Текст книги "Профессиональное убийство"

– Вы не говорили это Рэнделлу?

Беннетт густо покраснел.

– За кого вы меня принимаете? – возмутился он. – За паршивого шантажиста?

Люди так не вспыхивают, если для подобного предположения нет никаких оснований. Мне стало любопытно, сколько Рэнделл платил Беннетту после их встречи в Ромертоне. Прежде всего каменщик не может позволить себе жить на такую широкую ногу, как Беннетт, без какого-то дополнительного дохода. Я втянул его в беседу. На войне он не был, так что никакой речи о военной пенсии не могло быть; он говорил о скверной погоде, в которую класть кирпичи нельзя; сетовал на безработицу, мол, она и его коснулась, хотя, когда работа была, она хорошо оплачивалась. В настоящее время, сказал Беннетт, работы нет.

– Хозяева, видимо, думают, что семейный человек может в любую минуту сняться с места, – пожаловался он, – и ехать куда угодно. Холостякам это годится. А оставлять жену на несколько недель нельзя. Я знаю. Пробовал. Поэтому когда мне говорят, что в Рединге есть дело для каменщика – новая церковь или еще что, – я не соглашаюсь. Через неделю-другую работа будет на месте разрушенной канатной фабрики, прораб обещал мне.

– А пока живете на капитал?

– Нет уж, никаких квартирантов, – заявил Беннетт. – Говорю же вам, квартиранты у меня уже были.

Он сказал, что арендная плата за дом составляет двадцать семь шиллингов в неделю. Пожалуй, дом того стоил. Но человек, у которого средняя зарплата шестьдесят шиллингов, не может платить столько и жить на широкую ногу, как жил Беннетт. Кроме того, одежда миссис Беннетт шилась не бесплатно, и они упоминали о помощи какой-то девушке. На мой взгляд, все это свидетельствовало о постоянном получении дохода из другого источника, и этим источником, казалось мне, являлся Рэнделл. Несмотря на все, что говорил оптимистичный капеллан, я не доверял ни тому, ни другому из бывших заключенных. Оба они стремились к успеху и, по-моему, так сильно, что могли хватить через край.

Я отказался от чашки чаю и направился к станции. В конце улицы встретил рабочего, остановил его и спросил, не знает ли он, где живет Беннетт.

– Чарли Беннетт?

– Он самый.

Тот назвал мне номер дома.

– Только его может там не оказаться, – предупредил он. – Чарли пять вечеров в неделю не бывает дома. Кое-кто из нас не отказался бы от его успеха.

– Преуспевает? – небрежно произнес я.

– Достаточно, чтобы купить жене шелковое платье и оставлять десять шиллингов за вечер в «Порту захода».

– Наверное, у него хорошая работа, – заметил я.

– Не только у него. И все-таки сейчас положение дел скверное, как во время недавней забастовки. Собственно, плохо приходилось большинству из нас. Тем, у кого есть дети, повезло, они работали. Только черные дни не волновали Чарли, хотя его жене ни разу не приходилось надевать фартук и выходить с ведром и метлой, как другим женщинам на этой улице, когда дела идут плохо. Говорит, ему везет на собачьих бегах. Что ж, бывает.

Я понял, что мой собеседник брюзга. Таких людей выдает тон голоса и долгое, гнусавое произношение согласных. Угостил его выпивкой и выслушал его рассказ о невезении, зависти, обманщиках-прорабах – ничему из этого не веря. Я был готов отбросить сорок процентов того, что он говорил о Беннетте, но шестьдесят все-таки оставалось, а это вкупе с моими подозрениями составляло весьма впечатляющую сумму на дебетовой стороне беннеттовского гроссбуха. Возвращался я в сильном беспокойстве. Казалось, я слишком удалился от Плендерса, от тюремного заключения моей красавицы Фэнни и мог лишь надеяться, что потратил время не зря. Но иначе мне пришлось бы сидеть на месте, дожидаясь новостей, и, во всяком случае, я мог утешаться тем, что все-таки что-то делал. Кроме того, мне поднимало настроение воспоминание о рыжем волосе на одежде Рубинштейна. Пока ни-кто не сумел объяснить, откуда он взялся. И хотя знаю, что случайность существует, однако не представлял, откуда взялся волос, когда единственным рыжим, отдаленно связанным с данным делом, был тот таинственный Рэнделл, по следу которого я шел.

