укрылось, что после уроков Линдси уходит домой вместе с Сэмюелом и улыбается ему особенной улыбкой. Сейчас она заметила: моя сестра взяла порцию блинчиков, и больше ничего. Когда Рут в своих фантазиях превращалась в меня, она время от времени примеряла на себя и образ Линдси.

Линдси, как робот, шагнула к следующему окошку, и Рут отважилась заговорить.

– Что за рыбка? – спросила она, кивком указывая на именной значок моей сестры. – Ты верующая?

– Рыбка указывает совсем на другое, – ответила Линдси, безуспешно высматривая на прилавке ванильный пудинг. С блинчиками – объеденье.

– Рут Коннорс, поэт, – представилась Рут по всем правилам.

– Линдси, – ответила Линдси.

– Сэлмон, верно?

– Пожалуйста, не надо, – произнесла Линдси, и на мгновение Рут отчетливо представила, каково это – быть навеки привязанной ко мне. Когда люди смотрят на тебя, а видят совсем другую девочку, всю в крови.

Хотя юные дарования кичились своей непохожестью на других, с первых же дней они разбились на пары. В основном девочка с девочкой, мальчик с мальчиком. Серьезные отношения редко начинались к четырнадцати годам, но в этом сезоне было одно исключение: Линдси и Сэмюел.

«Горь-ко! Горь-ко!» – повсюду кричали им вслед.

Без присмотра, да еще на летней жаре в них будто пробились дикие ростки. Так зрело влечение. Никогда прежде я не наблюдала его в таком неприкрытом, обжигающем виде. Тем более у тех, с кем была связана общими генами.

Они вели себя осмотрительно, не нарушая распорядка. Ни один воспитатель не мог сказать, что, посветив фонариком в заросли у спальни мальчиков, застукал там Сэлмон и Хеклера. Им случалось назначать короткие свидания у черного хода столовой или под определенным деревом, помеченным их инициалами. Они целовались. Оба желали большего, но не переступали черту. Сэмюел не хотел, чтобы это произошло наспех. Он был убежден, что первый раз должен быть особенным. А Линдси просто стремилась покончить с этой бодягой. Оставить ее позади, чтобы стать взрослой, вырваться за пределы пространства и времени. Секс представлялся ей, как космическое путешествие в сериале «Звездный путь». Вот ты испаряешься, а через пару секунд уже плывешь, как ни в чем не бывало, над другой планетой.

«Они стоят на грани», – писала Рут в своем дневнике. У меня теплилась надежда, что Рут записывает все без исключения. Ведь даже рассказ обо мне она доверила бумаге: как я пролетела мимо на учительской парковке, как задела ее, причем в буквальном смысле – насколько ей помнилось, протянула руку и коснулась ее щеки. Какой у меня был вид. Как я потом явилась ей во сне. Как у нее возникла мысль, что дух одного человека подчас становится как бы второй кожей, защитной оболочкой для другого. Как она, возможно, сумеет освободить нас обеих, если не оставит стараний. Я читала эти записи, глядя ей через плечо, и думала: а вдруг в один прекрасный день кто-то этому поверит?

В те минуты, когда мысли обращались ко мне, ей становилось легче, одиночество отступало, появлялась связь с чем-то неосязаемым. Или с кем-то. Она видела в своих снах кукурузное поле, и ей открывался новый мир, иной мир, в котором, если повезет, можно найти точку опоры.

«Кроме шуток, ты – настоящий поэт, Рут», – воображала она мою похвалу, а дневник давал ей веру, что она и впрямь настоящий поэт, чья сила слов способна меня воскресить.

Я прокрутила годы назад и увидела прошлое: как-то раз трех летняя Рут, сидя на коврике в ванной, жадно разглядывала свою двоюродную сестру-школьницу, которая раздевалась, чтобы залезть под душ; дверь была заперта, потому что старшей девочке строго-настрого наказали не оставлять малышку без присмотра. Рут сгорала от желания коснуться девических волос и кожи, погрузиться в объятия двоюродной сестры. Меня это зацепило: если подобное желание вспыхнуло в три годика, что же пришло в восемь? Смутное ощущение непохожести, тяга к учительницам и двоюродной сестре – все это было куда серьезнее обычного девчоночьего обожания. Ее интерес выходил за пределы трогательного детского внимания, он разжигал истому, которая расцветала зеленым и желтым, превращаясь в шафрановый цветок вожделения, прорастающий нежными лепестками сквозь ее неуклюжее отрочество. «Дело не зашло столь далеко, – писала она в своем дневнике, – чтобы подтолкнуть ее к сексу с женщинами, но ей хотелось раствориться в них навсегда. Спрятаться».

