Текст книги "Как устроена Матрица? Социальное конструирование реальности: теория и практика"

1. Вико, истоки языка и коммуникация

Наши представления о языке, о том, как он мог возникнуть и как он развивается, со временем обрели статус определенной области научных исследований. С точки зрения Вико, эмпирический анализ соответствующих фактов вряд ли поможет разобраться в этих проблемах, потому что язык – это продукт человеческой деятельности. Следовательно, чтобы разобраться в его происхождении, мы должны искать ответ, который раскроет истинные начала наших человеческих миров, «мы должны заниматься именно этим, а не просто формулировать концептуальные истины о человеческом мире. Если подходить к человеческому миру таким образом, мы будем знать о нем не больше, чем о любом объекте, который изучает физика. Поскольку физика не создает объект, который изучает, его никогда не удастся постичь полностью» [Verene, 1981: 101].

Вико предлагает подходы к изучению происхождения языка, которые удивительно созвучны тому, что написано в современных научных публикациях, несмотря на то что основания для этих подходов совершенно разные. Один из ключевых принципов его восприятия людей заключается в том, что люди обладают sensus communis (здравым смыслом), общим пониманием, возникающим при согласии по крайней мере двух людей относительно некоего важного аспекта их общего мира. Это согласие возникает еще до того, как его удалось достичь средствами языка, и оно позволяет действовать согласованно. В некотором роде его можно назвать и «интерсубъективностью»: это чувство, которое возникает, когда мы смотрим друг на друга, и я на каком-то уровне понимаю, что не только я вижу другого человека, но и он видит меня; и когда он обращает свой взор на некий объект, а я следую за его взглядом, я осознаю, что мы оба смотрим на одну и ту же вещь. Как же этот общий «здравый смысл» может стать основой для языка?

Моя собака прячется под кроватью во время грозы (Вико часто обращается к такому явлению, как гром) и во время фейерверков. Там, под кроватью, собака скулит от страха. Теперь давайте запустим под кровать еще одну скулящую от страха собаку. Обе собаки скулят по причине их индивидуального страха. Однако, если мы наделим собак способностью понимать, что их вой не только свидетельствует о том, что им страшно, но и указывает на то, чего они боятся, а также способностью понимать, что другая собака скулит по той же самой причине, то, следуя идеям Вико, мы увидим первые признаки собачьего (а, следовательно, и человечьего) здравого смысла.

Эта первая форма разделяемого сообществом смысла находится внутри: мы чувствуем гром, а не просто слышим его; мы чувствуем страх внутри себя, видя, что другой боится. Мышление, прежде всего, включает тело как неотъемлемую часть самого себя, «человеческий ум по своей самой природе имеет склонность извне смотреть на себя в теле при помощи чувств и с большим трудом понимает себя посредством рефлексии» [Vico, 1948: 236, цит. по: Вико, 1940: 90]. Страх обеих собак вызван громом и выражается в их вое, но источник их страха находится снаружи. Что еще может заставить собаку бояться? Большие собаки, которые рычат на них, и этот звук напоминает раскаты грома. Не является ли гром чем-то вроде рычания очень большой собаки? Рычание той большой собаки, которую они вместе представляют себе под кроватью, потому что они упражняются в своей природной способности осмысления этого мира – в том, что Вико называет universale fantastico (фантастические универсалии). Ум собаки еще не способен к саморефлексии, и потому проецирует себя на мир, в котором гром воспринимается как рычание очень большой невидимой собаки.