Глава четырнадцатая

 
Бард при народе, историк в тиши,
Овладев мастерством витийства,
Восхищались безмерно от всей души
Благородным искусством убийства.
 

У.М. Теккерей

Когда я вернулся, меня уже ждал Крук. Он сказал, что его эксперт тщательно осмотрел Плендерс. Царапин, которые непременно остались бы при открывании окон инструментом снаружи, не было; отметин, свидетельствующих о том, что дверь открывали не ключом, не оказалось. Но имелась относительно свежая царапина на одной из колонн веранды. Ее мог бы оставить сапогом мужчина.

– Если окно было открыто изнутри… – предположил я.

– Весь вопрос в том, кто это сделал.

– Такая возможность была практически у всех. Мы все находились наверху, наблюдали за Брайди и осматривали выставку.

– И пока все наблюдали за Брайди, любой, знавший, как действует запор, мог открыть его и оставить окно в таком положении, что его легко было распахнуть снаружи?

– Вероятно, это половина ответа, – сказал я, чувствуя, как холодеют руки. А потом рассказал Круку, что узнал о Рэнделле.

– Думаю, это вторая половина, – заметил он.

– Как ты собираешься действовать? – спросил я.

– Когда мы узнаем правду, и окажется, что наша арестантка виновна, вот тогда тебе потребуется адвокат. Благодаря нашим дурацким законам обычно удается вызволить жену, если она действовала с мужем, даже если все замыслы исходили от нее, а он являлся просто орудием. Одна из привилегий мужчин. Не принимай такой мрачный вид, – добавил Крук, похлопав меня по плечу. – Если узнаем, что это правда, могу предложить по меньшей мере два объяснения, которые избавят Фэнни от нежелательного мужа и двух мешков негашеной извести. Трудность в подобных делах заключается в том, чтобы выяснить истину. Дай мне ее, и я придам ей любую желательную форму.

Он подмигнул мне и ушел. Мне этот человек не нравился, но я был доволен, что охотится он не за мной, и глубоко благодарен ему, что он на нашей стороне.

На следующее утро я выехал первым поездом в Ромертон, графство Сомерсет. Джонатан Керби, прежний наниматель Рэнделла, жил в большом каменном доме в верхней части города. Беннетт описал его подробно. Но когда я сказал таксисту, чтобы он вез меня туда, тот вытаращил глаза и заявил:

– В доме нет ни души. Уже давно. Ключи у квартирных агентов. Это Саммертаун и Блисс.

– Тогда везите меня к Саммертауну и Блиссу, – велел я.

Если Керби не продал дом, они предположительно должны поддерживать с ним связь, а я готов был ехать даже в Африку, если придется, чтобы пообщаться с ним и отложить судебное разбирательство до моего возвращения.

– Мистер Керби умер три года назад, – сообщил Саммертаун, с которым я встретился лично после того, как объяснил свое дело клерку в правлении фирмы. – Скончался он скоропостижно – насколько мне известно, во сне. С тех пор дом сдается.

– Все это время там кто-нибудь жил?

– Дом снял на год американский джентльмен, но счел его слишком отдаленным. Для американца в этой деревне почти ничего не происходит. Они привыкли к бурной жизни.

– Совершенно верно, – сказал я. – Собственно, меня интересует не дом, а мистер Керби. Я не знал, что он умер. Несколько лет провел за границей и не получал известий.

