Текст книги "Как устроена Матрица? Социальное конструирование реальности: теория и практика"

5. Марксизм и язык

На «духе» с самого начала лежит проклятие – быть «отягощенным» материей, которая выступает здесь в виде движущихся слоев воздуха, звуков – словом, в виде языка. Язык так же древен, как и сознание; язык есть практическое, существующее и для других людей и лишь тем самым существующее также и для меня самого действительное сознание, и, подобно сознанию, язык возникает лишь из потребности, из настоятельной необходимости общения с другими людьми. <…> Сознание, следовательно, уже с самого начала есть общественный продукт и остается им, пока вообще существуют люди [Marx, Engels, 1845b/1976: 43–44, цит. по: Маркс, Энгельс, 1955: 29].

Индивидуальное сознание – не архитектор идеологической надстройки, а только жилец, приютившийся в социальном здании идеологических знаков [Волошинов (Бахтин), 1993а: 18; в английском тексте цитируется Voloshinov, 1973: 13].

Возможности диалога и последствия ограничения таких возможностей, вероятно, тщательнее всего рассматривались марксистами-идеалистами. Поначалу это может показаться странным для тех, кто быстро уловил связь между марксистскими идеями и репрессивными режимами Сталина или Мао. Но если присмотреться повнимательнее, можно обнаружить сходство между идеями и интересами Маркса, с одной стороны, и идеями и практиками социального конструкционизма – с другой. В частности, Маркса интересовало, что люди производят в обществе и как может происходить отчуждение продуктов их социальных взаимодействий. Слишком определенные формы использования языка и ограниченные коммуникации между людьми являются яркими примерами того, чем интересовался Маркс. В современную постсоветскую эпоху рассмотрение Маркса в любой форме кажется неприемлемым – главным образом из-за неудачных культурных экспериментов, которые проводились с использованием адаптированных вариантов его учения. Однако в досталинской России идеи Маркса порождали обширные дискуссии, которые касались, как казалось, столь достижимых возможностей для человека и общества. Внутри «Круга Бахтина» происходило много таких дискуссий, когда «воздух казался наэлектризованным». Вот как это вспоминает Алесандр Лурия:

Мой трудовой путь начался в первые годы после Великой Октябрьской революции. Именно это важнейшее событие оказало решающее влияние на всю мою жизнь, как и на жизнь всех, кого я знал. У меня было весьма мало возможностей получить нормальное систематическое образование. Вместо этого жизнь предложила мне невероятно стимулирующую атмосферу активного, стремительно изменяющегося общества. Все мое поколение было проникнуто энергией революционных изменений – освободительной энергией, ощущаемой людьми, являющимися частью того общества, которое смогло в течение короткого отрезка времени совершить колоссальный скачок по пути прогресса [Лурия, 1982: 5; в английском тексте цитируется Luria, 1979: 17]..

Волнующие возможности диалога и использования языка, обсуждавшиеся членами «Круга Бахтина», перенеслись в суровый монолог сталинского периода. Мы рассматриваем идеи «Круга Бахтина», чтобы вновь взглянуть на их поразительные возможности и созидательный потенциал применительно к диалогу.

Сосредоточимся на главной фигуре «Круга» – Михаиле Бахтине, попутно обращаясь к идеям других членов его «Круга» (Волошинова, Медведева и Леонтьева). В частности, мы рассмотрим их воззрения на социальную и диалогическую природу языка в том виде, в котором она проявляется. Эти воззрения можно сформулировать фразой «язык живет только в диалогическом общении пользующихся им» [Бахтин, 2002: 205; в английском тексте цитируется Bakhtin, 1984: 183]. Ход мыслей членов бахтинского круга может быть трудно понять, потому что их подход идет вразрез с двумя допущениями, которые в настоящее время являются частью ментального багажа, отягощающего доминирующее мышление. Первое – это допущение когнитивного характера о том, что у людей есть внутренние мысленные представления и системы правил, которые нужны, чтобы говорить от их имени. Второе касается языка и связано с тем, что наш интеллектуальный ландшафт сформирован Фердинандом де Соссюром [Saussure, 1966/1916] посредством проведения различия между языком (langue) и речью (parole), которое Ноам Хомский [Chomsky, 1959] передал нам в виде языковой компетенции (competence) и речевой практики (performance). Для этих теоретиков фактические высказывания представляют собой довольно беспорядочные актуализации некой лежащей в основе идеальной формы или генеративного плана языка, освоенного индивидом в качестве способа кодирования и декодирования значений, хранящихся в некотором ментальном лексиконе. В то время как Хомский был сосредоточен на «идеальном говорящем-слушающем, существующем в совершенно однородной речевой общности» [Chomsky, 1965: 3, цит. по: Хомский, 1972: 9], члены «Круга Бахтина» акцентировали свое внимание на реальной речевой практике людей в процессе диалога, пусть даже такое общение и является беспорядочным.

