Текст книги "Как устроена Матрица? Социальное конструирование реальности: теория и практика"

2. Джамбаттиста Вико

Дарвин интересовался историей естественной технологии, то есть образованием растительных и животных органов, которые играют роль орудий производства в жизни растений и животных. Не заслуживает ли такого же внимания история образования производительных органов общественного человека, история этого материального базиса каждой особой общественной организации? И не легче ли было бы написать ее, так как, по выражению Вико, человеческая история тем отличается от истории природы, что первая сделана нами, вторая же не сделана нами? [Marx, 1930/1867: 372, цит. по: Маркс, 1960: 383]

Наука Вико действительно была новой как на уровне теории, так и на уровне практики, и эта новизна сохраняется до сих пор, потому что его понимали лишь частично, в стреноженном и обузданном смысле, который скрывает его подрывные намерения [Stuart Hampshire, Joyce and Vico: The Middle Way, New York Review of Books, 18 October 1973].

Поэтический ум может делать утверждения, которые не имеют смысла для рационального ума [Verene, 1981: 77].

Мир Гражданственности был, несомненно, сделан людьми. Поэтому соответствующие Основания могут быть найдены <…> в модификациях нашего собственного человеческого ума [Vico, 1948[1744]: 331, цит. по: Вико, 1940: 108].

Современный социальный конструкционизм имеет глубокие исторические корни, которые обнаруживаются задолго до наступления эпохи модерна. Однако в этой работе мы не ставили задачу глубоко погрузиться в историю. Вместо этого мы начнем с весьма оригинального мыслителя, который разочаровался в «нищете» зарождавшихся научных концепций, фокусировавшихся на людях и их осмысленном взаимодействии. Три столетия назад Вико сформулировал некоторые важные (но не получившие должного внимания) вызовы для науки о человеке того времени, идущие вразрез с господствовавшими взглядами. Практикам-конструкционистам позиция Вико поначалу может показаться чуждой, но мы надеемся, что многое вызовет в вас отклик и, возможно, послужит стимулом к поискам.

Джованни Баттиста, или Джамбаттиста, Вико родился в Неаполе 23 июня 1668 года и умер там же 23 января 1744 года. Большинству он известен как историк, рассматривавший человеческую историю как циклический процесс, который начинается с эпохи варварства, продолжается в героической эпохе и постепенно переходит в демократическую цивилизацию, а затем снова впадает в варварство, будучи завоеванной, погрязшей в коррупции и моральном разложении. Вико был пионером подхода, который позднее стали именовать «историзмом», наиболее полное развитие он получил в XVIII веке у Гердера, а в XIX – у Гегеля и Маркса. Этот подход стоит на том, что история является единственной наукой, которая может дать ключ к пониманию человеческой «природы». Известен Вико и как автор оригинальной философской позиции.

Его наиболее важной работой считается многократно переизданная «Scienza Nuova» [27]27
  Авторы цитируют издания The New Science (1725, 1730, 1744). На русском языке работа впервые была издана в 1940 году, однако наиболее распространенным является переиздание: Вико Дж. Основания новой науки об общей природе наций / пер. с ит. М.; Киев: REFL-book – ИСА, 1994. – Примеч. пер.


[Закрыть]. В ней он критикует картезианские и рационалистические концепции мышления и сознания, противопоставляя им собственную концепцию, основанную на языке, риторике и теории права. В «Scienza Nuova» и других работах Вико вступает в спор с Декартом по поводу того, что тот объявил главным принципом и основой науки о человеке поиск «истинного знания» логическим путем. Более того, он оспаривал идею о существовании единой и неизменной человеческой «природы», выдвинутую Гоббсом и Спинозой. Вико придерживался противоположного мнения, полагая, что люди являются историческими существами, а человеческий разум с течением времени непрерывно перестраивается в новые формы.