– Какой удар, – сочувственно произнес мистер Саммертаун. – Он был вашим другом?

– Да, хотя был старше меня.

– Он умер почти в семьдесят лет.

– Я помню его с детства. Они с моим отцом… Но мистер Керби был очень добр ко мне…

– Он был добр к очень многим, – печально согласился Саммертаун. – Смерть мистера Керби большая утрата для деревни. Церкви, больнице, здешним старикам его очень недостает. Богатых людей осталось не так уж много.

– Не стану отнимать у вас время, – сказал я. – Наверняка у него есть родные, которые могут рассказать…

– Родных у него, по-моему, нет. Видите ли, он был единственным ребенком, – я со знающим видом кивнул, – и своих детей не имел…

– Значит, он находился в доме один, когда умер?

– У мистера Керби был секретарь, приятный человек из Лондона. Очень компетентный человек, несколько артистичный, рыжеволосый, с бородкой. Финансовые дела были слегка запутаны, он привел их в норму. Помню, он пришел поговорить со мной относительно дома. Спросил, не могу ли я найти кого-то, кто взял бы на себя ответственность.

– Не было ли родственника, пусть очень дальнего, который мог бы сделать кое-что? Никто не явился по-требовать наследства? Вы сказали, он был богат?

– Годами жил как отшельник. О делах заботился его секретарь, Рэнделл. Мистер Керби почти не выходил из дома. Здоровье его всегда было слабым. Правда, доктор Мейклджон заявил после его смерти, что не настолько слабым, как он сам считал, не в такой мере, чтобы оправдать его пессимистичный взгляд на жизнь. Но вы знаете, как бывает с пожилыми людьми, которые долго живут в одиночестве, – вобьют себе что-то в голову, и никак их не разубедишь.

– Ну ладно, – произнес я, взяв со стола шляпу, – не буду отнимать у вас время. Но для меня это стало потрясением. Когда уезжаешь, то совершенно отрываешься от здешней жизни, особенно если покидаешь не только свою страну, но и вообще цивилизацию, как я почти на пять лет. Многие ушли из жизни. Люди, казавшиеся молодыми и здоровыми, неожиданно превратились в стариков или сменили образ жизни, и сказать тебе им уже нечего. Начинает создаваться впечатление, – тут я взял перчатки, – что ты просто один из путешественников, которым нужны только благодарные слушатели и лучшее место у камина, чтобы докучать людям.

Саммертаун печально кивнул.

– Скверно, когда напоминают, что моложе мы не становимся, – заметил он. – В Библии справедливо сказано: плохо быть человеку одному. Если бы мистер Керби женился снова, то мог бы справиться со своей меланхолией.

Он покачал головой и вздохнул. У меня оставался к нему только один вопрос:

– Вы, наверное, понятия не имеете, где теперь этот Рэнделл?

– Насколько я знаю, вернулся в Лондон. Однажды он написал мне из лондонского отеля. Жаловался, что трудно преуспеть в такой перенаселенной стране, как эта. Действительно, в тридцать втором году произошел резкий экономический спад, даже в тридцать третьем дела все еще шли неважно. Нет, я не знаю, что произошло с ним, но уверен: он не из тех, кто бедствует.

Я вышел из конторы и спросил, где живет доктор Мейклджон. Врач еще не вернулся с утреннего обхода, но меня пригласили подождать в его кабинете. Я сидел там, глядя на книги, выбранные сельским врачом – медицинские журналы, Джоррокс, «Записки Пиквикского клуба», Айзек Уолтон, Генри Филдинг и современные детективы, – пока не вернулся хозяин. Это был коренастый крепыш, он с любопытством посмотрел на меня и спросил:

– Чем могу быть полезен?

– Я здесь не как пациент, – ответил я. – Приехал утром, чтобы увидеться с Джонатаном Керби. Только что вернулся из-за границы и не знал, что он умер. Мне об этом сообщил квартирный агент. Упомянул, что вы лечили его.

