Текст книги "Свенельд. Хазарский меч"

– Я только хотел уберечь от разорения… – задыхаясь, отрывисто забормотал он. – Их две тысячи, а нас…

– Хватит! – Азар отмахнулся. – К псам твои оправдания! Если ты и правда друг мне и верный слуга хакан-бека, ты тем докажешь мне дружбу, что будешь пить и веселиться на моей свадьбе с этой вашей девой. Я возьму ее как выкуп вашей измены, и заклинаю вас вашими зэдами, что не позднее зимы вы все, – он бешеным взором окинул тархановцев, замерших у костра, и каждый ощутил себя мышью под взглядом ястреба, – докажете мне вашу верность получше, чем питьем, – с оружие в руках, когда мы пойдем громить наших врагов и мстить за кровь моего брата! Да услышит меня Уастырджин и все семь богов!

Ответом было молчание. Тархановцы, изумленные чудными открытиями и придавленные угрозой, не смели подать голоса. Ярдар почувствовал, что дух его сломлен. В нем осталась яростная злость на Хастена – вот кто истовый переветчик! – но перед Азаром он был безоружен.

– Отведите красотку в шатер, – Азар кивнул своим людям, – а мы будем пить и веселиться, пока в последнем бочонке не высохнет дно.

За спинами толпы снова заиграл бубен: сперва робко и тихо, потом все более смело и зажигательно. Два отрока подтолкнули Заранку к Азарову шатру; она прошла и скрылась за пологом, больше не подняв глаз и не одарив взглядом никого.

Только старый Хельв отметил: и после бани она не вымолвила ни единого слова, а значит, пока не скажешь, чтоб ожила по-настоящему.

* * *

Темнело, но веселье на лугу делалось все более буйным. Из города было хорошо видно, как пылают внизу высокие костры, бросая отблески на белые пологи шатров, как устремляются в небо целые облака искр, как бьется пламя на ветру, будто плененная огненная птица норовит вырваться и улететь. Долетала гудьба рожков, стук и звон бубна, пение, топот; у костров под хлопанье в ладоши плясали то тархановцы, то хазары; черные на фоне огня фигуры казались ночными бешеными кудами. Ни в каком страшном сне Мирава увидеть не могла, что такое беснование будет называться «свадьбой» ее сестры!

Тархан-городец тоже не спал. Все мужчины были на лугу: старшие веселились вместе с хазарами, отроки сидели и стояли поодаль, наблюдая за ними не без надежды, что их тоже пригласят к котлам, когда старшие уже не смогут больше есть и пить; белея в полутьме лицами и сорочками, они напоминали рать мертвых, что наблюдают за трапезой живых, но не смеют приблизиться. Девушка из леса давно скрылась в Азаровом шатре, но сам тархан еще пировал с соратниками, запевал песни, принимался рассказывать Ярдару, как похитил свою невесту его дед, но сбивался на язык ясов.

Женщин на луг не пускали – чтоб не вышло лишних раздоров, – но в городце им хватало работы. Ярдар велел постараться и угостить хазар получше, пустить в ход запасы жита, на которых предполагалось дожить до новой жатвы, и хозяйки, стеная, подчинились. Дымили все летние и хлебные печи под навесами, везде пекли лепешки и блины – из пшеничной, ячменной, овсяной, ржаной муки. Вынесли из погребов сметану, молоко, сливки, масло, мед, соленую рыбу. Испеченные блины и лепешки сносили к корытам у ворот, где их принимали Дивея и Озора, а оттуда отроки несли на луг.

Рдянка и Елина трудились у своей печи и наряду с другими приносили большухам готовое угощение; Миравы те не видели, но думали, что она хлопочет в избе. Однако там Миравы не было. Она приказала Елине и Рдянке делать что велено, припасов не жалеть, но сама повозилась с чем-то у большой укладки и пропала с глаз. Хорошо, что Ярдар всех занял работой – ни Риманте, ни Вербине некогда сидеть возле нее.

С тех пор как она услышала, что Азар-тархан решил участь Заранки, душа в ней будто окостенела. Никто не может взять водимую жену без уговора с ее родом, а Азар даже не спросил, кто над Заранкой старший, кто есть из родни, не велел никого из них к нему доставить. Потешится, пока стоит у Тархан-городца, да и покинет ее на позор всему роду. Если и увезет с собой, тоже радоваться нечему: безродная и бесприданная, такая жена окажется в доме на положении рабыни, участь ее ждет самая низкая и горькая.

