Текст книги "Как устроена Матрица? Социальное конструирование реальности: теория и практика"

Альфред Шютц

Альфред Шютц родился в Вене в 1899 году. Он служил в Австро-Венгерской армии во время Первой мировой вой ны, а затем изучал право и социальные науки в Вене. Он работал в банковском секторе, а в 1938 году эмигрировал, оказавшись в 1939 году в США. Там он включился в деятельность учреждения, ставшего впоследствии Новой школой социальных исследований (the New School for Social Research, New York), и одновременно с академической деятельностью продолжил карьеру в финансовой сфере. Он умер в 1959 году.

Основываясь на феноменологии Гуссерля, Шютц выработал твердую позицию относительно сознательного опыта индивида, поскольку отдельный человек есть точка, расположенная во времени и пространстве, в которой находится сознательный опыт. Как признавал сам Шютц, его общая позиция совпадала с позицией Джорджа Герберта Мида (см. Главу 7). Шютц и Мид были озабочены осмыслением действий людей с позиции «изнутри». Они считали, что у человека есть особый взгляд на мир, который помогает осмыслить их переживания таким образом, что они действительно становятся их переживаниями. Первостепенными вопросами для них были следующие: как это происходит? благодаря чему люди имеют возможность осмыслять свой мир? как работает сам процесс осмысления и из чего он состоит? Мы рассмотрим ответы Шютца в трех разделах: первый посвящен тому, как устроен «жизненный мир»; второй – природе «действий» в «жизненном мире»; третий – по большей части социально ориентированным взглядам Шютца на то, как анализировать отношения между отдельными субъективностями, взаимодействующими друг с другом и образующими социальные группы.

Повседневные действия человека требуют «запаса знаний», сформированного в рамках и посредством предыдущего опыта и действий. Смыслы, если использовать термин Гуссерля, оседают в нас (подобно геологическим отложениям) как надежные способы порождения смыслов и обмена ими. Можно представить себе это таким образом, как будто этот запас знаний существует на разных уровнях. Лишь относительно небольшое ядро этих знаний отличается ясностью, определенностью и внутренней непротиворечивостью.

Вокруг такого ядра находятся зоны разной степени расплывчатости, неясности и двусмысленности:

…зоны вещей, просто принимаемых как данность, слепых мнений, пустых предположений, просто догадок – зоны, по отношению к которым ничего не остается, кроме как просто «принять их на веру». И наконец, существуют регионы нашего полного неведения [Schütz, 1953: 6, цит. по: Шюц [Шютц], 2004: 673–674].

Но это знание не имеет заданной структуры и находится в потоке постоянных изменений, так что в каждый момент его характеристики формулируются по-новому в соответствии с потребностями данного «сейчас». Это понятие четко отличает подход Шютца от традиционных когнитивных теорий современной общепринятой психологии, но этого и следовало ожидать, поскольку два этих подхода имеют совершенно разные точки отсчета. Так, современная когнитивная психология предполагает, что у нас в голове есть знание, структурированное нашим опытом, и мы «обращаемся» к этому знанию, когда взаимодействуем с миром. Концепция Шютца отличается гораздо большей активностью и органичностью: это больше похоже на «постижение», направляющее действие, чем на абстрактное представление реальности – «знаю как» в противоположность «знаю что».

Кроме того, мир также имеет элемент того, что Шютц называет «предструктурой понимания», поскольку, когда индивид конструирует свой «мир» из собственного опыта, это делается с помощью строительных блоков и методов, которые существовали до любого отдельного индивида. Следовательно, одна из целей Шютца состоит в том, чтобы проанализировать взаимодействие между усилиями индивида по осмыслению мира и уже данной предструктурой мира, каковой она содержится в самом опыте. Не удивительно, что он считает: «типизирующими средствами par exellence, с помощью которых социальное по происхождению знание передается в словарь и синтаксис обыденного языка» [Schütz, 1953: 9, цит. по: Шюц [Шютц], 2004: 17]. Шютц отмечает, что язык представляет собой нечто гораздо большее, чем отдельные его элементы, которые можно найти в словарях, или формулировки синтаксических правил – при всей их важности. Эти формальные признаки, наряду с элементами сленга, преходящими коннотациями и тому подобным, могут быть переведены на другой язык, но чувство языка на уровне его носителя доступно только членам мы-группы. Это нечто, что

…невозможно преподать или выучить так, как, например, словарный запас. Чтобы свободно пользоваться языком как схемой выражения, человек должен написать на этом языке любовные письма, должен знать, как на нем молятся и ругаются, должен знать, как следует правильно говорить о вещах с оттенками, адекватными адресату и ситуации. Только члены мы-группы обладают схемой выражения как неподдельно своей и свободно пользуются ею в рамках своего привычного мышления [Schütz, 1953: 6, цит. по: Шюц [Шютц], 2004: 543–544].