Завершающая неделя слета, как всегда, была занята подготовкой конкурсного проекта, который каждая школьная команда выносила на суд зрителей во время прощального вечера, перед тем как за юными талантами приезжали родители. Официально условия конкурса оглашались только в последнюю субботу, во время завтрака, но у вундеркиндов все было продумано заранее. Поскольку это неизменно был конкурс на лучшую мышеловку, команды год от года проявляли все большую изобретательность. Кому охота слизывать прошлогодние достижения?

Сэмюел занялся поисками ребят, которые носили скобки-брэкеты для исправления прикуса. Ему понадобились маленькие круглые резинки, какие выдают ортодонты. Резинки нужны были для того, чтобы удерживать рычажок во взведенном состоянии. Линдси выпросила у повара-отставника чистую фольгу. Из нее планировалось сделать рефлектор, чтобы сеять панику среди мышей.

– А вдруг они залюбуются собственным отражением? – вслух подумала Линдси.

– Много ли они там разглядят? – отозвался Сэмюел, снимая защитный слой бумаги с крученой проволоки, стягивающей пачку мешков для мусора.

Если ребята вдруг начинали слишком пристально разглядывать обычные хозяйственные предметы, можно было с уверенностью сказать: они размышляют над усовершенствованием мышеловки.

– Симпатичные, – сказала Линдси в один из последних дней.

Накануне, заготовив ниточки с приманкой, она весь вечер ловила полевых мышей и отправляла их в пустующий кроличий садок.

Сэмюэл внимательно наблюдал за мышами.

– Я бы пошел в ветеринары, – сказал он, – только неохота препарировать живых тварей.

– Разве нам обязательно их губить? – спросила Линдси. – Мы ведь изобретаем мышеловку, а не мышегубку.

– Арти сделает им гробики из бальзового дерева, – засмеялся Сэмюел.

– Фу, гадость.

– Да, он такой!

– Вроде бы, он когда-то бегал за Сюзи, – сказала Линдси.

– Знаю.

– Он, случайно, не болтает лишнего? – Вооружившись длинным тонким прутиком, Линдси пошуровала в клетке.

– Если честно, он спрашивал о тебе, – ответил Сэмюел.

– И что ты ему сказал?

– Что у тебя все нормально.

Мыши, пытаясь спастись от прутика, забились в угол и карабкались друг на друга в тщетной надежде выбраться на свободу.

– Давай сделаем капкан с махоньким диванчиком из лилового бархата: когда они заберутся на сиденье, дверца захлопнется, а сверху посыплются кусочки сыра. Можем назвать это Царством диких грызунов.

Сэмюел, в отличие от взрослых, никогда не отметал идеи моей сестры. Он дотошно расспросил, какой именно тип обивки понадобится для будущего мышиного диванчика.

К тому времени я все реже поднималась на башню, потому что и без того могла видеть Землю, гуляя по небесным лугам.

С наступлением ночи метательницы копья и толка-тельницы ядра отправлялись в другие небесные сферы. Мне, девчонке, путь туда был заказан. А что там могло быть такого страшного? Страшнее, чем неизбывное одиночество среди живущих и взрослеющих ровесников? Или, наоборот, там сбывались мечты? Этакий мир Нормана Рокуэлла[8]8
  Норман Рокуэлл (1894–1978) – американский художник, сентиментальный традиционалист, чьи картины часто украшали обложки журналов.


[Закрыть]? Неизменная индейка в честь приезда родни. Кривая усмешка и хищный прищур дядьки с ножом.

