Текст книги "Клятва Рыцаря (сборник)"

Баронесса Эмма Орчи
Клятва Рыцаря (сборник)

Baroness Emma Orczy

EL DORADO

Печатается с разрешения наследников автора и литературных агентств AP Watt Limited и The Van Lear Agency.

© Sara Orczy-Barstow Brown

© Издание на русском языке AST Publishers, 2014

Исключительные права на публикацию книги на русском языке принадлежат издательству AST Publishers.

Любое использование материала данной книги, полностью или частично, без разрешения правообладателя запрещается.

Клятва Рыцаря

Глава 1

Несмотря на царивший во Франции террор, французы находили возможным по-прежнему веселиться, танцевать, наслаждаться музыкой, посещать театры. Ювелиры были завалены работой, а модистки придумывали, как прежде, новые фасоны одежды, давая нарядам названия, такие, например, как туника «отрубленная голова». Только три раза в течение этих памятных четырех с половиной лет театры были закрыты: это было в дни сентябрьских убийств 1792 года, заставивших Париж содрогнуться от ужаса. Во все остальное время театры гостеприимно отворяли свои двери, и те же самые зрители, которые днем присутствовали при постоянных драмах на площади Революции, вечером наполняли ложи и партер, смеясь над сатирами Вольтера или проливая слезы над сентиментальными трагедиями преследуемых судьбой Ромео и невинной Джульетты.

В те страшные дни смерть стучалась почти в каждую дверь, и люди, мимо которых она проходила со снисходительной улыбкой, привыкли смотреть на нее с презрением, с беззаботным равнодушием, ожидая, что назавтра она и их может удостоить своим благосклонным посещением.

В холодный вечер двадцать седьмого нивоза второго года Республики, иначе шестнадцатого января 1794 года, в Национальном театре собралось блестящее общество. На сцене возобновляли комедию Мольера «Мизантроп» в новой постановке, и жадный до веселья Париж готовился приветствовать выступление одной из своих любимых артисток.

В этот день Конвент вотировал новый закон, по которому шпионы Конвента имели право производить домашние обыски, не предупреждая об этом Комитет общественного спасения, и могли по своему личному усмотрению отправлять в тюрьму врагов общего блага, причем им было обещано по тридцать пять ливров «за каждую добычу для гильотины»; а вечером те же члены Конвента, поставившие тысячи жизней в зависимость от горстки кровожадных ищеек, собрались на улице Ришелье смотреть веселую комедию своего бессмертного соотечественника.

Появление каждого из этих «отцов народа» вызывало вокруг благоговейный шепот. Вот пришел Робеспьер со своим задушевным другом Сен-Жюстом и его сестрой Шарлоттой; вот протолкался к своему месту Дантон, напоминавший громадного косматого льва; громкими приветствиями был встречен красивый мясник Сантерр, кумир парижской черни, появившийся в блестящем мундире национальной гвардии.

В одной из маленьких лож авансцены уже давно находились двое мужчин, по-видимому, очень довольных царившей в глубине ложи темнотой. Младший из них оказался новичком в Париже, так как при появлении всем известных членов правительства постоянно обращался к своему собеседнику за разъяснениями.

– Скажите мне, де Батц, – произнес он, указывая на группу только что вошедших мужчин, – кто этот человек в зеленом костюме с обезьяньим лицом и глазами шакала?

– О, это – гражданин Фукье-Тенвиль! – ответил ему товарищ, выглянув из ложи. – Правительственный прокурор, а рядом с ним – Эрон.

– Эрон? – вопросительно повторил молодой человек.

– Да, в настоящее время он главный агент Комитета общественного спасения.

– Что это значит?

Оба собеседника снова уселись в глубине ложи и инстинктивно понизили голоса, лишь было упомянуто имя правительственного прокурора. Старший из них – полный, цветущего вида мужчина с маленькими, проницательными глазками, с лицом, испещренным оспой, – пожал плечами при наивном вопросе товарища и добавил с презрительным равнодушием:

– Это значит, мой милый Сен-Жюст, что два эти человека, спокойно изучающие программу сегодняшнего спектакля, – порождения сатаны, и их хитрость равняется их могуществу.