Этот акцент на участии в реальном, а не теоретическом диалоге важен для конечной цели данной главы. Одно дело быть чутким в непосредственном диалоге с собеседником, а совсем другое – рассматривать участие в таком диалоге абстрактно, от третьего лица. Именно в этом смысле «Круг Бахтина» предложил нам «инсайдерский» взгляд на диалог, и их взгляд был похож на взгляд линзы, при помощи которой диалог можно рассматривать как в микро-так и в макрорежиме. Такая смена перспективы важна для их взглядов на формы общения и на то, что в них может быть возможным. Коротко возвращаясь к Марксу, можно вспомнить, что одной из его первостепенных забот было то, как формы социальной организации оптимизируют или сужают возможности между людьми. Именно в этом ключе «Круг Бахтина» обратил свой критический взор на формы общения (особенно «формализованные»), ограничивающие возможности людей в мышлении и действиях, в то время как сам «Круг» рассматривал идеалы свободного диалога. Но давайте сначала противопоставим современному мышлению марксистскую критику «Круга Бахтина» и возвышенный идеализм.

В современной психолингвистике доминирует мнение, что слова имеют значения, которые усваиваются и затем сохраняются в некоем ментальном словаре. Определенные контекстуальные особенности, которые обрабатываются прагматическим знанием, сохраняются подобным же образом и призваны как-то интерпретировать для нас то, что на самом деле происходит, они могут модифицировать эти значения. Синтаксические правила позволяют нам использовать значения слов разными способами, например, в виде пассивных или вопросительных структур. Наши «умы» оперируют этим набором определений и правил, формулируют то, что мы хотим сказать, передают эту формулировку через наши нервные системы в виде команд артикуляционному аппарату (который затем производит соответствующие звуки) и, если углубляться в теорию, посылают одновременные сообщения нашим лицевым и постуральным мышцам, чтобы добавить соответствующие невербальные аккомпанементы к предполагаемому сообщению. Как только мы производим эти звуки, они распространяются в виде звуковых волн к ушам и глазам наших адресатов, попадают через их нервную систему в словарный запас и другие системы, где они будут переработаны таким образом, чтобы раскрыть их смысл. Следовательно, согласно этому объяснению, наши смыслы, слова и способы говорить в значительной степени безусловны – с учетом того, что происходит благодаря генетическому кодированию и развивается внутри нас.

«Круг Бахтина» вместо этого объяснения обратился к тому, как в рамках наших социальных взаимодействий развивается и становится возможной осмысленная коммуникация. Они заняли эту позицию, следуя некоторым идеям Маркса и Энгельса о том, как господствующие идеи начинают править в различных формах общества, выдвинутых в «Немецкой идеологии» [Marx, Engels, 1845]. У каждого общества есть способы суждения о действиях и их классификации как правомерных и неправомерных. То, что связано с «правомерностью» имеет важное значение, потому что именно на этом сосредоточились Маркс и Энгельс. Их аргументы можно сформулировать следующим образом.