Таким образом, «знать язык» значит знать, как его использовать.

Шютц конкретизирует этот момент, рассматривая проблемы, встающие перед «чужаком», «человеком как таковым, которому приходится ставить под вопрос почти все из того, что кажется непроблематичным членам той группы, с которой он сближается» [Schütz, 1944: 502, цит. по: Шютц, 1998]. Историческая обстановка культуры новой группы может быть доступна незнакомцу, но она не является частью его биографии. Чужак – это человек, не связанный никаким прошлым с тем новым местом, куда он прибыл, но полагающийся на культурные образцы места, откуда он прибыл. Эти культурные образцы не работают в новой ситуации, в которую он попал, более того, в них заложена собственная модель того, каким «должно быть» это новое общество – это модель постороннего человека, которая часто контрпродуктивна, поскольку не соответствует ситуации. Опять же, то, что человек знает как посторонний – это предмет его мыслей, а ситуация требует рецептов действий, и в этом заключается основное несоответствие.

Нет простого решения, помогающего устранить это несоответствие. Во-первых:

Тот, кто хочет с успехом воспользоваться картой, должен прежде всего знать точку своего местонахождения, причем в двух аспектах: ее местоположения на земной поверхности и ее отображения на карте. <…> это означает, что только члены мы-группы, имеющие определенный статус в ее иерархии и, кроме того, осознающие его, могут пользоваться ее культурным образцом как естественной и заслуживающей доверия схемой культурного образца… [Schütz, 1944: 504, цит. по: Шютц, 1998]

Во-вторых, только для членов мы-группы культурные образцы и рецепты, которые в них содержатся, совпадают как схемы не только интерпретации, но и самовыражения. Для чужака они в лучшем случае могут быть «под рукой, но не в руках» [ibid.]. Это, отмечает Шютц, проводя аналогию с изучением другого языка, как «разница между пассивным пониманием языка и его активным употреблением в качестве средства реализации своих актов и мыслей» [ibid.].

За повседневными действиями скрыт мотивационный аспект. В любой ситуации то, что мы замечаем, передаем посредством общения или понимаем, – это лишь малая часть того, что можно заметить, на что можно воздействовать и т. д. Что же тогда делает одни вещи релевантными, а другие – нет? В отдельных случаях некоторые факторы ситуации могут «навязать» себя и свою значимость действующему субъекту: возникает своего рода «туннельное зрение», когда человек сосредоточен на конкретной задаче до такой степени, что он может быть слеп к факторам, которые кажутся нерелевантными. В других случаях действующий субъект может сосредоточиться на иных факторах, и они приобретают своего рода «волевую» релевантность. Шютц в одной из своих работ, кроме навязанной и волевой релевантностей, выделил еще три: мотивационную, тематическую и интерпретационную.

Мотивационная релевантность проистекает из интересов действующего субъекта в конкретный момент в определенной ситуации и предупреждает его о тех элементах ситуации, которые служат для ее определения в свете его сиюминутных интересов. Мотивационная релевантность может быть навязанной (обстоятельства диктуют нам, как с ними обращаться) или волевой и тем самым определяющей ситуацию с точки зрения планов и намерений действующего субъекта. Если это не работает, то такие мотивы должны быть отброшены, и ситуация приобретает проблематичный характер. Действующий субъект должен сменить роль потенциально действующего субъекта на роль субъекта, потенциально занимающегося решением проблем. Для этого необходимо определить проблему и переключиться из режима действия в режим исследования.