Вико не так прост для понимания. Во-первых, как подметил один из исследователей его творчества, «Scienza Nuova» – «это книга, настолько переполненная идеями, что они буквально разрывают ее изнутри» [Burke, 1985: 32]. Во-вторых, эта книга не упорядочена. Работа в большей степени является демонстрацией позиции автора, чем ее изложением: «Подобно поэтической энциклопедии – это демонстрация всего, что может сделать человек. Если точнее, „Scienza Nuova“ написана в смешанном стиле и состоит из кратких философских очерков, поэтических фрагментов, максим, притч и сентенций. Ее задача – дать представление о модификациях человеческого разума» [Mazzotta, 1998: 112]. Возможно, именно поэтому Джеймс Джойс «структурировал» свой роман «Поминки по Финнегану» в стиле «Scienza Nuova» и многократно отсылает в нем к Вико. По своему стилю «Scienza Nuova» является предшественницей «Философских исследований» Витгенштейна в том смысле, что она представляет собой собрание пронумерованных параграфов. В-третьих, большая часть из того, что говорит Вико, с современной точки зрения является бессмыслицей и преувеличением, многие из его «аргументов» неубедительны, а удивительные провидческие моменты, которые содержит его работа, теряются на фоне хаотической пляски идей. Не забывайте, что Вико писал около 300 лет назад, опираясь на концепции, формулировки которых могли иметь смысл в его время, но сегодня кажутся нам довольно странными. Особенно разочаровывает то, как он истолковывает свою концепцию «Провидения». Так уж сложилось исторически, что Провидение ассоциируется у нас с божественным, и Вико утверждает, что бог взаимодействует с людьми, а также что он не только может влиять, но и влияет на ход истории. Но как применить понятие божественного в наши дни для анализа человеческих отношений? Кроме всего прочего, есть много «неясного и двусмысленного в том, что Вико говорит о Провидении» [Pompa, 1975: 51]. То, что он подразумевает, трудно поддается определению (см. [Pompa, 1975] и Главу 5 в развитие этой дискуссии), не говоря уже о том, чтобы точно передать смысл в рамках современной терминологии. Так что мы можем здесь заняться скорее интерпретацией идей Вико, попытаться понять направление его мысли, ведь в его работе мы обнаруживаем зачатки множества идей, которые будут обсуждаться позже на страницах этой книги[28]28
  Как отмечает Берлин, «легко понять, что в случае столь яркого, столь хаотичного и, главное, столь плодотворного мыслителя – прародителя стольких смелых идей, озвученных позже более признанными мыслителями [например, Мишле, Дильтеем, Кроче, Коллингвудом (и в меньшей степени Гердером и Гегелем)] – мы постоянно испытываем искушение находить в нем слишком многое, особенно ощутить намеки, воспринять зародыши и начальные очертания контуров понятий, столь дорогих тому, кто ищет их значение» [Berlin, 1976: 4]. Воистину так, и нам даже не стыдно в этом признаться. Как говорит Берлин: «Всех истинных мыслителей необходимо читать в оригинале. Пусть это нелегко, но <…> награда велика. Немногие интеллектуальные удовольствия могут сравниться с тем, когда ты открываешь для себя мыслителя первой величины» [ibid.].


[Закрыть].

Вико первый в ряду гениальных мыслителей, которые нас интересуют. Вот как его характеризует Исайя Берлин:

Каким бы проверкам мы ни подвергали Вико, его претензия на оригинальность останется нерушимой. Его теории относительно природы и развития человеческого разума, культуры, общества и человеческой истории отличаются смелостью и глубиной. Он развил совершенно новую теорию познания, которая в руках других сыграла решающую роль. Он был первым, кто выделил основной тип человеческого знания, который до него мыслители не понимали или игнорировали. Он привнес много смелых и новаторских идей в области естественного права и юриспруденции, эстетики и философии математики. Его концепция математического мышления была настолько революционной, что едва ли могла быть полностью оценена по достоинству до открытий, произошедших в сфере логики в XX веке, и даже сейчас ее значение не могут полностью оценить. Более того, Вико фактически изобрел новую область социальных знаний, которая охватывает социальную антропологию, сравнительно-историческое языкознание, теорию языка, юриспруденцию, литературоведение, изучение мифов – по сути всю историю цивилизации в ее самом широком смысле [Berlin, 1976: 3–4].

Жизнь Вико нельзя назвать счастливой, и на это есть несколько причин. Он находился в интеллектуальной изоляции, понимая при этом, что совершает открытия, имеющие первостепенное значение. Жил он в крайней нищете. Детская травма на всю жизнь сделала его калекой. Вико жил со старшим сыном, который стал преступником, и дочерью, больной от рождения. Однако в своей автобиографии он пишет, что его внутренняя убежденность в том, что он первым открыл новые исследовательские направления, наполняла его «счастьем и безмятежностью».