Подобным же образом реакция первых людей на гром заключается для Вико в том, чтобы разделить видимое и невидимое, в данном случае землю и небо, в котором находится невидимое тело Юпитера. Небо – это бог, Юпитер. Таким образом, если раньше мы чувствовали страх только в момент удара грома, то теперь у нас есть воспоминание, связанное с небом: небо – это объект, который снова может вызвать страх, объект, созданный нашей способностью идентифицировать собственное хныканье как свидетельство того, что страх ассоциируется с небом. Небо обретает для нас ценность благодаря тому, что мы согласны обращаться к нему и ориентированы на него, но обращение это пронизано нашими телесными ощущениями. И это, говорит Вико, задает нам первую рамку для осмысления того, что мы делаем, потому что если гроза застанет нас вне дома, то наши совместные действия будут заключаться в том, чтобы искать убежище, держась ближе к земле – это действия, которые мы вместе осознаем, потому что в свое время сконструировали общий взгляд на такую ситуацию; мы можем быть уверены в истинности наших действий, потому как сами создали ее. Таким образом тело воссоединяется с пониманием, и «знание» переживает ресоциализацию, преодолевая разрыв, заложенный в картезианском дуализме тела и ума.

2. Идея конструирования

В эпоху богов истоки человеческой мысли проистекают из страха, который и породил богов: «Таким образом, именно страх создал в мире богов, но не страх одних людей перед другими, а их страх перед самими собою» [Vico, 1948: 382, цит. по: Вико, 1940: 36]. Тогда из этого следует:

XLIII: Каждая Языческая Нация имела своего Геркулеса, который считался сыном Юпитера. Эта Аксиома – Основание Героизма первых народов, возникшего из того ложного понимания, будто герои имеют божественное происхождение [Вико, 1940: 85].

Переход из эпохи богов в эпоху героев выражается в переходе от формулирования мира в терминах непосредственно переживаемых сил природы к приданию этим силам человеческого обличия. В эпоху героев в умах господствовали мифологические универсалии (universale fabulum), а не рациональные представления о действительности. Мифы и героические истории тех времен, которые Вико называет generi fantastico (фантастические жанры), – это не истории, основанные на реальных событиях, которые выделились в особый жанр:

Для Вико мифы – это не просто приукрашенные реальные события или исторические персонажи. Для разума с поэтической или мифической структурой достоверно не существует эмпирического или исторического порядка событий, который ум впоследствии переводит в мифическую форму. События как таковые формируются через мифы. <…> Миф, зависящий от силы ума, имя которой фантазия (fantasia), – это средство, благодаря которому мир и обретает свои очертания для человека [Verene, 1981: 71–72].

Это невероятно современная позиция: общие способы понимания формируют то, что подлежит пониманию. Мы вернемся к этому вопросу, когда будем рассматривать идеи Мишеля Фуко (см. Главу 12). Здесь же мы пока обнаруживаем, что Вико также предвосхитил недавно появившиеся тезисы о связи между социальными отношениями и ресурсами дискурса:

В процессе развития человеческой культуры формирование человеческого опыта через образные универсалии уступает место интеллигибельным универсалиям. Для Вико этот процесс происходит не просто путем модификации образного универсального для обеспечения интеллигибельного универсального в мысли. Этот процесс включает в себя изменение социальных форм жизни, в частности это проявляется в переходе от эпохи героев к эпохе людей. В работах Вико мысль и общество можно рассматривать как взаимоопределяемые структуры, где некоторый тип мышления немыслим вне соответствующей социальной структуры, и наоборот [Verene, 1981: 72–73].