Смириться с такой долей Мирава не могла, как не может здоровый человек покорно идти ко дну, пока есть силы держаться на воде. У Заранки нет другой забороны, кроме нее, но она-то есть!

Вечерний ветер дул в сторону хазарского стана. Мирава укрылась за дубом на валу и, сняв повой – вот уж не думала, что когда-нибудь сделает это под открытым небом! – расплела длинные косы. Распущенные волосы упали ниже пояса, волнистые, будто густые водяные струи, но не золотисто-рыжие, как у Заранки, а русые. Потом Мирава сняла пояс, открывая себя тем силам, в которых нуждалась. На плечи она набросила темно-серый кожух, чтобы белая рубаха издали не бросалась в глаза среди сумерек, и теперь почти сливалась со стволом дуба.

В руках у Миравы был небольшой берестень. Зачерпывая из него мелко растертую сон-траву, она бросала ее по ветру в сторону луга и шептала:

 
Пойду я из дверей в двери, из ворот в ворота,
В сторону подвосточную,
Покроюсь белым облаком, обтычусь звездами частыми.
Взойду на гору высокую-далекую,
По седым облакам, по небесным водам.
На той горе великой растет сыр-матёр-дуб Держимир,
Под тем дубом лежит бел-горюч-камень,
На том камне сидит красная девица, Перуница-Громовица.
Говорю я ей: ты, красная девица, Перуница-Громовица,
Отопри ты отеческий меч-кладенец,
Достань дедов панцирь, отомкни ты, девица, шелом железный,
Выведи ты, девица, ворона коня,
Ворона коня, тучу грозную…
 

Мирава смотрела в закатное небо, где длинные серовато-синие облака лежали, будто каменные ступени, по которым усталое солнце сходит на отдых в черноту леса, и дух ее поднимался навстречу солнцу, туда, где воцарялась над миром ночная госпожа-тьма. Она видела ту девицу – огромного роста, плечистую, как мужчина, в черной кольчуге, черном шлеме, с огромным копьем в руке, возле черного коня ростом с гору. Румяное лицо девицы Перуницы было нахмурено, могучая рука уже готовилась разить врагов – тех черных игрецов, что скакали у костров на лугу, звенели в бубен, дудели в рожки, пели и плясали.

 
Наведи ты долгий сон-угомон
На их ясны очи, на белое тело,
На ретивое сердце, на красную кровь, на черную печень,
На жилы и поджилы, на суставы и подсуставы…
Гром возгрянет, молонья сверкнет, вихрь взыграет,
А вороги мои все ровно мертвы лежат…
 

Мирава вынимала новые и новые горсти растертой в мелкую труху сон-травы, запасенной ранней весной, и бросала в объятия вихря; тот с готовностью подхватывал в невидимые руки, на невидимых крылах нес туда, куда ему указывало заклинающее слово. Русые волосы Миравы вились на ветру грозовой тучей.

Как и все женщины в семье, Мирава с детства умела сплетать заговорные слова. Но не любила этого делать: стоило ей начать, стоило подумать об острове Буяне, откуда берет начало все сущее на свете, как тут же этот остров раскрывался во всю шить где-то внутри нее и начинал расти, расти… Неслись через душу птицы – белые, серые, черные, птицы с человеческими лицами, с резкими голосами. А за ними являлся кто-то еще – огромный, как сыр-матёр-дуб. Этот кто-то помещался в нее, становился ею, заполнял ее всю, но оставался чем-то отдельным. Это было слишком страшно, и Мирава старалась даже не заглядывать туда, где жила эта тень. Она рассказывала о ней матери, но Огневида только качала головой и не могла посоветовать, как от этой тени отвязаться. Она, видно, знала, что это такое, и никогда не неволила старшую дочь к ворожбе.

Но сейчас Мирава охотно призвала ту тень – могучая и плотная, та откликнулась и встала за спиной. Ее руки двигали руками Миравы, ее сила посылала сон-траву и вещее слово в полет. Мирава не оглядывалась, но знала, что эта тень – точь-в-точь она сама. Сейчас она была того же роста, и так же вились волны ее волос, но видеть ее можно было, только стоя к ней спиной. Мирава не смогла бы объяснить этого, но было именно так: глядя в сторону костров на лугу, она одновременно видела ту, что стояла за спиной, а если бы повернулась к ней лицом, тень скрылась бы от глаз.

