Текст книги "Ночной поезд в Мемфис"

II

Шмидт симпатизировал Мэри, а она – ему. Кто бы бросил в нее за это камень? Он чрезвычайно мил, особенно когда хочет быть галантным. Джон тоже желал оказать нам внимание. Кто знает, что было у него на уме? Быть может, он хотел всем нам просто досадить? И я, безусловно, почувствовала досаду, когда он переключил внимание Шмидта с античных ценностей на музыку кантри. Достаточно оказалось одного вопроса. Шмидт с восторгом стал распространяться на эту тему:

– Да-да, это очень интересный музыкальный жанр. Я обязан Вики за то, что она меня к нему приобщила. Я даже подумываю, не научиться ли играть на гитаре.

– Это будет все же лучше, чем слушать ваше пение, – грубо заметила я.

Шмидт совершенно невосприимчив к моим оскорблениям. Он считает, что я просто подтруниваю над ним. (Может, он и прав.)

– Тогда спойте сами, – предложил он. – Ту, об умирающей подушке.

– Об умирающей подушке?! А, о погребальной подушечке. – Глаза у Джона были голубыми и невинными, как незабудки. – Я должен непременно это услышать.

В конце концов мы все перешли в холл и уютно устроились вокруг рояля. Шмидт немного играл, вполне достаточно, чтобы задавать тон певцам. Он сказал нам слова трех куплетов из «Смерти грешника», включавшие и сюжет об «умирающей подушке» (незначительная ошибка в выборе слова, как заметил Джон).

Существует масса песен в стиле блуграсс об узниках, о скованных одной цепью каторжниках и о грешниках. Шмидт, видимо, задался целью показать, что знает их все. Менее толстокожий человек, несомненно, испытал бы неловкость, если бы при нем затронули подобные темы, но только не Джон! У него и вообще-то обескураживающее чувство юмора, а в тот день он был в особо странном настроении и все время подначивал Шмидта. Могу себе представить, что испытывала при этом Мэри. Ее это, конечно, не забавляло.

Как только Шмидт запел, холл быстро опустел. Поскольку я не хотела оставлять его одного – особенно с Джоном, – то осталась и, чтобы продемонстрировать свое хладнокровие, даже несколько раз подпевала хору. Я весьма горжусь своей способностью плавно переходить от одной ноты к другой и была полностью поглощена исполнением «Маленького гробика из красного дерева», когда до меня дошло, что Шмидт готов (на «Маленьком гробике» он обычно не выдерживает и срывается в слезы), а Джон, чуть гнусавя, ровным тенором, подозрительно напоминающим голос великой Сары Картер, выводит мелодию.

Словно получив болезненный пинок, я спустилась на землю. Когда-то мы с ним пели – причудливое попурри из произведений Баха, немецкие народные песенки, рождественские гимны, – пели, чтобы не заснуть в ту ночь, когда вьюга отрезала нас от мира в заброшенной церкви. То была самая памятная из ночей, проведенных нами вместе, включая и другие, тоже памятные, но по совсем другим причинам. То была ночь ночей, которую я не хотела вспоминать.

Лирика тоже не помогла: «Возьми письмо его и медальон и нежно положи на сердце мне...» Я резко прервала глиссандо:

– Пора переодеваться к банкету, Шмидт, а то опоздаем.

– Ну еще одну, – умоляюще произнес Джон, глядя на меня из-под густых ресниц.

– Хорошо, еще одну успеем. Дайте подумать... А! Вот эту вы, наверное, не слышали, это последний хит сестер Роуд.

Песня называлась «Ты – объезд на пути к небесам». Думаю, и простаку понятно. Сюжет незамысловат: когда мама героя лежала на смертном одре, она наказывала ему не якшаться с девчонками определенного толка. Но герой был ослеплен светом фар ее автомобиля и сел к ней в машину, просто покататься...

Пропев три куплета и три раза припев, я прервала Шмидта.

На лице Джона было написано восхищение.

– Боже мой, – благоговейно произнес он, – это великолепно! Это даже лучше, чем песня об Иисусе и футбольных воротах жизни. Как там? «Следуя изгибам твоего тела, я сбился с пути...»?

– Шмидт, – угрожающе процедила я сквозь стиснутые зубы.

– Да-да, Вики, идем. – Вставая, он взял Джона под руку, – «И руки мои соскользнули с руля...»