3. Провидение и непреднамеренные последствия совместных действий

Как упомянутое выше взаимоопределение проявляется в человеческих отношениях? Этот вопрос немало занимал Вико, ведь он осознавал сложность понимания того, как люди вообще были способны создавать социальные институты, если ни один человек в отдельности не мог иметь доступа к знаниям, необходимым для этого. Можно предположить, что институты появились в результате умственных упражнений, как это часто пытаются делать планировщики разных мастей в наши дни. Но в действительности история этого не подтверждает: например, никто не планировал капитализм. Вико предлагает ответ, как же это действительно происходит, но понять его нелегко. Почему же так? Потому что ответом является Божественное Провидение. В XXI веке такие вещи трудно уразуметь. Одновременно этот ответ указывает и на основное противоречие в рассуждениях Вико. Проблема заключается в следующем. В одной из своих аксиом он утверждает: «мир Наций был, безусловно, сделан людьми», следовательно, история поддается пониманию (в соответствии с принципом verum ipsum factum), и «мир Гражданственности был, несомненно, сделан людьми» [Vico, 1948: 331, цит. по Вико, 1940: 108] – «по их собственной воле», соответственно, он тоже поддается пониманию. Почему же тогда он утверждает в Аксиоме VII, что это сила, находящаяся вне человеческих отношений, сила, которую мы не способны понять: «Эта Аксиома доказывает, что здесь присутствует Божественное Провидение; другими словами – Божественный ум-Законодатель: из страстей людей, всецело преданных своим личным интересам, из-за которых они принуждены были бы жить, как дикие звери, в одиночестве, он создает гражданские установления, и благодаря им люди живут в Человеческом Обществе» [Vico, 1948, цит. по: Вико, 1940: 75] (см. также [Pompa, 1975] и Главу 5). Отчасти, как мы предполагаем, проблема здесь кроется в контексте. Говоря современным языком, Вико, по-видимому, указывает на свой ство социальных изменений, которое можно было бы назвать «эмерджентным»: например, «возникновение новых и когерентных структур, паттернов и свойств в процессе самоорганизации в сложных системах» [Goldstein, 1999: 49].

Структуры социальных групп возникают не как результат планирования, а как следствие «незапланированных» действий индивидов, создающих институты. Институты предъявляют требования к людям, определяют их позицию и устанавливают нормы, которым они должны следовать. Это происходит не благодаря какой-то внешней, сверхъестественной силе, а является результатом развития сети социальных отношений между людьми: институты, естественно, накладывают на индивидов ограничения, а также «непреднамеренно» конструируются. Мы еще встретимся с этим вопросом, особенно в связи с разработкой Джоном Шоттером свойств «совместного действия» (см. Главу 16):

Хотя создание социальной структуры не может быть объяснено мотивом или целью, присущими отдельному человеку, оно также не может быть объяснено действием некоей сверхчеловеческой силы; назовем это результатом совместного действия, человеческим творением человеческого же разума, а не волею судьбы или случая: «все это сотворил разум, ибо люди сделали это при помощи своего интеллекта». Создание «нравственного мира» есть нечто, естественным образом заложенное в структуру (интенциональную структуру) совместного действия; и тогда Провидение – «Божественное Провидение» – заключается в том, что социальный порядок естественным образом возникает в человеческом обществе [Shotter, 1981: 273].

По сути, проблема формулировки «Провидения» решается после того, как мы приняли во внимание вопросы, связанные с временем, местом и культурой, в которых она возникла. Таким образом, Вико предстает одним из первых социальных конструкционистов.

Практическое применение идей Вико

Сейчас Вико, наверное, видится вам провидцем и смелым мыслителем, но какое отношение его идеи могут иметь к психотерапевтической практике? Во времена Вико интеллектуальная история человечества на Западе, казалось бы, полностью развернулась в направлении заданной Декартом отвлеченной рациональности, все больше удаляясь от предшествующей истории. После выбора этого направления люди потеряли интерес ко многим вопросам, которые занимали Вико. Как люди развивали языки, чтобы при помощи них можно было думать и общаться? Какую роль играют люди в интеллектуальных достижениях, известных им как «здравый смысл»? И какую роль играют временные и контекстуальные интерпретации в формировании мотивации, в силу которой люди ведут определенный образ жизни? Такие вопросы находятся в противоречии с первозданной, лишенной исторического измерения рациональностью, отстаиваемой Декартом, потому что они заставляют людей задуматься от том, каким образом они узнали все то, что знают. Вико, развернув утверждение Декарта «я думаю, следовательно, я существую», в вопрос «как вы можете думаете так?», указал на роль, которую созданный людьми язык играет в том, что считается знанием. Как и геометрия, которую люди создали, а не открыли, многие другие системы мышления были созданы и начертаны людьми в процессе использования языка. Для Вико «здравый смысл» – это интеллектуальные позиции, достигнутые людьми и подкрепленные чувством моральной ответственности перед теми, с кем мы разделяем этот «здравый смысл». Другими словами, Вико просит нас обратить взор на свое отражение в языковом или социальном зеркале, когда мы считаем, что мы что-то «знаем» или что «знают» наши клиенты.