И лицо у этой тени было точь-в-точь как у Миравы.

 
Заточи их в семьдесят семь цепей,
Запри на семьдесят семь дверей,
На семьдесят семь замков,
На семьдесят семь крюков…
 

Сливаясь со своей тенью, Мирава росла и росла, делалась выше и выше. Вот она уже достает головой до неба и видит костры далеко внизу, будто угольки, будто искорки. Она видит, как огромный волк, величиной с грозовую тучу во все небо, разевает жадную пасть и хватает красное яблоко солнца; красный свет гаснет в его пасти, под небесным сводом разливается тьма и мертвящий холод. Она берет этот холод, собирает в охапку и бросает туда, где скачут и поют зловредные игрецы; они замирают, падают, засыпают глубоким мертвым сном. И будут спать, пока сам Перун не возьмет у дочери золотое копье, не разобьет тучу, не выпустит на волю солнце… Но это будет нескоро, спать им долго, очень долго…

 
А ты, Азар, Кадзахов сын, твое сердце вощаное,
Твои ноги глиняны, твои руки берестяны, твои жилы соломенны,
 

– шептала она, чувствуя, как из уст ее выходит мертвящий холод и несется над лугом, будто стрела.

 
Как воззрит на тебя красная девица, Перуница-Громовица,
Так одеревенеют твои берестяные руки,
Подкосятся глиняные ноги, растает вощаное сердце,
Поникнут соломенные жилы.
Черный уголь – в уста тебе, черный прах – в очи тебе,
Старая старуха Морена – на грудь тебе…
 

Мирава глубоко-глубоко вдохнула, будто втягивая в себя весь белый свет поднебесный. Потом осторожно выдохнула, возвращая его обратно. Она сделала что могла, и мир вокруг начал дрожать, как отражение в неспокойной воде, грозя треснуть и рассыпаться.

Лик девицы Перуницы в высоте начал меркнуть. На вид она была точь-в-точь как сама Мирава, и черные волосы, ничем не стесненные и не связанные, вились вокруг ее белого лица грозовым облаком.

Затворив ворота на остров Буян, Мирава выпустила из рук опустевший берестень, прижала ладони к лицу, зажмурила глаза. Дева Перуница скрылась в облачном чертоге, серая тень за спиной растаяла. Без нее на сердце стало легче, но появилось чувство беззащитности. В волнах русых волос, укрывавших ее почти до бедер, в сером кохуже на плечах, Мирава стояла за дубом, будто вышедшая наружу душа дерева, и потихоньку утверждалась в обычных пределах человеческого существа.

* * *

В шатре было совершенно темно, только через щель у полога виднелись красные отблески ближайшего костра. Заранка ничего не ела с утра и была очень голодна. Азар о ней позаботился: велел доставить к ней вареную утиную грудку и несколько блинов в деревянной миске, но у нее ком стоял в горле и на еду не хотелось смотреть. Иногда она подбиралась к щели и осторожно выглядывала, но убраться отсюда не было никакой возможности: шатер стоял в самой середине стана, со всех сторон горели костры, шумели люди. Крики, говор, пение утомили, и Заранка в темноте прилегла на кошмы, какие-то овчины и вотолы. Они лежали неровно, но вставать и поправлять их не было сил.

Она закрыла глаза, хотела позвать свою сестру Звездану и спросить совета, но будто провалилась. Во сне они шла вдвоем с Миравой по какому-то лугу, та тянула ее за руку, торопила. Заранка понимала, что надо спешить. Так они шли куда-то, потом она проснулась с мыслью, что надо уходить, но вязкий сон не отпускал, и снова ей виделось, как Мирава ведет ее за руку, оборачивается, торопит: скорее, скорее…

Когда она опять проснулась, снаружи было гораздо тише. И темнота показалась не такой плотной – неужели ночь прошла?

У полога послышалась возня. Заранка приподнялась и села. Полог сдвинулся, в шатер на четвереньках вполз Азар-тархан. Заранка забилась в дальний угол, свернулась на кошмах, надеясь, что он ее не отыщет; судя по его виду, ему сейчас было бы нелегко найти свою собственную голову. Даже стоя на четвереньках, он пошатывался.