Они пошли к двери, рука в руке, их голоса слились в дуэте. Это было самое отвратительное завывание, какое мне доводилось слышать, а я пару раз в жизни наступала кошкам на хвосты.

– Иногда на него находит, – сказала Мэри со сдержанной извиняющейся улыбкой. – Причуда.

Причуда? Я бы назвала это по-другому.

III

Собирать Шмидта на торжественный ужин и костюмированный бал так же хлопотно, как наряжать невесту под венец. (Да, мне приходилось быть подружкой невесты. Дважды.) Сама я оделась быстро. Шмидт, этот хитрый маленький негодяй, подарил мне три ужасных платья, купленных у торговцев с лодок: одно было слишком коротким, другое – слишком узким, третье – то и другое вместе, и все три расшиты разноцветными блестками. Я уже решила, что не появлюсь на публике ни в одном из них, и, надев платье в синюю и белую полоску, купленное у Азада, оглядела себя. Быть может, оно не выглядит шикарным, зато очень удобное и очень простое: два прямоугольных лоскута, сшитые на плечах и по бокам, с прорезями, оставленными для рук. Синий шнур окаймлял горловину и шлиц спереди.

Я навесила на себя фальшивые золотые украшения и после размышления, более долгого, чем заслуживал предмет, надела на шею цепочку с золотой розочкой. Слишком много народа имело доступ в мою каюту, и столь необычное и ценное украшение могло вызвать излишний интерес. Саму подвеску я засунула поглубже в вырез платья, чтобы никто не смог ее увидеть или незаметно снять, и отправилась в каюту Шмидта.

Когда он открыл мне дверь, уголки его розового ротика разочарованно опустились:

– Почему вы не надели одно из своих красивых новых платьев? Это – слишком простое, слишком просторное. Оно уродливое!

Я могла бы так же оскорбительно высказаться по поводу его вклада в мой гардероб, но мама всегда учила меня, что неприлично критиковать подарки.

– Я их берегу, чтобы ослепить Герду. Поторопитесь, Шмидт. Вы что, ждали меня, чтобы я застегнула вам пуговицы?

– Нечего застегивать, у меня нет никаких пуговиц, – всерьез ответил Шмидт. – Просто я еще не решил, что надеть: костюм с золотым или серебряным шитьем. Или, может, этот, красно-зеленый?

– Но мне казалось, вы уже остановились на золотом.

– Да, но теперь думаю, что лучше все же серебряный. А, придумал! Вы будете в золотом, а я в серебряном.

– Все равно никто не поверит, что мы близнецы, Шмидт.

Шмидт снизошел до смешка. Однако он был полон решимости, и я сдалась. Он скромно удалился в ванную, пока я переодевалась. Мне на это потребовалось секунд сорок, после чего я уселась и приготовилась ждать еще минут десять, но в конце концов взвыла:

– Какого черта вы там делаете, Шмидт?

Дверь открылась. Если бы я не сидела, то рухнула бы на пол.

Свободные одежды и головной убор, обрамляющий лицо и скрывающий лысину, придает мужчине весьма привлекательный, чтобы не сказать сексуальный, вид; даже пухленький коротышка выглядел в них величественно. Беда лишь в том, что Шмидт покрасил усы черной краской.

Простая констатация факта, однако, не может передать, как смешно он из-за этого выглядел. Будучи от природы белокож, Шмидт обгорел, и лицо его стало пунцовым, брови остались кустистыми и седыми, а усы... мягко выражаясь, он сделал это зря.

Неужели я сказала это вслух? Нет. Вслух я сказала:

– Ach du, Liber[38]38
  Ах ты, дорогой (нем.).


[Закрыть]! Как говорят у нас в Миннесоте, ваш вид ласкает глаз.

Шмидт вернул мне комплимент, сказав, что я тоже грандиозно выгляжу, но попросил распустить волосы. Я отказалась. Он затеял дискуссию на эту тему, но я уже открыла дверь – как раз в тот момент, когда его соседи выходили из своей каюты.

Мэри в еще одной вариации свободного арабского платья выглядела лет на шестнадцать. Ее одеяние было бледно-желтым. С надетого поверх платья корсажа свисали маленькие ленточки. Рукава закрывали руки по локоть, сквозь плотную, непрозрачную ткань ничего не было видно.

Я предполагала, что Джон даст себе волю – он ведь такой мастер менять личины, в нем есть что-то от плохого актера. Но он не надел даже смокинга. Без головного убора, в рубашке с короткими рукавами и мятых брюках защитного цвета, он имел тот небрежный щегольской вид, какой умел придавать себе только Джон.