Вико предоставляет нам первую возможность связать философские понятия с психотерапевтической практикой. Как и у большинства философов, смысл слов Вико подобен карточкам Роршаха – он открыт для всего, что мы проецируем на него, особенно с учетом отличий эпохи и обстоятельств, в которых он писал, от сегодняшних. При том, что знакомство с основными моментами концепции Вико в форме упомянутых ранее семи тезисов Исайи Берлина, полученных из его работ, может быть полезным, имеет смысл также обращаться и к оригинальным текстам Вико (при этом нужно учитывать, что он уже был переведен на современный язык). Итак, давайте попробуем раскрыть один из афоризмов Вико в той части, где он говорит о поэтической мудрости:

IV. Ирония, конечно, не могла возникнуть до времен рефлексии, так как этот троп образован ложью, которая силою рефлексии надевает на себя маску истины. И здесь появляется великое Основание вещей человеческих, подтверждающее открытое здесь Происхождение Поэзии: первые люди Язычества, совершенно простые, как дети, и по самой своей природе правдивые, не могли выдумывать в первых мифах ничего ложного; а потому мифы, как мы их выше определили, необходимо должны были быть истинными рассказами [Vico, 1948: 408, цит. по Вико, 1940: 149].

Этот сложный афоризм раскрывает любимую тему Вико: она касается языковой природы человеческих институтов и того, каким образом при помощи этих институтов люди создают свои истины (следуя принципу verum ipsum factum). Несколько слов, таких как ирония, мифы и маска, связаны в тематический комплекс об истине и лжи. Признаюсь, что сначала я (Том) споткнулся о выражение «маска истины» в первом предложении: я увидел в нем понятие Декарта о неопровержимой, объективной истине в единственном числе, а не версию Вико о том, что истина кроется внутри человеческих институтов и существует во множественном числе. По-видимому, Вико играет со своими читателями. Первые люди, как и дети, считали свои институциональные истины необходимо истинными. Как вы думаете, на какую ступеньку развития поместил Вико картезианцев, записывая их понятие истины в разряд универсальных? И на что он намекает, упоминая «иронию» и «рефлексию» в первом предложении? Теперь этот афоризм может зазвучать по-новому, как удар Вико под дых, заставляющий рефлексировать на тему укорененности истины в конкретных человеческих историях и институтах. Как мы вообще могли прийти к такому убеждению, что может существовать истина в единственном числе, когда истины, относящиеся к человеческим институтам, столь же разнообразны, как культуры, науки или даже семьи? Там, где Декарт видит одну всеобъемлющую, абсолютную истину, Вико видит множество истин, и все они встроены в созданные людьми и исторически обусловленные общественные отношения.

Канадская певица Джейн Сиберри в одной из своих песен написала: «Я была уверена, пока мне не задали вопрос»[32]32
  В песне Джейн Сиберри «The Walking (And Constantly)» поется: «I was sure until they asked me, now I don’t know» – «Я была уверена, пока мне не задали вопрос, а теперь я не знаю…». – Примеч. пер.