Азар прополз немного вперед, полог за ним опустился. Тархан поднял голову и оглядел шатер, хмурясь, будто не помнил, что хотел здесь найти. Вот его мутный взгляд остановился на Заранке, он протянул к ней руку… но упал лицом вниз и так замер, с вытянутой вперед рукой.

Заранка подождала. Тархан не шевелился. Донеслось легкое сипение, потом оно перешло в похрапывание. Видно, всю ночь с вечера угощаться пивом и медом вперемешку не по силам даже тарханам. Теперь им владел тяжелый, мертвящий пьяный сон («пьян домертва», говорила о таких мать), не оставлявший места для иных побуждений. Будто сам Перун по темени приложил.

Заранка встала и неслышно сделала два шага по кошмам. Тело тархана преграждало ей путь к выходу, и она на миг замерла: показалось, что стоит ей ступить рядом, как он извернется, будто змей, и схватит ее за ногу. Одновременно она прикидывала, что может ждать ее снаружи и что делать, если там окажутся сторожа.

Сказать им, ваш тархан внезапно умер и невеста на сем свете ему больше не требуется?

Полог вдруг опять приподнялся, Заранка вздрогнула и отшатнулась. Но увидела такое, что не поверила глазам. Вместо кого-то из хазарских отроков в шатер заглядывала ее сестра Мирава – вся окутанная распущенными волосами, будто русалка. В последний раз Заранка видела сестру такой в бане еще до ее замужества, пять лет назад.

– Заранка! – шепнула она, сразу увидев сестру. – Пойдем!

И протянула к ней руку. Заранка настолько не ждала встретить Мираву здесь и сейчас, да еще в таком виде, что подумала: не русалка ли какая морочит, приняв облик сестры?

Или это ей въяве показалась сестра-близнец? Всю жизнь ощущая рядом ее присутствие, Заранка никогда не видела ее лица, так откуда знать, на кого из сестер та больше походила?

Но сомневаться было некогда: она пошла бы за любым навцом, кто взялся бы ее отсюда вывести.

Заранка показала глазами на лежащего Азара. Однако Мирава взглянула на него равнодушно, будто на камень. Уцепившись за ее руку, Заранка переступила через бесчувственное тело и вслед за Миравой выбралась из шатра.

Вокруг расстилалось неподвижное сонное царство. Угасли костры, только дым еще струился, мешаясь с наплывавшем от реки белым туманом. Везде лежали спящие люди, будто побитая девой-поляницей рать, вокруг них были разбросаны питейные рога, опрокинутые глиняные кружки и миски с какими-то сохнущими объедками, обглоданные кости, недоеденные куски блинов и лепешек. О том, что тела все-таки живы, говорило лишь разнообразное похрапывание.

Ни один глаз не открылся, ни одна голова не поднялась, когда Мирава и Заранка неслышно пробегали мимо, лишь чуть шуршала росистая примятая трава у них под ногами. У длинного кострища валялись груды костей, хребет вепря с обрубленными ребрами, обглоданные утиные склетики, пустой котел в окружении брошенных ложек. Здесь же на земле спал Ярдар, накрыв голову полой плаща. Заранка лишь бросила на него беглый взгляд и тут же отвернулась. Теперь он занимал ее не больше, чем грязная ложка и вывалянная в золе обгрызенная кость.

Как две тени, они пробежали через стан, вышли к реке и направились вверх по течению, к Крутову Вершку. И теперь, когда Мирава вела ее, как в том недавнем сне, Заранка вдруг подумала, что видела вовсе не их двоих. Она ведь видела их обеих со стороны – и сестру, и себя! И лица у них были вроде свои, но другие, как если бы в знакомые тела вселились иные души. И луг в том сне состоял из одного тумана, покрывавшего их по самые колени…

– Ну что ты – жива? – шепнула Мирава, когда уже некому рядом было их услышать и заросли скрыли их от глаз из городца.

– Да, – хрипло ответила Заранка. – Только есть хочу.

– У меня ничего нет. Ступай покажись матери, а потом отправляйся куда-нибудь в глушь, чтобы в Крутовом Вершке тебя ни одна свинья не видела. К бортникам иди, к Немтырю. Они тебя примут, а хазары там не бывают и про них не ведают. Пересиди, пока они не уберутся. А дальше мать решит, как быть.