Мейклджон кивнул, потрогав свой длинный подбородок.

– Скверная история, – произнес он. – Очень скверная. Одна женщина сказала мне сегодня утром: «Не понимаю, доктор, как вы можете жить среди мучений и страданий». Я мог бы ответить ей, что больше всего нам выматывают душу все эти созданные фантазией болезни и трагедии, с которыми мы сталкиваемся. Взять, к примеру, бедного Джонатана Керби. Причин для смерти у него было не больше, чем у вас или у меня. Думаю, даже меньше, ему было по средствам жить на широкую ногу. Но он вбил себе в голову, будто у него туберкулез, и отравлял себя одним из этих треклятых дрянных романов, которые сочиняют сейчас все молодые женщины вместо того, чтобы ухаживать за детьми. Эта книга упоминалась на до-знании. Часть ее я прочел. Меня попросил коронер, славный человек, фамилия его Беллэйрз. «Зачем эти дамочки выливают свои отвратительные помои на публику?» – спросил он. Так вот, я думаю, они бы этого не делали, если б им за это не платили. Винить нужно издателей. В общем, в той книге было несколько глав о каком-то человеке, умиравшем от туберкулеза. Керби перенес все это на себя, был убежден, что болен и вскоре расстанется с жизнью.

– У него был туберкулез? – удивился я.

– Разумеется, нет. У него было не в порядке одно легкое, но, Господи, в этой стране полно людей с нарушениями подобного рода. Но Керби предавался и предавался скорби, пока душевное здоровье не нарушилось. На суде это, разумеется, признали временным помешательством. В общем, его все любили, он был очень щедрым, хотя кое-кому из нас кажется, он мог бы сделать что-нибудь для своего секретаря. Секретарь был по горло занят в течение всего года, пока находился здесь, а Керби не оставил ему ни пенса. Все пошло на благотворительность, в основном участникам войны.

– У Керби совсем не было родственников?

– Видимо, нет. Знаете, это не такая редкость, как можно предположить. Одиноких встречаешь постоянно. Много людей исчезло, и о них никто не наводит справки. А тот человек, сгоревший в машине? Его никто не хватился. По сей день никто точно не знает, кто он. И меня время от времени вызывают взглянуть на мертвое тело, найденное в море или в лесу. Если убийца потрудился срезать нашивку с фамилией покойного с пальто и очистить его карманы, выяснить что-либо о покойнике очень трудно. Разумеется, Керби не требовалось опознавать, но он постоянно размышлял и об этом. Как вам известно, Керби овдовел, когда родился ребенок, а потом этот мальчик, Йен, погиб на войне. Я часто думал, что после этого бедный старый Джонатан просто помешался, и невозможно было вызвать у него интерес к окружающему миру. Помню, он написал в предсмертной записке: «Я не оставляю никого, кто заметит мое отсутствие». Очень печальное признание.

– Он покончил с собой? – воскликнул я.

– Вы не поняли этого? Простите. Да. В то время я лечил его. Керби мучительно страдал от бессонницы, как зачастую бывает с погруженными в мрачные раздумья людьми, и я дал ему снотворную микстуру. Однажды ночью он принял двойную дозу. Во время расследования спрашивали об этом. Вы, конечно, знаете, что его отец тоже покончил с собой – застрелился воскресным утром в собственной оружейной комнате. Понимая, что он страдал от меланхолии, почти от мании, мог ли я оставлять средство самоубийства у него под рукой? Присяжные любят задавать подобные глупые вопросы. Будто можно помешать человеку лишить себя жизни, если он вознамерился это сделать. Ему достаточно шагнуть с утеса, купить пузырек таблеток аспирина или проглотить какое-то дезинфицирующее средство из чулана уборщицы. Если хотите устранить от него опасность, уберите газовые плиты, перекройте трубы, герметически закройте окна. Дело в том, что нельзя помешать людям совершить то, что они решили сделать любой ценой. Джонатан хотел умереть, считал, что ему незачем жить, и боялся того, что ждало его в будущем. Легко обвинить человека в трусости, но – не нужно. – Мейклджон развел руками. – Древние говорили: Nil nisi bonum mortui [6]6
  О мертвых ничего, кроме хорошего (лат.).