[Закрыть]. Вико задает нам вопрос: не хотим ли мы поразмышлять над нашими формами познания? Ведь, как и геометрия, они созданы нами. Каким образом мы поняли афоризм Декарта и отстранились от собственного пути к тому, чтобы сделать наш опыт (и опыт наших предков) понятным через использование языка? Конечно, феномены не приходят к людям уже с заранее заданными названиями, иначе как быть с различными языковыми традициями мира, ведь в них одни и те же вещи называются по-разному? Может ли один язык называть вещи правильно, а остальные неправильно? Как даже внутри англоязычного сообщества слово «плохой» (bad) для одних может означать «хорошо!», а для других совсем обратное? Этот шквал вопросов помогает нам перейти к еще одному примеру, прежде чем обсуждать значение этого направления мысли для терапии.

Основатель этнометодологии Гарольд Гарфинкель (см. Главу 10) в конце своей карьеры стал изучать науку как институт таким же образом – в том же ключе, что мы описываем здесь. Примером его исследований может послужить изучение практики и языка, которые используют астрономы, когда «открывают пульсар». В ходе своих задокументированных наблюдений он отметил, как, используя приборы, научные обозначения, специфическую речь и «институциональную память» астрономии как дисциплины, ученые «открыли» новый пульсар. Если этот пример вызывает у вас негодование, потому что «там», где телескоп «это» нашел, что-то было, обратите внимание, что Вико и большинство дискурсивных мыслителей не утверждают, что «там» ничего нет: просто они предполагают, что смысл явления и даже наши средства его распознавания являются человеческими конструкциями. Не забудем, что Вико говорил: «Давайте оставим полное понимание природы Богу; наша задача как людей состоит в том, чтобы понять, каким образом мы через наши институты создаем свои варианты истины». В примере Гарфинкеля о пульсаре мы видим, как люди расширяют свои институты по мере того, как они именуют и обозначают области собственного опыта. Считать, что такие обозначения должны рассматриваться как единственно и объективно истинные, – это примерно то же самое, как если бы мы считали, что деревья следует рассматривать только как «биологический ресурс», потому что такими их видит один человеческий институт (лесная промышленность).

Вико призывает нас принять сложность человеческих смыслов и их относительность и не покупаться на манящую внешним изяществом внечеловеческую рациональность Декарта. Декарт заявил одну созданную человеком модель рациональности как ту единственную, посредством которой знание «должно» быть познано. Вико взглянул вокруг и обнаружил множество моделей, возникших в процессе культурного и исторического развития. Тем самым Вико призвал нас взаимодействовать с миром, каков он есть, не ориентируясь только на созданный картезианский идеал мира. Прокрутите фильм под названием «История» до настоящего времени, в котором многие считают, что заданное Декартом движение помогло его становлению, и окажется, что большинство людей, похоже, застряли между мировоззрениями Декарта и Вико. Истина в единственном числе распространена в языке клиентов и во многих кругах психологов, которые принимают картезианские представления о психологии и личности. В то же время разнообразие человеческого существования никогда не было более очевидным, как сейчас; у людей никогда не было так много истин, извлеченных из культуры или институтов. Часть вдохновения для дискурсивного поворота в психотерапии происходит из осознания следующего: мы можем оказаться ограниченными (это происходит неосознанно) рамками истин, присущих культурным институтам, в которые мы включены. Но мы можем и выйти за их пределы, опираясь на другие истины, которые больше подходят для нас в сложившихся обстоятельствах. Однако западные люди склонны идеализировать истины в единственном числе и могут зайти очень далеко в искажении физической и социальной реальности, лишь бы такие истины сохраняли значимость.