Заранка кивнула: Мирава говорила дело.

– Постой. – Она вдруг остановилась и выпустила руку сестры.

Мирава тоже остановилась. Заранка вытащила из-за пазухи свернутый красный пояс.

При виде него они обе вспомнили Ярдара – его красивое лицо и его вчерашний позор. И от мысли о позоре сама красота его стала казаться жалкой.

Без лишних слова Заранка размахнулась и швырнула пояс в реку. Пусть старые старухи забирают назад выпрошенную у них удачу – тот, кому она назначалась, не сумел ее удержать в руках.

Пояс наполовину погрузился в воду и поплыл по течению. Обе сестры немного проводили его глазами.

– Ну, ступай! – Мирава крепко обняла Заранку, потом подтолкнула в сторону дома.

Заранка кивнула и убежала. Когда деревья скрыли ее, Мирава повернула назад к городцу. Ей еще нужно было найти в кустах свой пояс и повой, привести себя в обычный вид и из утренней русалки снова стать приличной кузнецовой женой. И обождать, пока отворят ворота и выгонят стадо, чтобы вернуться, не привлекая внимания, будто ночевала дома.

Не прошла она и половины обратной дороги, как с серого предрассветного неба посыпал мелкий дождь.

Глава 12

Когда молодой воевода Ярдар наутро вернулся домой, он был похож на утопленника: бледный, с прилипшими к лицу волосами, в мокрой одежде и совершенно хворого вида. Он так и проспал остаток ночи на земле у потухшего костра, и, прежде чем дождь его разбудил, успел пролежать под ним довольно долго. Но и стоя на ногах, проснувшимся он не выглядел. Казалось, душа его за ночь где-то потерялась, а вернулось только бестолковое тело, само не знающее, где оно и для чего нужно.

В избе его встретила очень недовольная и хмурая мать. Дивея, хоть и не гуляла на Азаровом пиру, тоже худо спала, и теперь ее многочисленные морщины казалось еще глубже, а мешки под глазами тяжелее. Только шелк зеленого очелья блестел по-молодому, а лучистые кольца на нем сияли серебряными звездами. Так могла бы выглядеть сердитая мать Месяца, когда он запоздает вернуться в свое небесное жилище, засмотревшись на земных красавиц.

– Я уж послала за тобой! – Дивея уперла руки в бока. – Где тебя синий носил? Откуда ты вылез такой – из вира со дна? С чертями водяными ты, что ли, бражничал?

– Да вроде того… – не сказал, а промычал Ярдар в ответ и обхватил себя за плечи, пытаясь унять дрожь. – Худо мне… Проснулся, что замерз… Дай сухое надеть.

Дивея махнула челядинке, Векшице, чтобы достала из укладки сухую чистую одежду.

– В баню бы тебе, господин, – посоветовала Векшица, более милосердная, чем Дивея.

– Не дойду, – Ярдар сел на лавку, свесил голову, запустил пальцы в мокрые спутанные волосы и сморщился: голова болела, от каждого движения и каждого слова делалось хуже. – И чем таким напоили вчера…

– Зять вот дома ночевал, при жене, и здоров нынче! А тебе-то чего домой не шлось? Дома, что ли, пива тебе отродясь не наливали, надо с хазарами напиваться, чтоб потом себя не помнить и дрыхнуть, где упадешь?

Ярдар еще раз поморщился: он помнил, какую пакость сделал ему Хастен, но слово «жена» почему-то показалось еще более противным, хоть он и не помнил сейчас почему.

– А тут тебя уж люди дожидаются! – не отставала грозная мучительница.

– Какие… ще… люди? – прохрипел Ярдар, ненавидевший сейчас всех людей, какие только есть.

– Каких ты сам сюда поназвал! Большаки приехали – честовский, лютенецкий, секиринский, да еще каких-то шишков бородатых притащили – из Ржавца и из Крутова Вершка, этот из них самый лихой. Все тебя хотят видеть.

Постепенно смысл этой новости стал пробиваться в больную голову Ярдара, и при первых его проблесках ему определенно захотелось немедленно умереть.

– Скажите им, что я хвораю… – прохрипел он. – А лучше – что я умер.

Стукнула дверь, внезапно открытая снаружи даже без стука.