Для нас Вико является предвестником многого из того, что нас особенно занимает. Во-первых, он критиковал точку зрения Декарта на то, что достоверный результат может быть получен только рациональными методами, применяемыми к количественным данным. Считалось, что история не может быть измерена количественно. Получалось, она не поддается логическому или математическому описанию, а потому для рационалистов она не может быть наукой, предоставляющей достоверные результаты. Декарт говорит по этому поводу: «В изучении истории Римской Империи греческий или латынь пригодится не более, чем нижнебретонский» [Descartes, 1979 [1908]: 503]. Таким образом Декарт делает вывод, что сколько бы мы ни изучали историю, дабы восстановить события, происходившие в Римской империи, самое большее, на что мы можем рассчитывать, это объем знаний, которым могла бы обладать служанка Цицерона. Кто же поспорит с тем, что математически систематизированное знание является высшим достижением человечества, позволяющим делать все более безошибочные прогнозы? Вико стал тем самым человеком, который вступил в спор. Он был убежден, что представление о непреходящих истинах, выраженных в универсальных математических символах, которые любой человек где угодно и когда угодно может постичь в силу универсальности своей природы, обманчиво. Таким образом, он дает нам возможность краем глаза взглянуть на главный антикартезианский принцип социального конструкционизма, а также предвосхищает некоторые проблемы с релятивизмом, которые происходят из него (и указывает способ, с помощью которого их можно разрешить, – об этом ниже).

Во-вторых, утверждая, что истинность любой формы знания, в том числе полученной с помощью логического или математического аппарата, может быть доказана только путем прослеживания его исторического происхождения, Вико предвосхищает многие соображения марксистских теоретиков, наработавших основу для социально-исторических идей, которые мы рассмотрим в Главе 5. Если обратиться к утверждению Вико о том, что «порядок идей должен следовать за порядком вещей» [Vico, 1948: 238, цит. по: Вико, 1940: 91], вы найдете совсем немного отличий от того, что говорили Маркс и Энгельс.

В-третьих, его взгляды привели его к убеждению, что, чего бы ни достигала наука, есть ощущение, что «мы можем узнать гораздо больше о собственном опыте и опыте других людей, в создании которого мы участвуем, то есть на самом деле сами создаем его, а не просто наблюдаем, чем мы когда-либо сможем узнать о вещах и явлениях нечеловеческого происхождения, где мы можем быть только внешними наблюдателями» [Berlin, 1976: 12]. Это подводит нас не только к современным качественным исследованиям, но и к таким особым видам подходов, как этнометодология Гарольда Гарфинкеля и драматургическая социология Ирвинга Гофмана (см. Главу 10).

В-четвертых, Вико определяет способность понимать других как ключевую для человеческого вида. Сначала он выделяет форму знания, которой дает название per causas – это «внутреннее» знание творца, бога или человека, о том, что он сотворил. Оно существенно отличается от той формы знания, что человек может получить об объектах и процессах мира, которые он не создавал. Это не знание лишенных телесного измерения фактов, а понимание, приходящее «изнутри»:

Я знаю, как выглядит дерево, но никогда не узнаю, каково это – быть деревом. Но я знаю, каково это – быть разумом, потому что я владею им и творю с его помощью. <…> Люди «творят» посредством действия, знания или желания; так они проявляют себя. <…> Потому что, действуя, они «творят» или мысленно проживают творения других, люди знакомы с действием ближе, чем с данными, полученными из естественной среды, которые они просто наблюдают как нечто, находящееся вовне [Berlin, 1976: 25–26].