[Закрыть]. И знаете, что написали на его надгробном камне? «Возлюбленному Своему Он дает сон». Никогда не слышал ничего столь кощунственного о самоубийце. Но Рейнс никого не слушал. Не было никаких родных, имеющих право вмешаться, и Рейнсу приятно думать, что все под Богом возложено на него.

– Рейнс был адвокатом Керби?

– Да. Он местный. Человек неплохой, но, кажется, устроил из дел Джонатана пир на весь мир. Позволял ему вкладывать деньги во всевозможные необдуманные планы. Хорошо, что Керби не оставил множества находившихся на иждивении родственников. Пострадали лишь благотворительные учреждения.

– Он занимался этим несколько лет – я имею в виду игрой на бирже?

– В основном последний год. Раньше Керби жил в Швейцарии. Вернулся из-за сообщения Саммертауна, что дом разваливается, ему следует приехать и позаботиться о нем. Уверен, останься Керби там, у него было бы все в порядке. А этот дом – гиблое место; осенью дожди заливают нижние комнаты, десяток печей не смог бы его согреть. Но Керби был упрямым. Бродил по коридору, разглядывая портреты своих предков. Полагаю, мысли о них сыграли роль в его помешательстве.

– Что представлял собой секретарь?

– Приятный человек с рыжеватой бородкой. Культурный. Не знаю, где нашел его Керби, но ему повезло.

– Имеете в виду – Джонатану?

– Да. Думаю, платил Керби ему хорошо. Ничто больше не могло удерживать здесь этого человека. Занятие было скучным.

– Может, романтическая причина? – предположил я.

– Однажды я спросил его; он был из тех людей, разговаривать с которыми можно запросто. Он ответил, что несколько лет назад был женат, но развелся с женой. И больше ничего не сказал. Что ж, не та тема, на какую приличный человек захочет распространяться.

Я согласился. На языке у меня вертелся десяток вопросов, но Мейклджон явно спешил, поэтому я ушел. Отправился в редакцию местной газеты и снова озвучил свою выдумку. Начальник архива охотно нашел газету с протоколом расследования. Похоже, он был не прочь просветить незнакомца. То самоубийство он помнил прекрасно. Особого удивления оно не вызвало; все знали о меланхолии и скверном здоровье старого Керби. Денег у него хватало, но какая польза была ему от них? Он сидел дома, хандрил, не принимал гостей. Я обратился к газете. Оказалось, что обнаружил Керби мертвым слуга по фамилии Беллами.

– Я всегда приносил хозяину чашку чаю, – показал он в суде. – Тем утром я принес чай, как обычно, отдернул шторы и заметил, что погода дождливая. Хозяин промолчал, но меня это не удивило. Бывали дни, когда он вообще не раскрывал рта, разве что приказывал мистеру Рэнделлу: сделайте это или то. Я принес ему местную газету и сказал: «Сэр, вас огорчит известие, что леди Уэббер вчера вечером скончалась», – а он даже не взглянул на меня. Я наклонился к нему. Казалось, он спит.

– Принимая во внимание, что у него была снотворная микстура – и вы об этом знали, – почему вас это удивило?

– Он никогда так долго не спал. Вставал около шести часов, а было уже четверть восьмого.

– И вы встревожились?

– У мистера Керби был какой-то странный вид. Не просто бледность; он был обмякшим и не дышал. Кроме того, сон у него всегда был очень легким. Он говорил, что проснется через несколько секунд, если кто-то встанет возле него. Какое-то шестое чувство подсказывало мистеру Керби, что на него смотрят. Я осмелился коснуться его рукой: он был холодный.