В таких ситуациях Шютц говорит о тематической мотивации. Вместо того чтобы приступать к реализации своих планов, действующий субъект должен сосредоточиться на исследовании ситуации: решение проблемы имеет приоритет над первоначальным проектом. В дополнение к этому возникает интерпретационная релевантность. Проблема, создающая препятствие, должна быть рассмотрена в более широком контексте, что позволит оценить ее возможные параметры (насколько действующий субъект может их уловить в своей перспективе). Если в текущей ситуации проблема выглядит «простой», она может быстро разрешиться, и реализация действия может быть продолжена. Если она сложна, то ее необходимо обдумать, прежде чем продолжить действовать. Однако «простота» проблемы – это не то, что может быть объективно определено. Иногда действующий субъект может оказаться в такой позиции в «настоящем», что наиболее очевидное решение проблемы будет ускользать от него.

Последний момент, на котором Шютц останавливается, рассматривая способ, позволяющий управлять нашими мирами, – это типизация (см. также в обсуждениях «нормативности» у Витгенштейна, Глава 8, и Гарфинкеля, Глава 10). Мир не ставит перед нами задачи выяснить, что мы можем встретить впереди. Сознание структурирует себя вокруг набора сходных элементов, которые активизируются, когда мы сталкиваемся с чем-то «новым». Каждая новая встреча с миром «подготовлена» предыдущими, и таким образом «фактический мир нашего опыта <…> переживается с самого начала как типичный» [Schütz, 1950: 388]. В то время как этот вопрос в целом находится в фокусе традиционной когнитивной психологии, феноменологический подход не стремится свести это явление к какому-либо теоретическому объяснению, он пытается выявить его существование в сознательном опыте. Мы находим, что «тот опыт, который был получен в процессе непосредственного восприятия одного объекта, апперцептивно [то есть спонтанно] переносится на любой другой подобный объект, воспринимаемый просто как его тип» [ibid.]. Похожим образом такие типизации организуют нашу социальную жизнь:

…то, что социолог называет «системой», «ролью», «статусом», «ролевым ожиданием», «ситуацией», «институционализацией», переживается индивидуальным актором на социальной сцене в совершенно иных терминах. Для него все факторы, обозначенные этими понятиями, являются элементами сети типизации – типизации человеческих индивидов, образцов их действий, их мотивов и целей или социокультурных продуктов, которые порождены их действиями. <…> [Типизация] функционирует и как схема интерпретации, и как схема ориентации для каждого члена мы-группы и конституирует для них тем самым универсум дискурса [Schütz, 1959: 79, цит. по: Шюц [Шютц], 2003б: 272].

Типизации занимают свое место в планировании. Обращаясь к Гуссерлю, Шютц делит типизации на два противоположных вида: одни он называет «и так далее», другие – «я могу это сделать снова» (см. также у Витгенштейна, Глава 8):

Первое [идеализация] ведет к предположению, что все, что до данного момента обладало значением в нашем опыте, будет обладать им и в дальнейшем; второе – к допущению того, что все, что я до сих пор мог осуществлять в этом мире, действуя в соответствии с ним, я смогу снова и снова осуществлять и в будущем. Исходя из этого, мы можем говорить о тех фундаментальных допущениях, которые характеризуют естественную установку жизненного мира и которые сами по себе кажутся очевидными: об идее устойчивости строения мира, устойчивости значимости нашего опыта, устойчивости нашей способности воздействовать на этот мир и взаимодействовать с ним [Schütz, 1959: 80, цит. по: Шюц [Шютц], 2007: 52].

Здесь есть о чем подумать, поскольку мы связываем понятия Шютца о релевантности, мотивации и типизациях с профессиональной помощью. Само мышление соотносится с особой личностной и социальной релевантностью, которая выходит далеко за рамки обработки информации или фактов. Многое из этого связано с общими и личными образами бытия и ценностными аспектами опыта. Часто это остается неотрефлексированным в процессе формирования мысли и действия. Этот момент может помочь в процессе ведения профессионального диалога, если это диалог с людьми, которые не разделяют те же самые представления о релевантности и мотивации и могут относиться к ним как к новым, возможно, требующим времени, чтобы их отрефлексировать. То же самое относится и к типизациям: их можно рассматривать как рутинные виды понимания, вытекающие из «областей релевантности», которые могут не быть общими. Опыт взаимодействия с другими культурами и даже опыт общения с членами других семей или представителями иных институтов демонстрирует, как человек может действовать, исходя из совершенно разного понимания того, что является типичным и релевантным. Иногда помощь требуется в тех случаях, когда типизации и релевантные характеристики из одного контекста плохо укладываются в другой контекст. Семейный терапевт Карл Уитакер в шутку упоминал нечто подобное, говоря (мы перифразируем), что брак – это когда «два козла отпущения, покинув семьи, из которых они произошли, отправляются, чтобы в точности воспроизвести эти семьи, и узнать, что они должны сложить свою собственную семью» [Whittaker, Bumberry, 1988]. В данном случае речь идет о том, как распознать, когда типизации и релевантности с учетом новых социальных обстоятельств могут нуждаться в модификации, если они не вписываются в эти обстоятельства. И это подводит нас к тому, чтобы перейти к рассмотрению второй темы, занимавшей Шютца, – природе действия в жизненном мире.