– Господин! – завопил знакомый голос оружника Бойчи; тот и сам-то был довольно голосист, а в нынешнем состоянии Ярдара этот крик резал, как раскаленный нож. – Там говорят, у хазар Азар помер как бы вроде! А то ли может и нет, но добудиться нипочем не могут!

* * *

Слух о внезапной смерти Азара стремительно возник на коротком пути от луга до городца: хазарские отроки говорили «лежит как мертвый», а тархановские отроки услышали «лежит мертвый». Поначалу хазары и сами усомнились. Они ждали почти до полудня, но господин из шатра не показывался. Кое-кто помнил, что там с ним должна быть «молодая жена», поэтому ждали до гораздо более позднего часа, чем он обыкновенно вставал. Наконец решились окликнуть слегка, спросили, не подать ли чего. Шатер безмолвствовал в ответ, и тщательное выслушивание у полога не выявило никакого шевеления внутри. Окликнули погромче и наконец робко засунули пару голов. Тархан лежал не на ложе, где ему заботливо натаскали груду сена и меняли через день на свежее, а прямо посреди шатра, у входа, на серой кошме, во всей одежде, в сапогах, с поясом и в шапке. Попытались его поднять, уложить – он ни на что не откликался. Дышал, стонал во сне, метался, будто его душит злой дух. Тут уж принялись будить, пока дух не убил господина во сне, но лишь ценой немалых усилий добились, чтобы тархан открыл мутные глаза.

– А где же дева? – осмелился спросить Мучча, оглядев шатер – никаких признаков «молодой жены» или того, что здесь ночевал кто-то, кроме Азара.

– Кака… я де… ва? – едва ворочая языком, ответил Азар.

Отроки переглянулись, Карабай опустил углы рта. У них у всех тоже болела голова и резало глаза, многие сами не добрались ночью до своих шатров и проснулись оттого, что их поливало дождем. Помня, как хорошо тархан вчера повеселился, они догадывались, что до объятий девы, скорее всего, дело не дошло. Но куда ж она подевалась?

– Не помню… никакой девы, – бормотал Азар. – Вы все врете. Подите найдите мне пива. Или уйрана.

– Э, уйрана? – Мучча озадаченно оглянулся на Карабая. – Разве здесь его делают?

– Возьми у женщин в городе кислого молока или хоть сыворотки, уж это у них должно быть, – посоветовал ему тот. Умея соблюдать умеренность в еде и питье, Карабай сейчас был пободрее прочих. – А может, и не было никакой девы, господин, – успокаивающе обратился он к Азару. – Может, она нам всем приснилась, правда, Рамуш?

– Э, правда! – подумав, тот счел за лучшее согласиться. – Странный был сон, я и сам думал! Будто мы загнали турицу, а она залезла на дерево! Ха-ха! Где ж такое бывало?

– Не ржи, как жеребец Уастырджина, видишь, господину нужен покой! Конечно, туры не умеют лазать по деревьям. Это был просто сон…

* * *

Далеко за полдень хазарский стан начал оживать. Вчерашнее обжорство и пьянство, перемена погоды к худшему ударили по головам, как дубинка разгневанного бога. Сегодня, среди мокрого и нездорового уныния, воспоминания о какой-то девке-оборотне, сидевшей на дереве, казались нелепыми, и когда выяснилось, что в стане ее нет и никто не знает, куда она делась, все дружно стали склоняться к мысли, что она им померещилась. Кое-кто будто бы видел, как рано-рано утром по воде возле стана ходила рыжая турица с золотыми рогами и мычала, но Карабай пригрозил кунать рассказчиков в воду, пока они сами не замычат, и на этом все было успокоилось.

Но вскоре выяснилось: не померещилась… Еще пока хазарский стан спал, в Тархан-городец явились несколько старейшин, заранее созванных, по приказу Азара, на совет. Чернята из Лютенца, расположенного в двух переходах на восток, на реке Шат, застал в Честове Докучая из Секирина, который его дожидался, и дальше они двинулись втроем, прихватив Велемера. По пути к ним присоединился Хотен из Ржавца, а заночевав всей ватагой в Крутовом Вершке, они все вместе и выслушали Заведова сына, которого мать прислала рассказать о несчастье с Заранкой. Призванная к Любовану Огневида подтвердила, что ее младшая дочь отправилась в Тархан-городец повидать старшую, замужнюю дочь, и ночевать домой не вернулась.