– Как лед?

– Нет, сэр, не окоченевшим, но достаточно холодным, чтобы вызвать у меня дрожь. Я побежал в комнату мистера Рэнделла, сообщил ему, и он тут же пошел туда вместе со мной. Увидев мистера Керби, сказал: «Вызови доктора Мейклджона». На столе лежало письмо, адресованное коронеру. Я его не касался. Доктор явился через несколько минут и заявил, что хозяин мертв.

Мейклджон на свидетельском месте показал, что Керби умер от чрезмерной дозы стрихнина. Он (свидетель) прописал покойному снотворную микстуру, в которой стрихнин был ингредиентом. Три дня назад врач виделся с Керби, тот пожаловался, что микстура не действует. Попросил более сильное средство. Мейклджон отказал: «Не могу дать вам ничего более сильного, если не хочу оказаться на скамье подсудимых с перспективой виселицы». Керби разозлился и заявил, что обратится к другому врачу. Мейклджон заметил, что он имеет на это полное право. Однако последующие свидетельства показали, что Керби не выполнил своей угрозы.

Мейклджону задали несколько вопросов относительно ингредиентов снотворной микстуры, и аптекарь, Бауэрс, представил выписанный рецепт. Микстура была обычной для человека, обладающего здоровьем Керби.

Один из присяжных заметил, что последний свидетель, к сожалению, уведомил покойного, что двойная доза микстуры окажется роковой, но его тут же осадил коронер, сказав: «На мой взгляд, доктор Мейклджон не исполнил бы своего долга перед пациентом, если бы не предупредил его».

Вскоре зачитали предсмертную записку покойного:

«Я не прошу прощения за то, что собираюсь сделать, потому что ни к кому не питаю родственных чувств. Моя жизнь оказалась несостоятельной, и я не вижу смысла продолжать ее. Мне не для чего жить, и чтобы не быть своим знакомым и слугам обузой, а своим наследникам статьей расходов, я выбираю такой уход».

– Не знаю, как отнесутся к ней присяжные, – сказал коронер, – но эта записка, видимо, указывает, что покойный потерял интерес к жизни. Похоже, у него было скверное мнение о состоянии своего здоровья и о финансовых делах. Предлагаю ознакомиться с ними подробнее.

Затем на свидетельское место вышел Рэнделл и подтвердил, что последние двенадцать месяцев работал у Керби секретарем. Они познакомились в Лондоне. В начале его работы Керби был бодрым, много читал, дважды в неделю получал из Лондона бандероль с книгами. Однако потом стал одержим беспокойством о своем здоровье. На свою беду, Керби прочел книгу, представляющую в ярких подробностях ход болезни туберкулезного больного, кончающуюся красочным описанием сцены смерти, и это подействовало на него угнетающе. Он настоятельно требовал обсуждения своего состояния и, можно сказать, жил с градусником во рту. Время от времени заводил речь о личных делах и часами обсуждал свое финансовое положение. Деньги его были вложены в надежные предприятия и компании, но он считал, что постоянно осторожничать не следует, и начал играть на бирже.

– Однако же Керби был богатым. Вы знали об этом?

– Да. Я спросил, зачем ему столько денег. Керби ответил, что деньги нужны ему не для себя, но он должен думать о тех, кто придет после него. Это меня удивило, я знал, что у него нет родных, но он сказал, что хочет оставить деньги инвалидам войны, и если он будет играть смело и успешно, то сумеет создать благотворительный фонд. У меня создалось впечатление, что в этом отношении он болезненно честолюбив. Что, получая три процента и не рискуя восемью, Керби ставит себя на один уровень с человеком, который зарывает свой талант из страха лишиться его, если пойдет на риск.