Какие активные компоненты повседневной жизни противопоставляются когнитивным? Шютц различает две активные формы поведения (любые «субъективно значимые переживания, исходящие от нашей спонтанной жизни» [Schütz, 1945: 536, цит. по: Шюц [Шютц], 2004: 405]): «действие» и «работа». Действие – это такая форма поведения, которая «разработана предварительно». Действия могут быть исключительно «мыслью», как в том случае, когда человек пытается решить проблему. Те действия, которые могут привести к изменению мира посредством телесных движений, он называет работой: «действие во внешнем мире, которое базируется на проекте и характеризуется намерением осуществить спроектированное положение дел с помощью телесных движений» [ibid.: 406].

Почему люди совершают действия и выполняют работу? Шютц говорит, что у них есть для этого мотивы, которые можно разделить на две разновидности: мотивы «для-того-чтобы» и мотивы «потому-что». Это различие, которое четко не проводится в повседневном английском [равно как и в русском. – Прим. ред.] языке, что позволяет выражать мотивы «для-того-чтобы» как мотивы «потому-что» (но не наоборот). Мотивы «для-того-чтобы» стоят за действиями, совершаемыми из целенаправленных мотивов и проецирующими таким образом действие в будущее. Мотивы «потому-что» укоренены в прошлом и транслируются в настоящее как «причины» для действия. Мотивы «для-того-чтобы» направляют действие по мере его осуществления и воспринимаются непосредственно как часть продолжающегося опыта действия. В этом смысле они приобретают субъективный характер. Они являются «отношением действующего субъекта, живущего в процессе своей текущей деятельности» [Schütz, 1945: 537]. Напротив, мотивы «потому-что» недоступны сознанию, пока оно вовлечено в действие, они доступны ему только рефлексивно – в ретроспективе или в перспективе (ср. проведенное Мидом различение «Я» и «меня», Глава 7). В этом смысле мотив «потому-что» оказывается «не субъективным».

Действие может быть «сознательным» и «бессознательным». Шютц использует эти термины, определяя «сознательное» специфическим образом, так что все, что не сознательно, по умолчанию является «бессознательным»: «Наши действия являются сознательными, если мы предварительно спланировали их в „будущем совершенном времени“ <…> У нас в уме появляется образ того, что мы собираемся сделать» [Schütz, 1967: 63]. С одной стороны, поскольку сознательные действия основаны на планах, их можно назвать «рациональными». Однако, учитывая изменчивую природу повседневного знания, Шютц предпочитает называть действие «разумным», а не «рациональным», поскольку мы вряд ли когда-либо будем обладать знанием всех наличных или потенциально значимых факторов, которые необходимо учитывать.

На этом разработанное Шютцем представление о действии в жизненном мире, конечно же, не заканчивается. Планы могут быть разбиты на более мелкие проекты. Планы определяют интересы, на которых фокусируется внимание, и перестраивают имеющиеся знания. В таком случае существует выбор как между планами и проектами, так и между объектами, сомнениями, вопросами, интересами и т. д.: в этом Шютц сходится с Джоном Дьюи: «выбор – это предпочтение, которое возникает не из безразличия. Это предпочтение, которое возникает в результате объединения конкурирующих предпочтений» [Dewey, 1922: 190].