– Что моя дочь зверицей оборачивалась и людям грозила – это ложь, видит мать-сыра-земля! – разгневанная Огневида наклонилась и коснулась ладонью земли. – Поезжайте, отцы, вызволите ее от хазар, уберегите род наш от бесчестья. Коли же не захотят отдавать, станут позорить и нас, и всю волость, то вот мое слово: пойду на болото глухое, где есть дерево сухое, куда сто лет бабки и прабабки мои отсылали всякие хвори-недуги. Найду его да отворю…

У пятерых старейшин вытянулись лица: каждый представил, как лютые хвори, что от четырех поколений их предков знахарки отсылали на глухое место, вдруг все разом будут выпущены и с воем и визгом ринутся искать себе новые жертвы.

Выезжать им пришлось под мелким дождем, а серое, плотно затянутое небо давало понять, что погода переменилась надолго. Теперь, когда всего ничего оставалось до жатвы, дожди стали бы сущим бедствием; мысленно связывая непогоду с гневом ведуницы, у которой злостно похитили дочь, старейшины торопились, полные самых дурных предчувствий.

В хазарский стан они, конечно, сами соваться не стали – там лишь один-два костра вяло дымили под вновь натянутыми пологами и кто-то стучал топором, – а направились в Тархан-городец. Там их на первый раз поджидала неудача: к Ярдару их не пустили, сказали, что воевода прихворнул.

На площадке городца собрался народ. Прикрывая головы суконными свитами и вотолами, люди слушали старейшин и передавали, что им известно о вчерашнем. Худшее подтвердилось: женщины мыли Заранку в бане после леса, и она при этом молчала, как мертвая, а отроки видели, как Азар потом объявил ее своей невестой и отправил к себе в шатер. После этого ее никто не видел и не знал, что было дальше, но догадаться было нетрудно.

Любован и Велемер угрюмо переглянулись. Жукота, предок Любована, поначалу жил в городце Честове, откуда его младший внук Крут перебрался ниже по Упе и основал Крутов Вершок. Честовский род и сейчас почитался старшим над крутоверховским и не мог оставить без внимание такое бесчестье. А Честов, хоть и уступал по величине и важности Изрогу, Секирину и Борятину, без которых было бы невозможно движение торговых обозов через волоки, тем не менее добывал немало железа и пользовался уважением.

– Подите ко мне в избу, отцы! – к ним подошла Мирава, удивительно спокойная для женщины, у которой хазары похитили сестру. – Переждите, пока воевода выйдет.

Но не успели они принять ее приглашение, как из своей избы появилась Озора и позвала к Хастену – он желает говорить со старейшинами. Не так чтобы ему хотелось с ними беседовать, но он опасался, как бы старики не отправились прямо к тархану – тогда забот не оберешься.

– Ты, воевода, скажи хазарину, чтобы нашу девку отдал! – сурово обратился к нему Велемер. – И если сотворил с ней что, то роду ее вира полагается за бесчестье!

– Вира вам полагается! – напустился на них Хастен. – Да как бы с вас самих не взяли за колдовство! Знаешь ты, что ваша девка туром обернулась и самого Азара чуть на рога не подняла!

– Не может такого быть! – возмутился Любован. – Она у нас росла, я ее с рождения знаю! Датимир был муж честный! Ты еще скажи, я сам туром обернулся!

– Вся дружина Азарова видела! Они все присягнуть готовы! Проведает Азар, что вы оборотней покрываете – и ее, и мать ее, и весь ваш Вершок велит огнем спалить, всех людей мечами посечь!

– За что это нас мечами сечь! – обеспокоились и возмутились старейшины. – Мы люди честные, дань свою платим, никогда за нами задержек не было! А тут хватают нашу девку, и нас же еще мечами сечь!

– Вы Азара не злите! У него русы Олеговы брата убили, он сам злой, как леший, а тут еще вы со своей девкой!

– Пусть с Олега и взыскивает, мы-то что? Да и девку мы ему не сватали! Где он на нее наскочил?

Бранились довольно долго: Хастен стращал гневом хазар и обвинением в колдовстве, которого старейшины никак не хотели признать. Наконец сговорились на том, что Хастен пойдет к Азару и постарается забрать у него девку, а заодно как-то уладить дело миром.