К примеру, у людей есть способы приветствия друг друга. Форма приветствия воспроизводится каждый раз при встрече двух людей. В небольшой группе людей на заре человеческой социальной жизни встречи между отдельными людьми были столкновениями различных темпераментов. Здесь можно представить нечто похожее на стычку двух собак у Мида (смотрите Главу 7): собаку-лидера будут встречать совсем не так, как собаку-аутсайдера. Однако в любую встречу каждая из сторон привносит чувство «внешнего наблюдателя», которое информирует о том, как нужно приветствовать. В конце концов появится стиль и набор суждений о том, как следует обращаться с приветствиями. В период феодализма возникнут честь и верность, и они проявятся в этих терминах. Во времена раннего модерна в основу стиля приветствия лягут свобода и равенство, и они будут формализованы и кодифицированы как «должное». Постоянно используя общий язык для описания и оценки «положения дел», люди начинают разделять общий бэкграунд или контекст, на основе которого они могут осмысленно и качественно соотноситься с этим «положением дел».

Теперь мы подошли к понятию Бахтина и его «Круга», именуемому «формальными коммуникациями» [Bakhtin, Medvedev, 1978; Медведев (Бахтин)[39]39
  В течение некоторого времени было широко распространено представление, согласно которому тексты, первоначально публиковавшиеся под именем Волошинова, Медведева и других участников «Круга Бахтина», были на самом деле написаны Бахтиным. Так родилось и обозначение «Бахтин под маской». В ряде случаев такие тексты публиковались с указанием двой ного авторства, причем основным автором признавался именно Бахтин. Дискуссия об авторстве этих текстов не закончена, однако в последние годы все большее признание получает точка зрения, согласно которой Волошинов и Медведев действительно были авторами сочинений, публиковавшихся под их именами. – Примеч. ред.


[Закрыть], 1993], «речевыми жанрами» [Bakhtin, 1981; Бахтин, 1975] или идеологическими дискурсами [Voloshinov, 1973; Волошинов, 1993]. Это узнаваемые способы, с помощью которых наши коммуникации культурно структурируются или систематизируются в конкретные виды понимания и социальные соглашения для их последующей передачи. Приветствия в регби обычно выполняются отличным способом от тех, что происходят в мэрии. Конечно же, могут быть существенные различия в том, насколько строго прописана та или иная форма общения. Но, как правило, люди, разговаривающие друг с другом, со временем приходят к тому, что Джон Шоттер [Shotter, 1993a] называет «разговорными реалиями» (см. Главу 16 ниже), – вырабатывают общее понимание смысла, который они вкладывают в слова, и знакомую манеру разговора. Сложнее всего, конечно же, уберечь диалог от таких условностей в общении и значении. Это поставило бы участников диалога перед проблемой марксистов об отчуждении от значений и способов общения, полученных в результате их действий в обществе. Во всех произведениях «Круга Бахтина» обнаруживается творческое напряжение между формализованной речью (языком де Соссюра) и импровизируемыми и генеративными качествами (речью) диалога. Это проявляется в следующей цитате Бахтина:

Высказывание никогда не является только отражением или выражением чего-то вне его уже существующего, данного и готового. Оно всегда создает нечто до него никогда не бывшее, абсолютно новое и неповторимое, притом всегда имеющее отношение к ценности (к истине, к добру, красоте и т. п.). Но нечто созданное всегда создается из чего-то данного (язык, наблюденное явление действительности, пережитое чувство, сам говорящий субъект, готовое в его мировоззрении и т. п.). Все данное преображается в созданном [Бахтин, 1986б: 315; в английском тексте цитируется Bakhtin, 1986: 119–120].