– Ну да, Фукье-Тенвиля я знаю, – с невольной дрожью сказал Сен-Жюст, – мне хорошо знакомы его хитрость и могущество. Что же касается Эрона…

– Могу только сказать вам, мой друг, – беззаботно произнес де Батц, – что сила и жадность проклятого прокурора совершенно бледнеют перед властью Эрона.

– Не понимаю, почему!

– Вы слишком долго прожили в Англии, счастливец, и не имеете понятия о смене актеров на этой кровавой арене. Сегодня играет роль Марат, завтра он уступает место Робеспьеру. Сегодня еще пользуются властью Дантон, Фукье-Тенвиль и ваш милейший братец Антуан Сен-Жюст, но Эрон и ему подобные бессменны.

– Разумеется, шпионы?

– И какие шпионы! Вы не были на сегодняшнем заседании Конвента? Там разбирали новый декрет, почти уже утвержденный. В одно прекрасное утро у Робеспьера в голове создается капризная фантазия; после полудня она уже превращается в проект закона, который усердно поддерживает толпа рабов, опасающихся, как бы их не обвинили в умеренности или в человеколюбии, и мы получаем закон, освящающий величайшие преступления.

– А Дантон?

– Дантон теперь рад был бы обуздать диких зверей, которым сам отточил зубы, но завтра он уже будет обвинен в умеренности. Это Дантон-то, который находил, что гильотина действует слишком медленно! Он может завтра же погибнуть по обвинению в измене Республике, а поганые псы, подобные Эрону, будут упиваться кровью таких львов, как Дантон.

Де Батц невольно замолчал, так как его голоса совсем не стало слышно из-за поднявшегося в зале шума. Спектакль задерживался, и публика выражала свое нетерпение свистками и топотом.

– Если Эрон потеряет терпение, – весело промолвил де Батц, – то антрепренер театра, а с ним, может быть, и его главные артисты и артистки, проведут завтра неприятный день. Ведь сегодняшним декретом все агенты Комитета общественного спасения, с Эроном во главе, получили разрешение преследовать врагов общего блага. Не правда ли, как это туманно сказано? Один окажется врагом общего блага потому, что тратит слишком много денег, другой – потому, что их слишком мало; этот виноват в том, что оплакивает умершего родственника, а тот – зачем радуется чьей-нибудь казни; тот окажется чересчур чисто одетым, а этому поставят в вину пятна на его платье. Отныне эти агенты имеют право допрашивать узников частным образом, без свидетелей и без околичностей предавать их суду. Обязанности их вполне определены: они должны «набирать добычу для гильотины» – вот точное выражение декрета. Да, если Эрон и его негодяи усердно примутся за работу, то в неделю свободно положат в карман от четырех до пяти тысяч ливров. Мы делаем большие успехи, дорогой Сен-Жюст!

Все это де Батц проговорил, не повышая голоса, не выражая ни малейшего негодования; в его тоне скорее слышалось удовольствие.

– Но мы должны спасти из этого ада тех, кто отказывается плавать в море крови! – с жаром воскликнул Сен-Жюст. Глаза его сверкали, щеки покрылись ярким румянцем.

Тонкие черты лица Армана Сен-Жюста очень напоминали черты его сестры, красавицы леди Блейкни, но в нем не было и следа энергичного выражения, характеризовавшего очаровательное лицо Маргариты. У него был лоб не мыслителя, а скорее мечтателя, и серо-голубые глаза могли принадлежать идеалисту, но никак не человеку, способному на энергичные поступки. Все это не укрылось от проницательных глаз де Батца, пока он с добродушной снисходительностью смотрел на своего юного друга.

– Мы должны думать не о настоящем, а о будущем, мой милый Сен-Жюст, – медленно и многозначительно произнес он. – Что значат несколько жизней в сравнении с теми великими принципами, которые мы должны наметить себе целью?