– Вы знали что-нибудь о предприятиях, куда Керби вкладывал деньги, большая часть которых, судя по всему, утрачена?

– У него был адвокат, который, вероятно, советовал ему. Собственно, Керби дошел до того, что больше полагался на свою интуицию – наитие, как он выражался, – чем на здравый смысл. Он сказал: Рейнс хочет, чтобы я осторожничал. Я слишком долго был осторожным и теперь могу позволить себе рисковать. Дело не в том, что я хочу разбогатеть.

– У вас создалось впечатление, что он был – скажем так – помешанным на этом пункте?

– Несомненно. Все его внимание поглощали игра на бирже и собственное здоровье. Керби выписывал много газет и выискивал в них сам или заставлял меня их просматривать и подчеркивать синим карандашом всякое упоминание о смерти от туберкулеза. Это стало предметом разговоров в доме. Помню, экономка, миссис Марплз, как-то спросила меня, почему я потворствую ему. Я не потворствовал, но не мог не выполнять его указаний. Я не был близким ему человеком или другом семьи.

– То есть вы ощущали свою ответственность?

– Да. Я несколько раз предлагал ему пригласить жить вместе с собой компаньона. Думал, это отвлечет его. Но он всегда отвечал, что никого не знает. Цитировал Генри Вогана: «Все ушли в мир света, и я один влачу здесь жалкое существование». Не мог я уговорить его и выходить из дому. Он говорил, что человек с его состоянием здоровья не может позволить себе рисковать. А если он окажется среди людей, то всегда есть возможность заразиться. Однажды я спросил мистера Рейнса, нельзя ли пригласить кого-нибудь, но он ответил мне то же самое. Мол, у мистера Керби нет ни родственников, ни близких друзей.

– Он никого не принимал в доме?

– Нет. Утверждал, что туберкулез очень заразный. В ту зиму он заболел бронхитом и решил, что это туберкулез. Я осмелился предложить, что ему нужно поговорить с доктором Мейклджоном о поездке в город к специалисту. Иногда незнакомый человек и громкое имя способны творить чудеса. Мистер Керби спросил, не считаю ли я его симулянтом. Заявил, что если я хоть раз еще об этом заикнусь, то могу увольняться.

– У вас никогда не было причин полагать, что он подумывает о самоубийстве?

– Никогда. Разумеется, у него возникали приступы меланхолии, когда он говорил, что жизнь не стоит того, чтобы жить, но я не придавал этому особого значения. Не знал, почему он беспокоится о деньгах, которые теряет. Конечно, я предостерегал его, но ничего не добился. Однажды мистер Керби спросил, почему я так беспокоюсь о его делах. Не хочется, чтобы тебя обвиняли в корыстных интересах…

– Но ведь для вас это не имело никакого значения – в финансовом смысле?

– Он мог подумать, будто я жду от него какого-то отказа в завещании, если буду у него на службе во время его смерти.

– И вы не припоминаете ничего, произошедшего в тот день, что пролило бы какой-то свет на его внезапное решение?

– Но я не видел мистера Керби после обеда. Не знаю, как он провел вторую половину дня. Он сказал, что я могу уезжать. Я вернулся последним поездом, в половине двенадцатого выпил виски и лег в постель. Проходя мимо его двери, заглянул под нее, света не было, поэтому я решил, что он принял снотворное и заснул.

– В какое время Керби обычно принимал лекарство?

– Как правило, я давал ему снотворное около одиннадцати. Обычно он ложился в постель очень рано, около девяти, в десять звонил, и я поднимался к нему. Мистер Керби любил пить чай перед сном и за чаем сообщал мне о своих планах на будущий день. Около одиннадцати засыпал. Завтракал всегда в половине девятого, вставал около половины восьмого, как только напьется чаю.

– Вы не давали ему снотворное в тот вечер?

– Нет. Насколько понимаю, это сделал слуга.

(Данное показание подтвердил впоследствии Беллами).