Его коллега Волошинов писал в том же ключе: «Ближайшая социальная ситуация и более широкая социальная среда всецело определяют – притом, так сказать, изнутри – структуру высказывания» [Волошинов (Бахтин), 1993а: 94]. Таким образом, взгляд «Круга Бахтина» на смысл сосредоточен на том, что происходит в общении между людьми – людьми, состоящими в непосредственных взаимоотношениях или получающими информацию из более широких, формализованных коммуникаций, используемых другими в их культурном окружении. Именно в таких отношениях «между» людьми говорящие и слушатели перестраивают формализованные значения, тем самым давая им новые формулировки и придавая им их собственную уникальную и непосредственную значимость относительно того, «о чем шла речь». Эта перестройка распространяется на то, каким образом значения передаются между собеседниками: в выразительных формах взаимодействия, включающих слова, а также в целой гамме визуальных и звуковых выражений, мимических реакциях, позах тела, интонациях, громкости речи и т. д. Посредством этих форм создается смысл – все это происходит, так сказать, на лету. Таким образом, они полагают, что «язык живет только в диалогическом общении пользующихся им» [Бахтин, 2002: 205]. Поэтому, как выразился Волошинов [Волошинов (Бахтин), 1993а: 30]: «Процессы, определяющие в основном содержание психики, совершаются не в организме, а вне его, хотя и при участии индивидуального организма». Приведенные слова перекликаются с одной из постоянных тем этой книги – она встречается у Мида, Бейтсона, Витгенштейна, Выготского и других – о том, что разум и смысл могут рассматриваться как социально воплощенные и социально реализованные понятия.

Конечно же, эти предварительные идеи, которые мы находим в трудах «Круга Бахтина», предполагают совершенно иной взгляд на помощь в психиатрической практике. Он опирается на позицию, что смысл уже зафиксирован в ментальных и реальных словарях, так что коммуникация включает в себя способы передачи и приема информации, основанные на том, что есть в этих словарях. Именно в непосредственности диалогов уже сказанное и условное получает новую жизнь и шанс раскрыть новый потенциал для смысла и для социальных возможностей. Давайте теперь сосредоточимся более конкретно на Бахтине и членах его «Круга», а также на некоторых из их ключевых идей.

Михаил Бахтин

Быть – значит общаться диалогически. Когда диалог кончается, все кончается. Поэтому диалог, в сущности, не может и не должен кончиться [Бахтин, 2002: 280].

Пробное описание мира единственной жизни-поступка изнутри поступка на основе его не-алиби в бытии… [Бахтин, 1986а; в английском тексте цит. по: Morson, Emerson, 1990: 31].

Слово нельзя отдать одному говорящему. У автора (говорящего) свои неотъемлемые права на слово, но свои права есть и у слушателя, свои права у тех, чьи голоса звучат в пред-найденном автором слове (ведь ничьих слов нет) [Бахтин, 1986б: 317; в английском тексте цитируется Bakhtin, 1986: 121–122].

Россия 1920-х годов разительно отличалась в интеллектуальном плане от сталинской или современной России. Идеи Маркса и Ленина для многих интеллектуалов того времени были не только путями создания общества, которое могло бы стать более справедливой заменой царской России, они также предлагали новые возможности для рассмотрения человеческого поведения и реализации человеческого потенциала. В этом интеллектуальном контексте Михаил Бахтин и его круг единомышленников создали радикально иной взгляд на то, каким образом люди осмысленно сосуществуют. Взгляды Бахтина были в значительной мере недоступны западным мыслителям вплоть до 1980-х годов[40]40
  Широкое признание на Западе Бахтин действительно получил в 1980-е годы, однако первые переводы его работ на европейские языки появились в конце 1960-х – начале 1970-х годов, и, например, уже в конце 1960-х годов Ю. Кристева развивала, опираясь во многом на Бахтина, понятие интертекстуальности. – Примеч. ред.


[Закрыть], когда постмодернистская революция стала набирать обороты.

Пожив в условиях монополии на истину, когда Россия была ограничена монологами своих монархов, Бахтин и его коллеги предложили совершенно иной вариант: диалогическое сосуществование. Диалог, в котором различия приветствуются и не превращаются в однородную массу единственно возможного способа рассуждения или понимания, в их представлениях скреплял сосуществование. Но такие взгляды не были созвучны Сталину, который прочно взял в свои руки Советский Союз в конце 1920-х годов. Вскоре после этого Бахтина отправили в сибирский ГУЛАГ[41]41
  В 1929 году Бахтин был осужден на пять лет заключения в Соловецком лагере особого назначения, но по причине тяжелой болезни заключение было заменено ссылкой в Кустанай. После ссылки Бахтин был лишен возможности проживать в крупных городах и некоторое время работал школьным учителем в Калининской (сейчас Тверской) области. После вой ны получил место в пединституте (с 1957 года – университете) в Саранске, где преподавал до выхода на пенсию в 1961 году; в конце 1960-х Бахтин перебрался в Москву. – Примеч. ред.