– Вы подразумеваете восстановление монархии? – перебил его Сен-Жюст. – Я знаю это, а тем временем…

– А тем временем, – серьезно продолжал де Батц, – всякая жертва ненасытной жадности этих людей является лишней ступенью к восстановлению законности и порядка. Другими словами – к восстановлению монархии. Только таким образом может народ дойти до сознания, что он был одурачен и обманут людьми, которые имели в виду лишь собственные выгоды, воображая, что единственный путь к власти через трупы тех, кто стоял у них на дороге. Пресытившись наконец постоянным зрелищем нескончаемой борьбы честолюбия и ненависти, народ обратится против этих диких зверей и потребует восстановления всего того, что они стремятся разрушить. На это наша единственная надежда, и – поверьте мне, друг мой! – каждая голова, которую вырывает из пасти гильотины ваш романтичный герой, Рыцарь Алого Первоцвета, является новым камнем, служащим упрочению этой гнусной Республики.

– Не могу этому поверить, – с жаром сказал Сен-Жюст.

Де Батц только пожал своими широкими плечами, но удержался от возражения, которое уже готово было сорваться с его губ.

В эту минуту со сцены послышались три традиционных удара, возвещавших поднятие занавеса. Как по волшебству, мгновенно утихло все возраставшее нетерпение публики, и взоры всех устремились на сцену.

Глава 2

Года за два до описываемых нами событий в Англии образовался небольшой кружок под названием Лига Алого Первоцвета, поставивший себе целью спасать от гильотины невинно осужденных французских граждан. Лигу составляли двадцать молодых людей, которые принадлежали к высшей аристократии и возмущались происходящим во Франции; во главе кружка стоял молодой баронет, сэр Перси Блейкни, личный друг принца Уэльского и муж французской артистки, красавицы Маргариты Сен-Жюст. Благодаря спокойному мужеству, смелости и замечательной находчивости сэра Перси, располагавшего к тому же крупными денежными средствами, членам Лиги всегда удавалось достичь намеченной цели, хотя для этого им приходилось рисковать жизнью.

В деле спасения невинных изобретательность сэра Перси не знала границ. Однажды для спасения Поля Деруледа и его невесты, Жюльетты де Марни, молодые англичане, переодетые французскими национальными гвардейцами, сопровождали приговоренных к смерти в тюрьму и, пользуясь темнотой, набросились на своих товарищей, настоящих гвардейцев, связали их и освободили осужденных. В другой раз сэр Перси, чтобы незаметно вывезти из Парижа графиню де Турней де Бассерив с сыном и дочерью, уложил их в простую повозку и прикрыл сверху кочанами капусты и другими овощами; сам же, нарядившись грязной, отвратительной старухой, уселся на ко́злы и правил лошадью. Остановившись у заставы, где все выезжавшие из Парижа повозки подвергались обыску, и болтая с сержантом Бибо, эта «старуха» вскользь упомянула, что вряд ли ее пропустят на следующий день с овощами на рынок, так как у ее внука, которого она везет в повозке, по-видимому, чума. При этом известии все окружающие шарахнулись прочь, а сержант с ругательством приказал «старухе» убираться поскорее вон из города с зачумленной повозкой.

Каждый раз, когда предприятие Лиги увенчивалось успехом и спасенные люди уже находились вне опасности, кто-нибудь из членов революционного правительства получал загадочное послание – листок бумаги с изображением скромного придорожного алого первоцвета, обладавшего свойством останавливать кровь. Этот первоцвет являлся эмблемой благородной роли кружка, самыми деятельными членами которого были сэр Эндрю Фоукс, задушевный друг Блейкни, женившийся впоследствии на дочери графини де Турней де Бассерив, хорошенькой Сюзанне, лорд Гастингс и лорд Энтони Дьюгерст.