Таким образом, история становится тем, что доступно человеческому пониманию, так как она является результатом человеческой деятельности, и с помощью своего воображения (и рассудка) люди могут погрузиться в нее и постичь творения, институты и знания человека, созданные за определенный временной отрезок. Но для осуществления этого необходимо задействовать воображение. Вико признает: он и его собратья являются существами, вышедшими из традиции рационального мышления. Однако, полагает он, эта истина не распространяется на всех и на все времена – у нашей традиции рационального мышления тоже были свои предшественники. Из этого следует, что нам очень трудно выйти за пределы собственных представлений, чтобы понять, как может выглядеть иной образ жизни. Дело даже не в том, что мы хотим понять других, находясь снаружи и изучая их как отвлеченные объекты, как мы обычно это делаем в рамках существующих у нас традиций социальной науки. Скорее, нам нужно мысленно пройти их путь в ту позицию, которую они занимают по отношению к миру – Вико называет ее дорациональной – и, оказавшись там, проложить путь к рациональной позиции. Это совсем непростая задача. Пытаясь решить ее, Вико столкнулся с проблемами, которые мы позже найдем в работах других авторов. Можем ли мы обнаружить исходную ментальность? Вико пытался представить себе, как можно воспринимать мир, не имея доступа к средствам рациональной традиции, и из этой позиции найти объяснение тому, каким образом разум сначала создал себя, а затем преобразовал себя в нечто, действующее рационально. А что представляет собой «дорациональная ментальность»? Задавая этот вопрос, Вико предвосхищает интерес Витгенштейна к принципам «языковых игр» (см. Главу 8). И для Вико понимание этой дорациональной ментальности является мятежным поступком – лишением разума первенства в порождении знания.

Позвольте привести весьма изощренный пример его подрывных идей. Язык в эпоху Просвещения был инструментом разума. Овладев языком, можно было использовать его в разумных целях. Другие возможности использования языка, например поэзия, считались, соответственно, вторичными и производными. Литературные приемы, такие как синекдоха и метафора, могут осознанно применяться владеющими рациональными способами мышления ораторами. Синекдоха – это прием, состоящий в переносе названия частного на общее. Например, на латыни меч часто называют словом, которое обозначает его острие. Наименование меча таким способом является второстепенной функцией языка, поскольку оно подразумевает, что человек должен заранее знать значение слов «меч» и «острие». Вико с этим не согласен. По его мнению, основная сущность меча для того, кто владеет им или пытается уклониться от него в битве, – это и есть его острие [Vico, 1948: 407]. То есть его позиция обратна позиции рационалистов: объекты и действия познаются прежде всего поэтично, в непосредственном отношении к человеческим интересам, страхам и деятельности. Производная техника употребления слов в рациональном значении занимает второстепенное место, в то время как поэтическое использование языка и есть основная человеческая реальность.

Предлагая свое конструкционистское видение причин подъема рациональности, Вико переходит к пятой идее, которая повторится в нашем повествовании (см., например, у Герберта Мида в Главе 7): «разум сам по себе является искусственным объектом, сконструированным социальными и языковыми практиками» [Luft, 2003: 146]. «Язык придает форму уму, он не подвластен умам тех, кто говорит на нем» [Vico, 1965: I. 1.95]. Снова нужно отметить, что интерес Вико к словам делает его прародителем многих взглядов, обнаруженных недавно в поздних работах Витгенштейна: слова способны не только делать отсылки или описывать, но и сами могут быть действиями или неотъемлемыми составляющими действий. Таким образом, он был «первым, кто понял основополагающую и революционную истину о том, что языковые формы являются одним из ключей к сознанию тех, кто использует слова, а также ко всей умственной, социальной и культурной жизни обществ» [Berlin, 1976: 51].

Шестой пункт, в котором Вико предвосхищает современные проблемы, заключается в том, что его работа была актом возвышения самосознания.

LXIII. Человеческий ум по самой своей природе склонен извне смотреть на себя в теле при помощи чувств и с большим трудом понимает самого себя посредством рефлексии [Вико, 1940: 90].

Здесь сосредоточены идеи, которые впоследствии нашли свое продолжение. «Смотреть на ум в теле» – значит рассматривать людей как активных существ, нерефлексивно стремящихся к жизни на основе своего «здравого смысла», к той жизни, при помощи которой они конструируются.

XII Здравый смысл – это суждение без какой-либо рефлексии, чувствуемое сообща всем сословием, всем народом, всей нацией или всем Родом Человеческим [Вико, 1940: 76].