К чему это нас ведет? Давайте забудем обо всех точных различиях и терминах, представленных здесь Шютцем, и попытаемся разобрать его общую систему координат. Он не говорит нам, что у людей есть один структурированный набор знаний, к которому они обращаются в разных обстоятельствах, чтобы решить, «что делать дальше». Также он не говорит, что у нас есть много различных наборов знаний, к которым мы обращаемся в разных обстоятельствах. Он следует точке зрения Гуссерля, согласно которой мы находимся в активных отношениях с миром и наше традиционное представление о знании как о «вещи» неуместно, если оно применяется в качестве объяснения того, как мы действуем. Он не говорит нам, что наши действия формируются через восприятие окружающей среды, последующую интерпретацию с помощью некоторого набора знаний и формулировку ответного действия. Шютц говорит нам, что наши действия можно образно представить себе как дерево, растущее и формирующее крону на ветру. Когда дерево выпускает свои ветви, оно не делает замеры ветра, чтобы отправить полученные данные к каким-то генетическим чертежам, а затем отреагировать ростом в определенных точках. Оно пытается расти повсюду, и место, где возникает его крона, является той самой точкой схождения, в которой его активные процессы роста взаимодействуют с давлением ветра. По мере его роста оно сопротивляется силе, которую окружающая среда направляет на него.

Если мы углубимся в эту аналогию, то мы придем к другому моменту, на который указывает Шютц. По мере роста дерева результаты его роста влияют на окружающую среду, поскольку оно воздействует на другие места на пути его роста. Деревья, растущие на ветру, имеют наклонный профиль, с самыми короткими ветвями с наветренной стороны, и так как эти ветви обеспечивают некоторую защиту, рост продолжается с другой стороны – ветвям с подветренной стороны становится проще расти, и они становятся более длинными. То, что происходит при взаимодействии процесса роста дерева и окружающей среды, оказывает влияние на структуру итоговой формы.

По нашему мнению, это отражает некоторые рассуждения Шютца о том, как мы в процессе жизни сталкиваемся с нашим повседневным миром. Во-первых, каждую секунду наше сознательное взаимодействие с миром «длится» в режиме постоянно изменяющегося, активного события. Это происходит не благодаря тому, что мы обращаемся к закодированному прошлому – запасу знаний, – а благодаря ежесекундному напряжению. Это напряжение существует между тем, как прошлое к настоящему времени сформировало ситуацию взаимодействия, и стремлениями, которыми наше сознание спонтанно руководствуется в том положении, в котором оно оказалось. Второе, что сделал Шютц, – он переориентировал феноменологию с интереса к вопросам бытия на важность постановки вопроса становления. Важность этой переориентации станет очевидной, когда мы посмотрим, как она воспринимается с точки зрения другой мотивации в работе Джона Шоттера (Глава 16).

Шютц имеет в виду, что в социальной жизни есть динамика, в соответствии с которой мы должны научиться жить. Используя североамериканское просторечие, можно сказать, нужно плыть по течению («roll with»), следуя ходу социальных событий. Здесь, как нигде, индивидуалистические воззрения, не учитывающие социальные возможности, связанные с планируемыми действиями, могут привести к конфликту. В этом смысле наши планы, наше понимание, даже наша мотивация охватывают типизацию «инаковости» наших социальных отношений настолько, что они часто заранее учтены в нашем мышлении (см. у Майкла Биллига в Главе 13). Мы не только реагируем на то, что другие делают в ответ на наши действия, наши типизации социальной жизни проявляются даже в том, как мы думаем и действуем.

Именно в этом смысле я (Том) иногда полагаю, что, работая психотерапевтом, я должен действовать, как если бы я был «предупрежден о сопротивлении», то есть любые идеи или действия, предлагаемые клиентам, мне следует адаптировать в соответствии с социальным смыслом, который они активируют у людей. Когда мы предлагаем другим действия или идеи, часто возникает ощущение, что они слишком быстро отвергаются. Однако такое «сопротивление» как раз может оказаться полезным для того, чтобы вернуться к обсуждению предыдущего предложения или двигаться дальше. Это не означает, что над типизациями, на которые ссылаются клиенты или которые питают их реакции, то есть над тем, что лежит в основе такого «сопротивления», не стоит размышлять. Конечно, следует остерегаться навязывания смыслов и действий клиентам, но если учитывать реакции, навязываемые клиентам специалистом, то мысли и действия, о которых идет речь, могут быть соответствующим образом уточнены (то есть кастомизированы).