Негодуя на Лигу, по милости которой множество французских аристократов избегли предназначенной им смерти, французское правительство дважды посылало в Англию своего представителя Шовелена, который должен был узнать, кто руководит рискованными предприятиями Лиги, и доставить этого человека во Францию. Шовелену удалось установить, что вождем в кружке был сэр Перси Блейкни, но захватить его французам не удалось: оба раза Шовелен оказывался осмеянным и одураченным, а эмигранты успевали благополучно добраться до Англии, так же как и баронет со своими друзьями. В первый раз это случилось в окрестностях Кале, где сэр Перси, встретив Шовелена в монашеском платье, узнал его, несмотря на переодевание, и тонко провел, великолепно разыграв роль старого, жадного до денег еврея; во второй раз Шовелен потерпел неудачу в Булони, когда Колло д’Эрбуа помчался темным вечером в Париж, уверенный, что везет заявление сэра Перси об отказе, за огромную сумму, от дальнейшего вмешательства в дела Франции; вместо того в кармане Колло д’Эрбуа оказался листок с изображением ненавистного революционному правительству алого первоцвета и с насмешливым четверостишием, которое когда-то сочинил сам Блейкни по поводу неудачных стараний французского правительства отыскать Рыцаря Алого Первоцвета:

 
Красного вождя мы ищем впопыхах,
Где же он? На земле? В аду? На небесах?
Франция давно охотится за ним,
Но первоцвет проклятый все ж неуловим.
 

Зять Блейкни, Арман Сен-Жюст, вступивший также в члены Лиги, приехал теперь в Париж и в первый раз после того памятного дня, когда он окончательно порвал с республиканской партией, к горячим приверженцам которой долгое время принадлежал вместе со своей красавицей сестрой Маргаритой; в последние полтора года часто приводили в ужас известия о деятельности его бывших единомышленников, заливших всю Францию кровью невинных жертв террора. После смерти Мирабо власть понемногу перешла из рук умеренных республиканцев, единственной и бескорыстной целью которых было освобождение народа от неограниченной тирании Бурбонов, к ненасытным демагогам, руководствовавшимся исключительно личной ненавистью к обеспеченным классам. Теперь не было уже и речи о борьбе за политическую и религиозную свободу; люди, долго находившиеся под гнетом, теперь вступили в борьбу с прежними притеснителями и добились для народа той свободы, которая вскоре привела к ужасным злоупотреблениям. Арман Сен-Жюст, один из проповедников нового учения, провозгласившего девиз «Свобода, равенство, братство», быстро убедился, что самая дикая, необузданная тирания действовала во имя тех идеалов, которым он поклонялся. Те искорки энтузиазма, которые он и приверженцы Мирабо пытались зажечь в сердцах угнетенного народа, быстро обратились в красные языки неугасимого пламени. Взятие Бастилии было только прелюдией к сентябрьским убийствам, дикие ужасы которых бледнели перед тем, что происходило в настоящую минуту.

Спасшись от мщения революционеров, благодаря помощи Рыцаря Алого Первоцвета, Арман направился в Англию и тотчас сделался членом Лиги, тесно сплотившейся вокруг своего героического вождя; но до сих пор ему ни разу не приходилось принимать активное участие в благородной деятельности Лиги, так как ее вождь решительно запрещал ему безрассудно рисковать собой. В Париже еще слишком хорошо помнили и Армана, и его сестру. Женщину, подобную Маргарите, нелегко было забыть, а к ее браку с английским аристо республиканские кружки отнеслись очень неблагосклонно. Разрыв Армана с республиканской партией вызвал у его бывших друзей желание отомстить человеку, примкнувшему к эмигрантам. Кроме того, у брата с сестрой был во Франции злейший враг в лице их двоюродного брата, Антуана Сен-Жюста, претендовавшего когда-то на руку Маргариты, а теперь раболепного последователя Робеспьера. Его заветной мечтой было предание революционному трибуналу своих близких родных в доказательство своего усердия и патриотизма. Это и было главной причиной, заставившей Рыцаря Алого Первоцвета удерживать Армана в Англии. Наконец, в начале 1794 года молодому человеку удалось добиться от Блейкни разрешения принять участие в ближайшей экспедиции во Францию. Главная цель этой поездки до сих пор оставалась тайной для всех участников Лиги; они знали только, что это была самая опасная из всех экспедиций.