Его обувь навела меня на догадку.

– А, – сказала я, – значит, вы играете роль честного, работящего археолога! Очень оригинально.

Только Джон понял скрытый намек и довольно улыбнулся, а Шмидт воскликнул:

– Sehr gut![39]39
  Очень хорошо! (нем.).


[Закрыть] Но вам нужен пробковый шлем, сэ-э-э... Джон. У вас есть? Возьмите мой. Нет, прошу вас, это придаст вашему костюму завершенность.

Большинство остальных мужчин не смогли противиться соблазну разрядиться в пух и прах. Только Эд Уитбред и уролог-птицевод надели обычные смокинги. На головах у Свита и Брайта красовались огромные тюрбаны, а у герра Гамбургера, как я окрестила господина из Гамбурга, – лихо сдвинутая набекрень красная феска. Лэрри облачился в длинную галабею мягкого коричневого цвета. Женщины напоминали стаю птиц с пестрым оперением. Сьюзи втиснулась в узкое платье с золотыми блестками, Луиза – в одно из витиевато и ярко расшитых одеяний. Оно и само по себе было достаточно безвкусным, но она еще дополнила свой наряд неким, видимо, самодельным сооружением – подобием высокой короны, в которой Нефертити изображена на большинстве своих портретов. На Нефертити этот головной убор выглядит грандиозно, потому что у нее длинная и стройная шея. И нет усов.

Мы все кружили по залу, разглядывая костюмы друг друга, обмениваясь комплиментами и потягивая напитки, пока нас не призвали на банкет. Мне до смерти надоели новобрачные, мне не хотелось наблюдать, как ест Шмидт, поэтому я подошла к Свиту и Брайту и спросила, можно ли к ним присоединиться.

Была еще одна причина, по которой я хотела сесть с ними, но мой план в этой части был сорван Сьюзи, которая тоже решила составить нам компанию. Очевидно, она положила глаз на Брайта; должно быть, он (или, скорее, Свит) богаче, чем притворяется, решила я. Сьюзи не удалось заставить Брайта заговорить, но он улыбался во весь рот, без конца кивал и не мог глаз отвести от ее декольте. Должна признать, зрелище было действительно впечатляющим.

Я попробовала было заговорить на интересующую меня тему, но как только упомянула Али, Свит нахмурился и затряс головой:

– Да, я слышал. Очень печальный случай. Слишком печальный, чтобы вспоминать о нем в такой вечер. Вики, вы пробовали кускус? Очень вкусно.

Я попробовала кускус. Не помню, что еще я ела, все было очень вкусно, но названий я бы не запомнила, даже если бы старалась. Бродя вдоль ломившегося от яств стола, я изредка ловила взглядом Шмидта, который от всей души наслаждался жизнью.

После ужина мы перешли в холл, где был сервирован кофе и предстояли развлечения. Почти все к тому времени были навеселе и включились в соревнование на лучший костюм с детским восторгом. Сьюзи пыталась исполнять танец живота, а Луиза изобразила живую скульптуру – руки воздеты к небу, кисти разведены в стороны и обращены ладонями вверх а-ля Стив Мартин в роли фараона Тута[40]40
  Сокращенно от Тутанхамона.


[Закрыть]. Приз за лучший мужской костюм был единодушно присужден секретарю Лэрри, которого, очевидно, уговорили сделать перерыв в работе на этот вечер. Он выглядел как настоящий араб в длинной галабее, темных очках и головном платке с шахматным узором, ниспадающем на лоб и щеки и придерживаемом на голове мягким двойным обручем.

Наш маленький музыкальный ансамбль сменил западные инструменты на барабаны и дудки. Музыканты дали небольшой концерт национальной музыки, после чего Хамид, выступавший в роли церемониймейстера, сделал объявление. Зрителям, по всей видимости, предлагалось особое угощение. Хамид сказал лишь, что танцор, которого нам предстояло увидеть, обычно не выступает перед публикой. Нынешнее представление – жест любезности, дань уважения особо выдающейся группе гостей.

На середину зала вышел Фейсал.

Я всегда видела его лишь в европейском платье. Теперь на нем была простая серая галабея. Даже стоя неподвижно, он выглядел потрясающе. Затем оркестр заиграл, если это слово здесь подходит, и он начал танцевать.