Приступая к работе с клиентами, мы сталкиваемся с разнообразием версий происходящего. Если мы прислушиваемся к ним как картезианцы, то обращаем внимание на искажения в их высказываниях, держа в голове мысль, что наша задача – помочь клиентам адаптироваться к миру в таком виде, «какой он есть на самом деле» (то есть в соответствии с нашим – более точным – образом мира). Меж тем Вико просит нас выделять «здравый смысл» из того, что нам говорят, а он обычно кроется в институциональных способах мышления, характерных для культурных групп. Здесь Вико идет путем, отличным от выбранного современными конструктивистами, такими как Джордж Келли (например, [Kelly, 1955]), которые рассматривают смысл и знание как индивидуальные, а следовательно, уникальные проекты. «Здравый смысл» можно понимать как дискурсивный постольку, поскольку это общий способ, к которому люди пришли, чтобы соучаствовать, разговаривать, а значит – понимать аспекты их совместной жизни. Но в современном мире здравый смысл имеет иную коннотацию, он считается мерой точности нашего восприятия – наши слова отражают или отображают реальность с различной степенью точности. Как психотерапевты мы вынуждены принимать решение, каким именно образом слушать наших пациентов. Руководство DSM-IV-TR в той же степени является конструкцией людей, что и геометрия, соответственно, мы можем направлять наши терапевтические беседы и по таким институциональным каналам. Но можно и подумать об институциональных формах понимания, которые мы привносим в наше взаимодействие с клиентами, и о том, насколько они влияют на наше взаимодействие с ними и как мы можем сделать так, чтобы клиенты говорили исключительно с использованием принятых у нас институциональных терминов.

Однако взгляд Вико на понимание не был привязан к статичным формам здравого смысла, свойственным различным человеческим институтам. Наше разнообразное использование языка представлялось ему текучим и конструктивным, а не только описательным или репрезентативным. Но не следует понимать это как намек на то, что мы можем создать что угодно при помощи нашего языка; нас все еще окружают другие носители языка, с которыми мы устанавливаем договоренности относительно нашего понимания, и дело может завершиться отторжением или вовсе конфликтом. Для Вико использование языка также является ресурсом культуры или отношений для поддержания их морального порядка: авторитетность или легитимность любого понимания приобретается в таких переговорах, а также в дальнейшем его использовании в дискуссиях после окончания этих переговоров. Учитывая, что ребенок обладает меньшим количеством языковых ресурсов в таких переговорах, неудивительно, что наше самое раннее и «изношенное» понимание одновременно является и самым устойчивым. Добавьте к этому, что эти способы понимания часто поддерживаются текущими моделями повседневной речи, а потому не удивительно, что размышление над этими способами понимания как человеческими конструкциями может показаться дезориентирующим. Это такое понимание, которое мы научились принимать как должное. Здесь возникает вопрос, имеющий терапевтическое значение: нет ли у человеческих институтов других пониманий (разговорных ресурсов), отличающихся от тех, в которых мы обрели изначальное видение того, «что есть истина». Вико считал, что люди могут жить, руководствуясь совершенно разными наборами ценностей и понятий, потому что его знание истории и кросс-культурный опыт, который он получил в Неаполе, указывали на такие возможности.

Одна из важных идей, которую мы можем позаимствовать у Вико, – это осознание того, что любой вид «здравого смысла», кажущийся само собой разумеющимся, как и любая история, которая поражает нас своей истинностью, является лишь одним из многих возможных способов собрать воедино наше представление о том, что составляет опыт общения с миром или каким он должен быть. Приглашение к размышлению о происхождении или «топографии» смысла (более поздние философы опишут это как «деконструкцию»), терапевтическому шагу, разработанному, чтобы создать «разговорное пространство» для других возможных значений – это тема, к которой мы будем возвращаться по мере продвижения вперед. Размышление о происхождении или местоположении наших смысловых ориентиров поднимает вопрос о возможности более плодотворных альтернатив. Эти смысловые единицы могут продолжать существование в том виде, который социальные терапевты Фред Ньюман и Лоис Хольцман описывают как «окаменелости или фетиши». И важно помнить, что наши собственные формы (институционального) здравого смысла влияют на то, каким именно образом мы слушаем клиентов и реагируем на услышанное. Терапевтические беседы – это не армрестлинг, они ведутся не для победы одного здравого смысла над другим. В процессе обмена мнениями в ходе терапевтической беседы должно возникнуть понимание, имеющее позитивный практический выход.