В последнее время обстоятельства очень изменились. Непроницаемая тайна, окружавшая личность благородного вождя Лиги Алого Первоцвета, прежде служила достаточной порукой за безопасность его предприятий; но теперь один уголок таинственного покрывала был приподнят грубыми руками: Шовелен, бывший уполномоченный французского правительства при английском дворе, не сомневался больше в тождестве сэра Перси Блейкни с Рыцарем Алого Первоцвета, а Колло д’Эрбуа видел его в Булони и был им одурачен. С тех пор прошло четыре месяца, и большую часть этого времени Блейкни провел во Франции; избиения в Париже и провинции приняли такие ужасающие размеры, что почти ежечасно требовалась бескорыстная помощь маленького кружка героев. По одному слову любимого вождя эти молодые люди, баловни общества, бросали жизнь, полную удовольствий и развлечений, чтобы рисковать жизнью ради невинных, беспомощных жертв деспотов, не знавших жалости. Люди семейные, как Фоукс, Гастингс и другие, по первому призыву начальника бросали жен и детей и шли на помощь несчастным, и Арман, не связанный семьей, имел право требовать, чтобы его больше не отстраняли от дела.

В Париже он не был около пятнадцати месяцев и был поражен переменой, какую нашел в нем. Его охватило жуткое чувство одиночества. Хотя улицы были полны народа, но на лицах всех окружающих он видел одно и то же выражение какого-то застывшего испуга, словно жизнь вдруг сделалась для них какой-то страшной загадкой.

Сложив своей незатейливый багаж в указанном ему грязноватом помещении, Арман, с наступлением темноты, пошел бесцельно бродить по улицам, инстинктивно приглядываясь, не встретится ли знакомое лицо. В этот поздний час на площади Революции, где совершала свое страшное дело гильотина, все уже стихло, и на пустынных улицах не слышалось предсмертных воплей осужденных; но общий мрачный вид города произвел на Армана удручающее впечатление.

Побродив около часа по улицам, Арман уже повернул домой, как вдруг его окликнул чей-то мягкий, веселый голос, сразу напомнивший ему то счастливое время, когда сумасбродный барон де Батц, бывший блестящий гвардейский офицер, забавлял Маргариту безумными планами ниспровержения все усиливавшейся власти народных представителей.

Арман очень обрадовался этой встрече и тотчас согласился на предложение барона отправиться в один из театров, чтобы на свободе побеседовать о старых временах.

– Поверьте, мой друг, здесь – самое безопасное место для разговоров, – сказал де Батц. – Я изучил все закоулки этого проклятого города, где кишмя кишат шпионы, и пришел к заключению, что самое безопасное место – маленькая ложа авансцены. Из-за шума голосов на сцене и среди публики никто не услышит разговора сидящих в ложе лиц, кроме тех, кому он предназначается.

Армана, который чувствовал себя затерявшимся в большом городе, нетрудно было уговорить провести вечер с оживленным собеседником бароном де Батцем. Его выходки всегда забавляли, и хотя Блейкни предостерегал Армана против возобновления прежних знакомств, он решил, что это не может относиться к барону де Батцу, известному своей преданностью королевскому дому. Однако не прошло и десяти минут, как Арман уже раскаялся в том, что, придя в театр, возобновил старое знакомство. Хотя он знал барона как ярого роялиста, но в его душу невольно вкралось недоверие к этому самодовольному человеку, каждое слово которого дышало эгоизмом. Поэтому, когда занавес, наконец, поднялся, Сен-Жюст повернулся лицом к сцене, стараясь заинтересоваться игрой артистов.