Известно, что танец живота – это вульгарная версия классического арабского танца, который, кстати, исполняется только мужчинами. Если вы думаете, что танцующий соло мужчина выглядит женоподобно, значит, вы не видели Барышникова или иных великих танцоров. Совершенно по-своему изъясняясь на языке совершенно особого танца, Фейсал производил такое же сильное впечатление. Я не могу описать того, что он делал. Его танец включал движения рук, тела, головы – иногда грациозные, плавные, иногда – мощные, почти резкие. К тому времени, когда он закончил представление, у всех без исключения дам в зале пересохло во рту, а мне в голову приходили мысли, которые я заклеймила бы сексизмом, посмей какой-нибудь мужчина подумать то же самое обо мне.

Несколько мгновений Фейсал стоял неподвижно, слегка склонив голову в знак благодарности за аплодисменты, а затем протянул вперед руки и одарил нас ослепительной улыбкой:

– Ну, кто со мной?

Сьюзи выскочила первой. Они заскользили в танце, во всяком случае, Фейсал заскользил, держа Сьюзи на расстоянии вытянутой руки, только руки у них и соприкасались. Сьюзи грациозной назвать было трудно, но удовольствие она получала огромное: споткнувшись о собственную ногу, она разразилась оглушительным смехом, блеснув при этом зубами, почти такими же белыми, как у Фейсала. После нее сделали попытку Свит с Брайтом, они кружились друг с другом торжественно, делая волнообразные движения руками. Эффект получился далеко не тот же, что у Фейсала.

Мне захотелось выпить чашку кофе. Когда я проходила мимо танцевального круга, Фейсал аккуратно передал Сьюзи Брайту и подхватил мою руку.

– Все дамы по очереди! – крикнул он, потащив меня в центр площадки.

Танцор из меня никудышный, но Фейсал вел партнершу умело и твердо. Я старалась принять бывалый вид, однако чувствовала, как мое лицо заливается краской. Я всегда смущалась из-за своего роста. Маленькие женщины, даже если они неуклюжи, выглядят аккуратно. Высокие же просто всегда выглядят неуклюжими. Точка. Абзац.

– Вы очень грациозны, – тихо произнес Фейсал, уверенно выравнивая меня после того, как я споткнулась.

–А вы – большой лжец. Я вам это припомню, Фейсал. Он засмеялся, откинув голову. Кожа на его мускулистой шее была гладкой и смуглой.

– Вы меня избегаете? Я вас совсем не видел последнее время.

– Вы были заняты. О-о-о, прошу прощения.

– Расслабьтесь, у вас все прекрасно получится, если не будете так бояться.

Понять намек было не так уж трудно, тем более что он сопровождался томным взглядом черных очей из-под густых ресниц. Я рассмеялась и споткнулась снова. Фейсал улыбнулся:

– Это, кажется, входит в привычку. Простите. Я действительно был занят, к тому же личные встречи на борту представляют определенную трудность. В Луксоре у нас будет немного свободного времени, могу я показать вам городские достопримечательности?

– Самое подходящее время назначать свидание, – сказала я, стараясь не запутаться в собственных ногах.

– Тем не менее подумайте.

– Подумаю. А теперь можно мне сесть?

– Конечно. Тем более что пришла пора покружить Нефертити. Правда, у нее устрашающий вид?

Я не так уж много танцевала и не должна была бы задыхаться, но едва переводила дух и решила выйти на свежий воздух, чтобы взять себя в руки. Направляясь на палубу, я стала свидетельницей забавной пантомимы: Мэри стоя оживленно жестикулировала. Я не расслышала ее слов, музыка играла слишком громко, но было совершенно очевидно, что она уговаривает Джона потанцевать с ней. Он отрицательно качал головой. Тогда она схватила его за руку и потащила, лицо ее радостно сияло. Джон тоже улыбался, но продолжал качать головой. Шмидт наблюдал за ними. Будучи дамским угодником, он скользящей походкой приблизился к Мэри и подал ей руку. Когда я выходила, они направлялись к танцевальной площадке.

На палубе не было темных уголков, но я нашла местечко между двумя фонарями, относительно затемненное, и склонилась над водой, опершись о перила. Ночь была великолепной, ветер холодил мои пылающие щеки, а неполная луна отбрасывала на воду серебристую дорожку света. Сквозь деревья на берегу мерцали огни деревни, а на небе сияло больше звезд, чем я видела за всю свою жизнь. Это была преисподняя, романтичная, как любой ад на земле, и я стояла посреди нее, одна в лунном сиянии, размышляя о том, кто из этих обольстительных мужчин собирается перерезать мне горло и когда.