Однако, когда Хастен явился в стан, девки там не оказалось, а Азар наорал на него, что здешние колдуны только морочат людей и чуть не сгубили его во сне. Ничем, кроме смутных слухов о бродившей в реке турице, Хастен не разжился и вернулся в Тархан-городец такой же злой, как сам отходящий от тяжкого похмелья Азар.

– Дома ваша девка давно! – рявкнул он на старейшин. – Нет ее здесь! Сбежала. У себя ищите!

Кого-то из отроков опять снарядили в Крутов Вершок. Но пока суд да дело, среди женщин в Тархан-городце поползли слухи: мол, Азар-то Заранку небось придушил и велел в реку бросить. А может, и сама утопилась от срама. Вот увидите, дома ее не найдут, а будет она теперь по ночам из реки выходить и людей мучить.

В тот же день прибыл Боромил из Изрога, а к вечеру Недозор из Борятина. Ольрада с ним, к облегчению Миравы, не было. Мужу она, конечно, рассказала бы, что Заранка цела и невредима, но он не мог бы признаться, что знает об этом, а его бездействие, когда единственная свояченица обесчещена или даже убита, опозорило бы его навсегда.

Тревога и недовольство нарастали. Во всех избах городца толковали, как рассудить это дело. Угрозы Огневиды тоже не остались тайной, и люди чувствовали себя так, будто на них с двух сторон надвигаются разом две беды, причем одна не избавит от другой, а лишь усилит удар.

К вечеру в избу к Мираве, где сидели несколько приезжих старейшин и Хельв, явился хмурый Ярдар.

– Азар-тархан готов простить вас, если он больше никогда не услышит про этих оборотней, – объявил он. – А если кто-то еще ему заикнется, то он прикажет сжечь все селение и продать в челядь всех, кто при этом уцелеет.

Старейшины онемели.

– Наша-то в чем вина… – заговорил наконец Велемер. – Мы люди честные, и дань платим как полагается…

– Мы люди вольные! – выкрикнул порядком разозленный Любован. – И с челядью равнять нас не позволим!

– Ну так уравняетесь с трупьем холодным! – рявкнул Ярдар. – Азар зол на нас на всех, как Дивий Ддед! Русы эти Амундовы, чтоб их Перун забил, а здесь еще вы с вашими…

Он запнулся, вспомнив, что Заранка шла-то к нему, а не к кому другому, когда наскочила на ловцов. Больше всего он сейчас боялся, что кто-то вспомнит, как он вчера предлагал взять ее в жены.

– Ты, старче, уйми своих ведуниц! – бросил он Любовану. – Чтоб сидели тихо, как лист! А то и их, и вас хазары в пень повырубят! Мне еще за вас отвечать придется!

– А если они правда ее сгубили? – подала голос из угла у холодной печи Мирава.

Ярдар только сейчас ее заметил. Невольно вспомнил, как только вчера в этой самой избе она заклинала его помочь Заранке, которая просила о нем судениц, а сама не имеет никакой другой защиты.

Но силы были слишком неравны. С одной стороны эти три ворожейки – девка, баба и старуха, а с другой – Азар с его дружиной, за ними вся держава хазарская, хакан-бек со всадниками-арсиями, «дети тарханов», способные выставить десятитысячное войско, конные дружины и ополчения болгар, буртасов, ясов, славян, да боги весть кого еще! Когда десятитысячное войско выступает в поход, – когда-то давно он слышал об этом от Семир-тархана, их прежнего сборщика, – перед всем войском везут светильники и восковые свечи, все всадники одеты в панцири, в шлемы, все с копьями; в окружении стягов едет сам хакан-бек, а перед ним всадник везет бубен с позолоченной кожей – знак солнца. Отдельное войско хазары при этом оставляют дома, чтобы никто не напал на их землю в это время – вот сколько у них сил. Каждый воин берет с собой в поход кол и три веревки; когда войско останавливается на ночь, кол втыкают в землю, а на него вешают щиты, так что стан оказывается окружен стеной из щитов, и никто не может ему повредить. Всю захваченную добычу воины приносят хакан-беку, и он первым выбирает, что ему нравится, а все прочее делят остальные. Ах как хотелось Ярдару пойти в поход в рядах этого войска, услышать хакан-бековы трубы и бубны, получить часть той богатой добычи, что войско захватит. Скот, женщины, всякое платье, челядь, серебро!