Однако это вовсе не входило в планы его собеседника. Было очевидно, что барон намерен продолжить начатый разговор и что он пригласил Сен-Жюста в театр не столько для присутствия на дебюте артистки Ланж в роли Селимены, сколько для специального разговора. Присутствие Сен-Жюста в Париже сильно удивило барона, и его изобретательный ум уже сделал целый ряд предположений, в достоверности которых ему необходимо было убедиться. Он молча подождал несколько минут, внимательно следя своими маленькими проницательными глазками за молодым другом, пока тот не обернулся к нему.

– Ваш кузен, Антуан Сен-Жюст, теперь неразлучен с Робеспьером, – сказал он, кивая в сторону публики. – Покидая Париж полтора года назад, вы имели основание относиться к нему с презрением, как к пустому, незначительному человеку; теперь же, если вы намерены остаться во Франции, вам придется считаться с его грозной силой.

– Да, я знаю, что он подружился с волками, – равнодушно ответил Арман. – Когда-то он был влюблен в мою сестру, но она, слава Богу, не им интересовалась.

– Говорят, он с отчаяния примкнул к волкам, – сказал де Батц. – Вся эта шайка состоит из людей, которые в чем-то разочаровались и которым нечего терять. Когда все эти волки перегрызутся между собой, тогда, и только тогда, нам можно будет надеяться на восстановление монархии во Франции; а не перегрызутся они до тех пор, пока их жадность будет находить готовую добычу. Ваш друг, Рыцарь Алого Первоцвета, должен был бы скорее поддерживать нашу кровавую революцию, чем отнимать у нее ее жертвы… если он действительно так ненавидит ее, как показывает.

Барон вопросительно взглянул на Сен-Жюста, но тот упорно молчал.

Тогда барон вызывающим тоном медленно повторил:

– Если только он действительно так ненавидит нашу кровожадную революцию, как показывает.

В тоне его звучало сомнение. Сен-Жюст вмиг вспыхнул негодованием.

– Алому Первоцвету, – заговорил он, – нет никакого дела до ваших политических планов. Свой благородный подвиг он совершает ради справедливости и человеколюбия.

– И ради спорта, – фыркнул де Батц, – по крайней мере, мне так говорили.

– Он англичанин, – возразил Сен-Жюст, – и потому никогда не признается в том, что им руководит мягкое чувство. Но какова бы ни была причина, результаты говорят сами за себя!

– О да! Несколько жизней спасены от гильотины! Но чем невиннее и беспомощнее были бы жертвы, тем громче вопиял бы голос крови в осуждение диких зверей, пославших их на казнь!

Сен-Жюст молчал, считая спор бесполезным.

– Если кто-нибудь из вас имеет влияние на вашего пылкого вождя, – продолжал де Батц, не смущаясь молчанием собеседника, – то я от души желаю, чтобы им воспользовались.

– Каким образом? – спросил Арман, невольно улыбаясь при мысли о том, чтобы кто-нибудь руководил планами Блейкни.

Пришла очередь барона замолчать. Подождав несколько минут, он спросил:

– Что, ваш Рыцарь Алого Первоцвета в настоящее время в Париже?

– Это я не могу вам сказать, – ответил Арман.

– Ну, со мной нет необходимости притворяться, друг мой! Увидев вас сегодня вечером в Париже, я сразу догадался, что вы приехали не один.

– Вы ошибаетесь, дорогой мой, – спокойно проговорил Арман, – я приехал один.

– Не могу этому поверить, так как заметил, что вы не особенно обрадовались встрече со мной.

– И опять-таки ошиблись. Я был очень рад вас видеть, так как чувствовал себя весь день чрезвычайно одиноким. То, что вы приняли за неудовольствие, было просто удивление от неожиданной встречи.

– Неожиданной? Положим, вы действительно могли удивиться, видя, что такой известный и опасный заговорщик, как я, разгуливает на свободе. Вы, разумеется, слышали, что за мной следит полиция?

– Я слышал, что вы сделали не одну благородную попытку освободить из рук этих животных наших несчастных короля и королеву.