Фейсала, конечно, может интересовать и моя собственная великолепная особа – высокие блондинки популярны в Италии и далее на восток повсюду. Он также может быть агентом египетской безопасности. Я была бы счастлива, если бы любое из этих предположений оказалось верным, а еще лучше, если бы сбылись оба.

До сегодняшнего вечера он соблюдал дистанцию. Намеренно ли он делал это – из предосторожности, чтобы никто не заподозрил, какова его истинная роль? Предложение о свидании в Луксоре можно рассматривать как попытку приободрить меня. Все было абсолютно логично и абсолютно недоказуемо.

Человек передвигался с легкостью тумана словно на мягких кошачьих лапках, так тихо, что я ничего не слышала, пока он не очутился прямо у меня за плечом. Когда я обернулась, было уже поздно: спина моя оказалась прижатой к перилам, а его поднятые, готовые действовать руки красноречиво убеждали, что далеко я не уйду, даже если попытаюсь бежать. Луна светила у него за спиной, так что, хоть волосы его и мерцали в лунном свете, лицо оставалось в тени.

Он схватил меня за плечи и притянул к себе. Все произошло так быстро и так неожиданно, что я вовремя не среагировала. Попробовала было согнуть ногу в колене, но он всем телом прижал меня к перилам, а кулаки мои, которыми я никогда не била по лицу, во всяком случае, по этому лицу, оказались зажатыми между моей и его грудью. Его правая рука обвила меня и крепко сжала.

– Если ты собираешься кричать, я настоятельно рекомендую тебе этого не делать, – шепнул он.

– Черт тебя возьми, – прошипела я. – Что это ты делаешь? Кто-нибудь увидит...

Прерывающимся, низким голосом он проговорил что-то, чего я не разобрала, а его свободная рука скользнула мне на грудь. О том, чтобы закричать, теперь не могло быть и речи: у меня «в зобу дыханье сперло». Остаток уходящего из легких воздуха смешался с его дыханием в тот момент, когда он раздвинул мои губы своими. Я не могла освободиться: его пальцы соскользнули с моей груди к локонам на затылке, и голова моя, прижатая его губами, оказалась в его ладони, словно в колыбели. Я знала – думала, что знала, – силу его рук и гибкого тела, но никогда прежде эта сила не была такой неуправляемой и безумно требовательной. Во всяком случае, не со мной.

Он прервал поцелуй так резко, что только перила за спиной спасли меня от падения, и отступил, засовывая руки в карманы. Я чувствовала себя, как ныряльщик, слишком долго пробывший под водой, – звон в ушах, стесненное дыхание, обмякшее тело... Судорожно ловя ртом воздух и дрожа всем телом, я прилепилась к перилам и стояла так, пока не восстановилось дыхание. Я умею ругаться на нескольких языках, но в тот момент не могла найти ни в одном из них слова, которое достаточно сильно выразило бы мой гнев.

– Как долго ты женат – две недели?

Он безразлично пожал плечами, но когда заговорил, голос у него был хриплый и прерывающийся:

– Моногамия слишком скучна. Почему я должен привязывать себя только к одной женщине?

– Она так молода, мила и так безумно тебя любит...

– И так богата, – подхватил Джон. – Надеюсь, ты не подумала, что это я заплатил за те вульгарные бриллианты?

Все отрицательные эмоции, которые я когда-либо к нему испытывала, – гнев, презрение, ненависть, отвращение – закипели во мне. Мои скандинавские предки были склонны к приступам необузданной ярости, но со мной такой приступ случился впервые. Я отвела руку назад и резко взмахнула ею.

Нечасто мне удавалось застать Джона врасплох, но на этот раз удалось. Звук, произведенный моей ладонью, напоминал треск внезапно обломившейся толстой сухой ветки. Боль от удара, как стрела, пронзила мне руку до самого плеча.

Это было чудесное ощущение!

Когда шум в ушах стих, я услышала голоса и смех. Видимо, танцы закончились и люди выходили из холла. Не знаю, видел ли нас кто-нибудь. Да мне это было и не важно.

Моя бальная сумочка валялась на полу. Я подняла ее, достала носовой платок и тщательно вытерла губы. Джон, держась рукой за щеку, ретировался в тень. Я выбросила платок и пошла прочь.