[Закрыть], Волошинов умер от туберкулеза в 1936 году, а Медведев был арестован и расстрелян в 1938 году. Во время своего расцвета в 1920-е годы «Круг Бахтина» был творческим источником идей о возможностях диалога и о проблематичности формального или монологического понимания. Как станет очевидно, эти мысли о диалоге имеют более далекую перспективу.

Очень важно видеть двойное назначение в работах Бахтина. Одновременно с исследованием возможностей диалогического общения и смысла он и его единомышленники создавали работы, посвященные пронзительной критике «формализованного» смысла [Bakhtin, Medvedev, 1978 (на русском – Медведев (Бахтин), 1993); Gardiner, 1992]. Формализованные смыслы понимались как пытающиеся выражать непререкаемый авторитет или выдаваемые за предполагаемое («мы-образное») совпадение мнений. Бахтин также пытался взглянуть на смысл и коммуникации, существующие во времени, рассматривая центростремительные (сходящиеся внутрь) и центробежные (расходящиеся вовне) социально-динамические процессы подобно культурным колебаниям между консервативными и более либеральными временами. По мнению Бахтина, существование людей, живущих безальтернативными истинами и способами бытия, является более жалким. Его прототипы для этой возможной сложности существования вдохновлялись не философией, психологией или социологией – они были взяты из великих литературных произведений, принадлежащих таким авторам, как Достоевский или Рабле. Идеи Бахтина о смысле помогли подготовить поле деятельности для таких «текстуальных» мыслителей, как Юлия Кристева, Жак Деррида и Поль Рикёр.

В творчестве Бахтина есть настоящий кладезь бесценных идей, и он по праву стал одним из самых авторитетных мыслителей, ассоциирующихся с «постмодернистской» интеллектуальной деятельностью. Наше путешествие по идеям Бахтина будет сосредоточено в первую очередь на его взглядах на смысл и диалог, мы будем двигаться между его критическими и ориентированными на создание нового идеями о том и другом.

Слово не вещь, а вечно подвижная, вечно изменчивая среда диалогического общения. Оно никогда не довлеет одному сознанию, одному голосу. Жизнь слова – в переходе из уст в уста, из одного контекста в другой контекст, от одного социального коллектива к другому, от одного поколения к другому поколению. При этом слово не забывает своего пути и не может до конца освободиться от власти тех конкретных контекстов, в которые оно входило [Бахтин, 2002: 225].

Изучая литературу, Бахтин пришел к комплексному видению смысла. Его точка зрения кажется до некоторой степени герменевтической (смысл связан с намерениями автора соответственно его координатам во времени и культурном пространстве), но она предполагает гораздо более широкое поле зрения для рассмотрения того, что происходит с теми или иными словами и текстами, когда люди предъявляют к ним требования относительно смысла. Идея, согласно которой смысл можно рассматривать как определенную принадлежность людей или культур, чрезвычайно занимала Бахтина. Зафиксированные слова или заданные смыслы означали бы смерть диалога, замалчивание других способов понимания и передачи опыта. Эта точка зрения противопоставляла Бахтина не только сталинской России, но и эпохе модернизации, которая находилась в поиске зафиксированных смыслов как величайшего достижения в тяжелой научной работе. По мнению Бахтина, смысл нельзя наколоть булавкой, словно бабочку в коллекции. Его позиция была другой, он больше интересовался тем, как смысл развертывается в ходе диалога. Мы подробно рассмотрим его идеи о диалоге позже, а сейчас взглянем на смысл как на своеобразную «возможность отклика», вовлекающую людей в различные формы диалога.