– И все эти попытки окончились неудачей, – невозмутимо произнес де Батц. – Каждый раз меня или продавал кто-нибудь из моих сообщников, или выслеживал подлый шпион, жаждавший получить награду за донос. Да, мой дорогой друг, после нескольких попыток спасти от эшафота короля Людовика и королеву Марию Антуанетту я все-таки не в тюрьме и смело гуляю по улицам, разговаривая со встречающимися друзьями.

– Вам благоволит удача, – не без иронии заметил Сен-Жюст.

– Я всегда был очень осторожен, – возразил де Батц. – Я заводил себе друзей там, где, как я и предвидел, они могли мне больше всего понадобиться.

– Да, я знаю, – с насмешкой подтвердил Арман, – вы пользуетесь австрийскими деньгами…

– Значительная часть которых прилипает к грязным рукам наших милых патриотов, устраивающих революции, – докончил за него де Батц. – На деньги австрийского императора я покупаю свою безопасность и могу поэтому работать на пользу монархии Франции.

Сен-Жюст молчал, невольно проводя параллель между этим самодовольным хвастуном и тем благородным заговорщиком, чистые, ничем не запятнанные руки которого всегда были готовы поддержать слабого и несчастного.

– Мы подвигались вперед медленным, но верным шагом, – продолжал де Батц, не подозревая, какие мысли родились в голове его молодого друга. – Мне не удалось спасти монархию в лице короля и королевы, но я могу спасти дофина.

– Дофина? – невольно прошептал Сен-Жюст.

– Да, дофина, – подтвердил де Батц, – вернее, Божьей милостью Людовика Семнадцатого. В настоящее время это – самая драгоценная жизнь во всем мире.

– Вы правы, де Батц, – горячо проговорил Арман, – это – самая драгоценная жизнь на свете, и ее надо во что бы то ни стало спасти.

– Разумеется, – спокойно сказал де Батц, – только без участия вашего друга, Рыцаря Алого Первоцвета!

– Почему это?

Не успело слово сорваться с губ Сен-Жюста, как он уже пожалел об этом.

– Мой милый друг, – с добродушной улыбкой сказал де Батц, – вы решительно не годитесь в дипломаты. Так, значит, этот изящный герой, ваш Рыцарь Алого Первоцвета, надеется вырвать нашего молодого короля из когтей сапожника Симона[1]1
  Сапожнику Симону было вверено воспитание дофина Людовика XVII после казни короля Людовика XVI.


[Закрыть] и прочей сволочи?

– Я этого не говорил, – угрюмо произнес Арман.

– Но я говорю! Разве может кто-то сомневаться, что ваш романтичный герой не обратит внимания на маленького мученика в Тампле? Ваше появление в Париже ясно говорит о том, что вы стали под знамена загадочного маленького алого первоцвета и что сам предводитель этой Лиги теперь в Париже и надеется похитить Людовика Семнадцатого из Тампля.

– А если бы и так, то вы должны не только радоваться, но и постараться помочь.

– Тем не менее я не сделаю ни того ни другого, – спокойно произнес де Батц. – Людовик Семнадцатый – французский король; поэтому и жизнью, и свободой он должен быть обязан только нам, французам, и никому другому!

– Но ведь это чистейшее безумие! – воскликнул Арман. – Неужели вы дадите ребенку погибнуть из-за вашего личного эгоизма?

– Называйте это, как вам угодно! Всякий патриотизм до известной степени эгоистичен, и в это дело я не допущу иноземного вмешательства!

– Но вы работаете, используя иностранные деньги!

– Это – совсем другое дело. Я не могу достать деньги во Франции и беру их там, где нахожу; но бегство короля Людовика Семнадцатого из Тампля я могу организовать французскими средствами, и слава его спасения будет принадлежать французским роялистам.