Идея о «видении ума в нерефлексирующем теле» предвосхищает работу Мориса Мерло-Понти (см. Главу 3) и его позицию: «телесный опыт заставляет нас признать навязывание смысла, что не является следствием действия универсального конституирующего сознания» [Merleau-Ponty, 1962: 147]. И мы увидим это снова в трудах Мида о развитии «теории смысловых перспектив» (см. Главу 7) – вопреки тому, что язык конституирует ум; вопреки различию форм жизни в разных географических и исторических контекстах; вопреки тому, что содержится в следующем высказывании:

XXII. Необходимо, чтобы в природе человеческих вещей существовал некий Умственный Язык, общий для всех наций: он единообразно понимает сущность вещей, встречающихся в общественной человеческой жизни, и выражает их в стольких различных модификациях, сколько различных аспектов могут иметь вещи [Вико, 1940: 80].

Наука о человеке Вико отходит от идеализированного подхода Декарта к людям и их опыту (которые могут быть объективно объяснены законными и универсальными средствами). Такой подход изображает человеческий опыт как нечто познаваемое и поддающееся машинной обработке. Однако он сопряжен с огромными издержками, поскольку не учитывает человеческие качества и происхождение наших знаний, включая знания о нашем собственном опыте и опыте других. Вико, как и многие мыслители, которых мы рассмотрим в этой книге, ушел от подобной идеализации. У него был не столь упорядоченный, более приземленный взгляд на людей, осмысленно взаимодействующих друг с другом в рамках разных жизненных традиций и институтов. В центре некоторых научных трудов Вико находились вопросы о том, что люди делают и какие средства используют в рамках подобных взаимодействий, чего они достигают и как могут использовать с выгодой для себя.

Практикующим конструкционистам знакома эта проблема выбора. Декарт, Бэкон и другие мыслители занимались наукой, которая была способна вырвать из рук коррумпированных служителей религиозного культа право провозглашать истину. Этот подход и его плоды, какими бы идеализированными они ни были, принесли полезные технологические достижения. Но его предпосылки упускали из виду важные аспекты бытия человека и жизни в рамках различных традиций смысла и действия. Вместо всеобщих законов Вико предлагал гибкое понимание, использующее в качестве основы ткань человеческого взаимодействия.

Основные идеи Вико

Сэр Исайя Берлин [Berlin, 1976: xvi – xix] выделил семь тезисов, в которых изложены, как он считает, «неподвластные времени» идеи Вико. Мы опираемся на его обобщение[29]29
  Опирается на него и Джон Шоттер (см. Главу 16) в его интерпретации значения работ Вико для современных социальных проблем и практик.


[Закрыть].

1. Человеческая природа подвижна. В процессе своего взаимодействия с миром люди не просто меняют его, они меняют и свое отношение к нему по мере того, как меняются их интересы и потребности, что впоследствии снова меняет их самих и структуру их потребностей. Ни одна сущностная характеристика человека не остается неизменной в этом процессе.

2. Творцы могут понимать конструкцию произведенного так, как ее никогда не поймут сторонние наблюдатели, которые видят лишь результат творческого процесса. Следовательно, люди никогда не смогут понять природу на том же уровне, на каком они могут понять свою собственную историю, потому что они не являются творцами природы, тогда как история выстраивается их действиями. Это утверждение относится к принципу verum ipsum factum[30]30
  Verum ipsum factum (лат.) – истинное значит сделанное. – Примеч. пер.


[Закрыть], провозглашенному Вико: люди могут познать «истину» только тех вещей, которые создали сами, следовательно, они никогда не узнают сути вещей, которых они не создавали – например, природы, которую может понять только Бог, ведь именно он создал ее.

Если verum [истина] создана нами, то как она может отражать или описывать мир, который находится вне ее, чтобы это описание было доказуемым и абсолютно достоверным? Ответ Вико прост: что бы нам ни говорили картезианцы о физике – никак. Как только человек пытается привести свои собственные конструкции (в данном случае – конструкции мысли) в соответствие с тем, что находится снаружи и от них не зависит, например, с реальностью, он уже не может гарантировать их истинность [verum], поскольку он не обладает полным контролем – реальность тоже должна сказать свое веское слово. Таким образом, утверждает Вико, в данном случае лучшее из того, что доступно человеку, – это certum [вероятность], не непреложная истина, а истина, полученная в результате обычного наблюдения и восприятия, достоверность, которой определяется наша повседневная жизнь [Shotter, 1981: 270].

3. Таким образом, то, что люди знают о внешнем мире, принципиально отличается от того, что они могут знать о мирах, созданных ими самими, где они установили собственные правила. Получается, картезианское видение должно ошибаться, пытаясь применить к человеческому действию отвлеченные системы, полученные путем рефлексии и классификации в ходе наблюдения природного мира.