Мне не хотелось проходить через холл, потому что я догадывалась, что похожа на Горгону – с всклокоченными волосами, кровью на губах и злобным выражением лица. Взобравшись на ощупь по лестнице, на которой висела табличка «Только для команды», на верхнюю палубу, я, никем не замеченная, по другой лестнице спустилась ниже, пробралась в свою каюту, задернула шторы, разделась и оценила нанесенный моему телу ущерб. Мне было больно в стольких местах, что я не могла решить, где же больнее всего. К утру красные пятна на руках станут багрово-черными. Очень мило, подумала я: мы с Мэри сможем сравнить свои синяки.

Затем я пошла в ванную. Присев на корточки, в такой унизительной позе я вдруг осознала отвратительную правду: поцелуй был не без взаимности. Если бы Джон не прижал мне руки, они обвились бы вокруг его шеи.

И он нашел розочку! Вернувшись в каюту, я увидела, что она висит снаружи. Движение этих длинных проворных пальцев вдоль цепочки вниз, туда, где в ложбинке меж грудей покоилась розочка, было вызвано любопытством и злобным самодовольством.

Какой подъем, должно быть, испытало его эго, когда он убедился, что еще одна обезумевшая от любви дура носит подаренную им безделушку!

Резким рывком я сорвала с себя цепочку и швырнула ее через всю каюту, затем вошла в душ и отвернула кран до отказа.

Я не слышала стука в дверь, пока не выключила воду. Скорее всего это был Шмидт, столько шума наделать мог только он. Следовало ожидать, что он заметит мое отсутствие и пойдет искать меня. Я прикрыла мокрое тело и, главным образом, ушибы махровым халатом и пошла открывать. Шмидт продолжал колотить в дверь, пока я ее не открыла.

Вероятно, он покрасил усы гуталином или какой-нибудь другой Смываемой краской, потому что теперь она почти сошла, оставив лишь черные разводы на щеках, похожие на боевую раскраску.

– А! – воскликнул он, критически оглядывая меня. – Вам было плохо?

– Как вы догадались?

– Понял по вашему виду, – ответил Шмидт. – Разрешите мне войти, я вас полечу.

Я вздохнула и отступила в сторону:

– Меня не надо лечить, Шмидт, мне нужно просто лечь в постель.

– Вы правы. Завтра вставать на рассвете – экскурсия в Абидос. Я вас уложу.

Я засмеялась и запротестовала. Смеяться не следовало: когда нижняя губа растянулась, ранка снова разошлась. Лицо Шмидта приняло трогательное выражение, и он сказал тоном, которым редко разговаривал даже со мной, любимой своей подопечной:

– Когда мне бывало плохо или я заболевал, вы заботились обо мне, Вики. Позвольте теперь и мне сделать что-нибудь для вас.

Я опустила голову, чтобы скрыть слезы, навернувшиеся на глаза, и пролепетала:

– Ну ладно, спасибо, Шмидт. Только не предлагайте мне стакан пива от расстройства желудка.

– Пиво очень помогает при расстройстве желудка, – серьезно возразил Шмидт. – Но у меня есть кое-что получше. Пока вы будете надевать ночную рубашку, я это кое-что принесу. Если, конечно, не хотите, чтобы я помог вам с рубашкой.

Он хитро подмигнул мне, озорно хихикнул и выбежал рысцой, не дожидаясь ответа. Я успела переодеться и спрятать покрасневшие от стальной хватки Джона места, когда Шмидт вернулся, такой ласковый и заботливый, что я, не моргнув глазом, проглотила отвратительную гадость, которую он принес, а также снотворную таблетку. Укутав меня одеялом, он встал у кровати и внимательно посмотрел сверху вниз:

– Не хотите сказать мне, что случилось? Я отвернулась:

– Ничего не случилось, Шмидт, просто я перебрала.

– Гм, – хмыкнул он.

– Спокойной ночи, Шмидт. И спасибо.

– Schlaf wohl[41]41
  Спите спокойно (нем.).


[Закрыть], Вики. И ни о чем не тревожьтесь. Отец земной да поможет нам, что бы там ни было.

Он нарочно сказал «отец земной» вместо «Отец Небесный», чтобы я улыбнулась. Я улыбнулась. Он неловко похлопал меня по плечу и, семеня, вышел, оставив ночник включенным. После его ухода я потянулась, чтобы выключить свет, – розочка лежала на ночном столике, разорванная цепочка обвилась вокруг нее, словно маленькая золотая змейка.