Широко открытыми глазами смотрел Сен-Жюст на довольное лицо своего друга. Арману теперь стало ясно, что желание барона, касавшееся спасения несчастного дофина, было вызвано вовсе не патриотизмом, а исключительно корыстолюбием. Вероятно, в Вене ему обещали щедрую награду, если Людовик XVII прибудет целый и невредимый на австрийскую территорию, и эта награда ускользнула бы из рук барона, если бы в дело вмешался непрошеный англичанин. Преследуя свои корыстные цели, де Батц рисковал жизнью несчастного ребенка, но до этого ему не было дела: его собственное благополучие было гораздо важнее самой драгоценной жизни во всей Европе.

Теперь Арман дорого дал бы за возможность оказаться в своем незатейливом убежище. Слишком поздно оценил он мудрость данного ему совета, предостерегавшего его не только от новых знакомств, но даже и от возобновления старых.

Пристально глядя на сцену, Сен-Жюст придумывал, как бы ему поскорее расстаться под благовидным предлогом с бароном де Батцем и вернуться домой, где он надеялся найти весточку от Блейкни, которая напомнила бы ему, что на свете еще существуют люди, преследующие более идеальные цели, нежели эгоистические заботы исключительно о своей собственной особе и ее материальном благоденствии.

По окончании первого акта Арман встал, намереваясь проститься со своим другом, но в эту минуту на сцене уже раздались традиционные три удара, возвещавшие начало второго действия. Со своей стороны де Батц, который в своем безграничном самомнении был убежден, что его предыдущие речи произвели впечатление на его молодого друга, придумывал, как бы ему удержать Армана в театре для дальнейших разговоров в том же духе.

Случай помог ему.

Как раз в эту минуту на сцене кончился сердитый монолог Альсеста. Кто знает, как устроилась бы жизнь Сен-Жюста, если бы он ушел двумя минутами раньше? От каких тяжелых минут были бы избавлены и сам он, и люди, близкие его сердцу! Эти две минуты решили всю его дальнейшую судьбу. В тот миг, как он торопливо произносил слова извинения, голос Селимены, обращавшейся к своему задорному возлюбленному, заставил его выпустить руку приятеля и оглянуться на сцену. Он никогда еще не слыхал такого глубокого, мягкого, чарующего голоса и невольно обратил внимание на его обладательницу.

Поэты и романисты уверяют, что существует любовь с первого взгляда; идеалисты клянутся, что только такая любовь и есть настоящая, истинная. Поддавшись очарованию голоса артистки Ланж, Арман мгновенно забыл о своем недоверии к барону и, машинально опустившись снова в кресло, весь превратился в слух. Не обращая внимания на довольно пошлые слова, которые Мольер влагает в уста Селимены, Арман, как страстный любитель музыки, испытывал громадное наслаждение всякий раз, когда она вступала в разговор.

С окончанием последнего действия это увлечение, разумеется, так и кончилось бы, если бы в дело не вмешался барон де Батц. Заметив, что его увлекающийся друг совсем очарован прелестной артисткой, де Батц решил воспользоваться этим для достижения намеченной цели. Он спокойно дождался конца второго акта и, когда Арман со вздохом откинулся на спинку кресла и закрыл глаза, словно желая еще раз пережить испытанное наслаждение, произнес с хорошо разыгранным равнодушием:

– Мадемуазель Ланж – даровитая актриса, не правда ли, мой друг?

– У нее чудный голос, ласкающий слух, как самая сладкая мелодия, – ответил Арман. – Я никогда не слышал ничего подобного!

– И вдобавок ко всему она красавица, – с улыбкой заметил де Батц. – В следующем акте, дорогой Сен-Жюст, советую вам пошире открыть ваши глаза.

Арман так и сделал, и нашел, что вся наружность Ланж вполне гармонировала с ее голосом. Он не мог бы сказать, была ли она красива: рот был немного велик, а нос далеко не классической формы; но карие глаза, опущенные длинные ресницы, имели задумчивое и нежное выражение, всегда находящее отклик в мужском сердце, а за полными губками сверкали два ряда ослепительно-белых зубов. В Музее Карнавале сохранился ее портрет работы Давида. Все, кому приходится видеть его, невольно удивляются, почему эти прелестные, хотя и неправильные черты вызывают в каждом чувство грусти.