По мнению Бахтина, попытка зафиксировать смысл в виде некоего абсолюта либо всех устраивающего компромисса неизменно умерщвляла его. Слова и идеи людей становятся живыми для них только в попытках уточнить и дополнить смыслы в ходе диалога. Смысл, таким образом, не вытекает из объекта или опыта путем формулирования в соответствии с заранее определенными словарными значениями слов, скорее его стоит воспринимать как деятельность, включающую в себя то, как слова и символы используются людьми в ходе взаимодействия. Таким образом, слова или символы сохраняются благодаря тому, как они преломляют смыслы и способы употребления другими людьми в прошлом в ответных реакциях (служа импульсами), вовлекая других людей и влияя на них. Процесс диалога и вызываемые им изменения интересовали Бахтина больше, чем все, чем он мог завершиться; он считал, что у слова не должно быть последнего пристанища [Бахтин, 1975].

Прототип своих взглядов Бахтин нашел в ранних сократических диалогах у Платона [Бахтин, 2002; Zappen, 2004]. Сами сочинения Платона развивались в таком ключе, что отражали все более унитарный и авторитарный смысл (как, например, поздний диалог «Государство»), но ранние сократические диалоги выделяются тем, что их участники используют все свое красноречие применительно к проблеме и таким образом оттачивают свое мышление. Сократ в текстах раннего Платона вовлекал своих собеседников в нелегкие размышления на разные темы, рассматривая их как средство расширения и прояснения понимания без достижения некоего окончательного «истинного» смысла. Пусть такой род «диалогизма» [Holquist, 1990] кажется нереалистичным, но он были частью точки зрения Бахтина. Слова и символы, которые люди используют в общении, приобретают новые значения по мере того, как их используют во времени, пространстве и различных диалогах – в противном случае, по мнению Бахтина, они могут превратиться в «слова-мумии».

Бахтин настаивал на том, что смысл нужно понимать в контексте смены времени, места и цели его конкретного использования. Именно в этой связи он писал о хронотопе и гетероглоссии, рассматривая смыл как «единожды возникшее событие бытия» [Бахтин, 1986б: 315]. В широком смысле хронотопы имеют дело с временными параметрами какого-либо смысла в рамках определенного контекста; они соотносятся не только с эпохой, в которую автор (например, Рабле) писал, но и с другими, более поздними обстоятельствами, в которых читатели интерпретируют написанное автором. Именно в этом смысле в дискурс-анализе иногда пишут о контекстах, которыми «вызывались» высказывания. Если посмотреть на это с позиции герменевтики, Бахтин говорит, что смысл должен пониматься как «локализованный», происходящий из некоторых условий порождения речи и ее понимания. Но это отражает лишь часть того, как Бахтин видел всю сложность такого явления, как смысл. Смысл также заключается в возможности адресации сообщения и возможности отклика, присущих людям [Бахтин, 1986б; в английском тексте цитируется Bakhtin, 1990] в процессе общения друг с другом – то, как они реагируют на предыдущие высказывания, предвосхищая ответы, которые они ищут в том, как другие могли бы им ответить. Именно в этом отношении смысл, по Бахтину, должен рассматриваться в контексте его возникновения в определенное время и в определенном месте.

Идеи Бахтина становятся более сложными, если обратиться к его понятию гетероглоссии, то есть разноречия. Гетероглоссия подразумевает множественность возможных значений, связанных с использованием слова или символа. Бахтин становится квинтэссенцией диалогизма, когда пишет, что значение слова лишь отчасти принадлежит говорящему или что слова приходят к нам, сохраняя память о предыдущих переходах из уст в уста. Его идея заключается в том, что слова и символы обретают свою особую жизнь в том, как люди используют их в настоящем. Это также соотносится с тем, как слова приобретают личностную и культурную нагрузку до их использования. Когда Гадамер [Gadamer, 1988], к примеру, решил «реабилитировать» слово «предрассудки», вполне понятно, что это слово пришло с историей прошлых использований, и это накладывает отпечаток на то, как оно может быть интерпретировано другими. Представление о том, как другие могут воспринимать наши слова, отчасти связано с гетероглоссией, поскольку любой говорящий находится между значениями слов, используемых предыдущими говорящими (включая условные или формализованные значения любого слова), и предполагаемым реципиентом, придающим смысл этим словам. Итоговое значение не может рассматриваться ни как статично определенное высказывание (как оно толкуется в словаре), ни как значение, соответствующее исключительно намерениям говорящего (слова имеют тот смысл, который я в них вкладываю). Это было бы все равно, что предложить вам читать эти слова именно с тем смыслом, который мы в них вкладываем сейчас, или с тем, который определила для них Википедия. По мнению же Бахтина, слова приходят со значениями, связанными с нашей культурной определенностью и нашей биографией. Но он не остановился на этом, продолжив утверждать, что смысл – это событие, которое происходит между людьми. Мы не можем управлять тем, как другие люди понимают нас. Совсем наоборот, говорящие и слушающие «населяют» слова в соответствии с различными интенциями и контекстами понимания, которые они привносят, чтобы использовать и понимать их. Гетероглоссия относится к таким различиям в понимании и стремлении быть понятым.