Если мне случалось забрести слишком далеко и заговорить в полный голос, поля резко меняли свой вид. Перед глазами возникала кормовая кукуруза, а в ушах звучал бессловесный гул – протяжный и заунывный. Это было предостережением: отойди от края. В голове у меня начинало пульсировать, небо темнело, и снова возвращалась та самая ночь, вечное вчера. Моя душа сжималась в комок, наливалась тяжестью. Не раз я приближалась к своей разверстой могиле, но никогда не заглядывала внутрь.

На самом деле, я стала всерьез задумываться, что означает слово небеса. Рассуждала я так: если это и есть небеса, истинные небеса, значит, тут должны обитать мои бабушки и дедушки. Папин папа, мой самый любимый из всех, поднимет меня над полом, и мы с ним будем танцевать. Мне положены только радости и никаких страданий – ни кукурузного поля, ни могилы.

– Дело твое, – сказала мне Фрэнни. – Многие выбирают такой вариант.

– А как на него переключиться? – спросила я.

– Это не так-то просто, – ответила Фрэнни. – Надо отказаться от поиска ответов.

– Каких ответов?

– Перестань допытываться, почему убили именно тебя, а не кого-то другого; прекрати смотреть, чем заполняется пустота, возникшая после твоей гибели; заглуши интерес к чувствам живых, – пояснила она, – и станешь свободной. Короче, отвернись от Земли.

Это уж слишком, подумала я.

Ночью Рут прокралась в другой корпус, где находилась спальня Линдси.

– Я ее во сне видела, – прошептала она моей сестре.

Линдси сонно заморгала:

– Кого – Сюзи?

– Прости, я в столовой ляпнула, не подумав, – сказала Рут.

На трехъярусной алюминиевой кровати Линдси занимала нижнее место. Соседка сверху заворочалась.

– Можно к тебе? – спросила Рут.

Линдси кивнула.

Рут заползла в узкую койку и устроилась рядом с моей сестрой.

– Ну, что ты видела во сне? – шепотом спросила Линдси.

Рут начала рассказывать; в темноте Линдси смутно различала ее профиль.

– Я лежала в земле, – говорила Рут, – а Сюзи ходила надо мной по кукурузному полю. Прямо у меня над головой. Я звала ее, но в рот забивалась грязь. Как я ни кричала, она меня так и не услышала. А потом я проснулась.

– Мне она ни разу не приснилась, – прошептала Линдси. – Я во сне вижу только крыс: они мне обгрызают волосы.

Рут блаженствовала от ощущения тепла и покоя, исходившего от моей сестры.

– Ты любишь Сэмюела?

– Да.

– А по Сюзи скучаешь?

Поскольку в спальне было темно, а Рут смотрела в потолок и вообще была малознакомой девчонкой, Линдси ответила как есть:

– Не передать словами.

Директора средней школы «Девон» срочно вызвали из лагеря по семейным обстоятельствам, поэтому организацию конкурса доверили недавно утвержденному завучу школы «Честер Спрингс». Эта дамочка решила предложить нечто более творческое, чем изобретение мышеловки.

«БЫВАЕТ ЛИ ПРЕСТУПЛЕНИЕ БЕЗ НАКАЗАНИЯ? КАК СОВЕРШИТЬ ИДЕАЛЬНОЕ УБИЙСТВО?» — спрашивалось в ее наспех состряпанной листовке.

Ребята пришли в восторг. Музыканты и поэты, историки и художники с пылом обсуждали, с чего начать, и фонтанировали идеями. За завтраком, уплетая яичницу с беконом, они вспоминали великие нераскрытые убийства прошлого и оценивали подручные средства. Дело уже дошло до выбора мишени убийства. Общее веселье продолжалось ровно до четверти восьмого, пока в столовую не вошла моя сестра.

Арти увидел, как Линдси встала в очередь. Она еще не совсем проснулась, но на свежем воздухе уже начала приходить в себя и решила, что пропустила объявление конкурса на лучшую мышеловку.

Он заметил, что ближайшая листовка приклеена к стене над стойкой с вилками и ложками. До его слуха доносился чей-то рассказ о Джеке Потрошителе. Арти поднялся из-за стола, чтобы вернуть на место поднос.