4. Каждый из этих миров (культур), которые создали люди, характеризуется особыми, всеобъемлющими структурными схемами, в которых обнаруживается согласованный стиль, пронизывающий мышление, язык, искусство, социальные институты, образ жизни и деятельности в этой среде. Но эта согласованность всегда испытывается на прочность, и по мере прохождения таких испытаний культуры меняются и приобретают различные «черты». Эти изменения происходят в порядке, понятном тем, кто обладает достаточным самосознанием, чтобы выстроить понимание процессов изменений, которые не являются ни случайными, ни причинными по своей природе, но вытекают из «элементов и форм жизни, объяснимых исключительно в терминах человеческой целенаправленной деятельности» [Berlin, 1976: xviii].

5. «Такие продукты человеческой деятельности – законы, институты, религии, ритуалы, произведения искусства, язык, песни, правила поведения и тому подобное – не являются искусственными продуктами, созданными для того, чтобы приносить удовольствие, возвышать или поучать, как и не являются они орудиями, изобретенными специально для того, чтобы манипулировать людьми или устанавливать господство над ними, обеспечивать социальную стабильность и безопасность; они являются естественными формами самовыражения, общения с другими людьми или с Богом» [Shotter, 1981: 268]. Следовательно, чтобы понять других людей и их миры, необходимо «пытаться проникнуть в их сознание, выяснить их место, узнать правила и значение их методов самовыражения – их мифов, песен, танцев, форм и идиом их языка, брачных и похоронных обрядов» [Berlin, 1976: xviii].

6. Таким образом, к пониманию людей, того, что они делают и творят, следует подходить с учетом условий и практик, которые соответствуют их месту в их мирах, а не с точки зрения каких-либо общих стандартов и непреходящих принципов.

7. Следовательно, в дополнение к таким традиционным формам знания, как дедуктивное (знание априори) и эмпирическое (опытное знание), необходимо добавить новую форму знания – реконструктивное воображение. Для этого «необходимо „войти внутрь“ (entrare), проникнуть в средства выражения, которые тебе не принадлежат; уйти от конкретных цели и способов употребления выражений в более широкий пласт реальности, который мотивирует их существование и в котором они обретают свою роль, а затем вернуться от целого к более детальному отображению частного, в котором оно актуализируется – это, конечно, уже знакомая двусторонняя траектория, то, что Дильтей назвал „герменевтическим кругом“» [Shotter, 1981: 268].

В целом, по оценке Исайи Берлина, «каждая из этих идей является существенным вкладом в развитие человеческой мысли, и любой из них вполне достаточно, чтобы прославить философа» [Berlin, 1976: xix].

Эдмунд Якобитти сходным образом оценивает интеллектуальные достижения Вико:

Вико, наблюдая за тем, с какой энергией Декарт и французы ищут всеобщую «достоверность», сухо заметил, что «…certum на хорошем латинском языке означает „примененное к отдельному случаю“ или, говоря ученым языком, individuatum. В этом смысле certum и commune с настоящим латинским изяществом вполне противопоставлены друг другу» [31]31
  Во избежание потери смысла цитата приведена в более развернутом виде по сравнению с оригинальным английским текстом книги. – Примеч. пер.


[Закрыть][Vico, 1948: 321, цит. по: Вико, 1940: 106], – и поэтому первое вряд ли сможет привести к чему-то универсальному. И вправду, идея Декарта о cogito не помогла в поисках оснований или решении проблемы скептицизма; он только позволил бездне разверзнуться еще шире и выпустил из нее модернизм, который триста лет гонялся за собственным хвостом. Как говорил Вико, скептик не сомневался, думает ли он, существует ли он. Он был «достоверно» убежден в этом. Сомневался он в том, является ли эта убежденность знанием (sapientia) или же пониманием (conscientia). Говоря кратко, «cogito» в качестве исходной точки доказывает лишь то, что Декарт думал, что он существует. И что из того? [Jacobitti, 1989; выделение добавлено авторами книги].

Что тут говорить – современный интеллектуальный ландшафт выглядел бы совершенно иначе, если бы он был сформирован последователями Вико, а не последователями Декарта. Мы обозначим только три возможных отличия.