Для Бахтина гетероглоссия относится к той части смысла, которая ускользает от индивидуального контроля. Учитывая все многообразие вариантов использования или понимания слова, человек не может управлять тем, как другие обходятся со смыслом, который мы подразумеваем. Напротив, процесс создания смысла подобен интенсивному и неопределенному взаимодействию. Я должен уживаться с тем, как вы меня воспринимаете. В лучшем случае, если мы получаем озадачивающую нас или неприемлемую реакцию, нам стоит сделать уточнение или подобрать другие слова в надежде на большее понимание, но мы не можем управлять мыслями другого человека или внутренним принятием того, что мы говорим. Это придает особую важность этичности нашего повседневного использования слов и символов [Morson, Emerson, 1990], а эта этика возникает на основе верности обязательствам перед людьми, которые до нас использовали эти слова и символы, и перед читателями или собеседниками, которые будут стараться понять «наши» слова и символы. Однако Бахтин пошел еще дальше, утверждая, что слово в ситуации гетероглоссии и диалогизма в конечном счете не получится сделать общеупотребительным или даже жестко одинаково понять. Попробуем пояснить это положение на следующем примере.

Возьмем слова, обозначающие состояние в браке: «замужем»/«женат». Подумайте о многообразии понимания этих слов. Затем рассмотрим их потенциальное использование и ряд исторических и культурных значений, которые могли бы стать контекстом, чтобы осмыслить данное понятие. А теперь представим, что эти слова прозвучали в разговоре между двумя незнакомцами в самолете: «Вы замужем?»/«Вы женаты?» Что в этом вопросе звучит для каждого из говорящих, если один из собеседников ответит, рассказав о помолвке, а другой – о прекращении отношений с супругом без официального оформления развода? Пусть не все слова обладают таким же проективным потенциалом, как карточки Роршаха, но разноречивое понимание смысла, как мы надеемся, должно стать более ясным. Мы привносим разные истории в любое слово или символ и затем сталкиваемся с проблемой: какую роль сыграет наше использование этого слова в процессе общения с другими людьми? Для собеседников в самолете слова «замужем»/«женат» могут значить самое разное, в том числе и виды одного из них на возможность сексуальных отношений. Смыслы в действии – это акты понимания, которые предстоит совершить, однако возможность множественности смыслов при этом все же продолжает сохраняться.

Смысл у Бахтина также приобретает духовное измерение, поскольку указывает на то, что Бахтин называл незавершаемостью смысла в рамках человеческих отношений. Мы должны быть открыты для отклика на смысл, развивающегося в процессе нашей вовлеченности в жизненные отношения, не настаивая на том, что за нами должно оставаться последнее слово. В следующей цитате Бахтин охватывает ряд измерений, которые мы связываем с его словом «гетероглоссия»:

Но всякое живое слово не одинаково противостоит своему предмету: между словом и предметом, словом и говорящей личностью залегает упругая, часто трудно проницаемая среда других, чужих слов о том же предмете, на ту же тему. И слово может стилистически индивидуализоваться и оформляться именно в процессе живого взаимодействия с этой специфической средой [Бахтин, 2017: 112].

Мы вернемся к бахтинскому понятию смысла позже, но сначала рассмотрим его концепции диалога и полифонии, поскольку они имеют прямое отношение к тому, как он рассматривал смысл.