– Вы, случайно, не помните, какое количество микстуры оставалось в бутылке?

– У меня в дневнике есть запись заказать еще лекарства на другой день, то есть на сегодня. Думаю, дозы две.

Тут неожиданное вмешательство создало тот сенсационный элемент, которого часто недостает на расследовании самоубийств. Раздался голос Мейклджона: «Прошу прощения; две дозы не стали бы роковыми. Да, знаю, я умышленно создал у мистера Керби такое впечатление, но для нашей общей безопасности».

Все повернулись и уставились на него, в том числе и Рэнделл.

– Нет? В таком случае…

Он умолк.

Коронер спросил его, уверен ли он, что там было не более двух доз, и Рэнделл ответил:

– Честно говоря, я не был уверен, что там больше одной. Не говорю, что, уходя, не оставил бы роковой дозы, но мне следовало подумать об этом.

– А вы не подумали?

– Нет, к сожалению. Похоже, это осложняет положение дел.

Так и вышло. Это задержало расследование для наведения новых справок. Мейклджон в ответ на вопрос коронера сообщил, что три дозы были бы роковыми, и когда казалось полностью доказанным, что никто из домашних стрихнина не покупал, члены суда сочли, что Рэнделл, видимо, ошибся и в бутылке было больше микстуры.

Я прекратил чтение и попытался представить, как мог Рэнделл раздобыть стрихнин и добавить его в бутылку, но если он сумел это сделать, то был дьявольски умен. Несмотря на самые тщательные исследования, против него не было ни одной улики. Слуга показал, что мистер Керби хранил микстуру под замком и ключ держал при себе. Можно было предположить, что стрихнин имелся у Рэнделла уже давно, и он просто выжидал время. Но доказать это было невозможно. Я продолжил читать протокол расследования.

Миссис Марплз, экономка покойного, сообщила, что хозяин в течение нескольких недель вызывал у нее беспокойство. Он становился все более больным. И все более странным в отношении финансовых дел. Забрал все деньги из фирмы по производству вооружений, потому что не хотел наживаться на крови сыновей других отцов.

– Откуда вы это узнали?

– Он мне сам сказал, сэр. Очень странным он был, белым, как полотно, сидел в кресле и махал руками. Мистер Рэнделл стоял позади него. Он посмотрел на меня так, словно хотел сказать: «Не обращайте внимания», но хозяин обернулся и произнес: «Разве вы не это сказали? Не согласны?», и мистер Рэнделл ответил: «Да, сэр, конечно». Потом я заметила: «Нехорошо, сэр, поощрять хозяина», а он усмехнулся: «Знаете какой-нибудь способ остановить его?»

– Мистер Керби всегда был таким?

– Он постоянно читал книги по медицине. Последние несколько недель мы ничего не могли с ним поделать. И стал привередливым в еде. Не хотел того, не хотел этого. Говорил: «Для меня это яд» – и показывал какой-то журнал. Мистер Рэнделл часто спрашивал меня, нет ли у него друзей. Очень беспокоился о нем.

Адвокат покойного, Рейнс, тоже дал показания. Сообщил, что долгое время заботился о его делах, уделял ему личное внимание после смерти Симпсона, своего партнера, около четырех лет назад. До последнего года жизни мистер Керби не проявлял особого интереса к тому, куда вкладываются его деньги, раз они приносят хороший доход, оставляя деловую сторону профессионалам. Однако в последний год начал проявлять беспокойство. «Другие получают восемь процентов, – говорил он, – почему не получать и мне? Мой секретарь читал мне вслух финансовые новости и называл одну за другой компании, которые выплачивают гораздо более высокие дивиденды, чем я получал когда-нибудь». «Мистер Керби, он говорил вам, что нужно платить за безопасность?» – спросил я. «Думаю, я потратил на безопасность слишком много, – ответил он. – И пожалуй, начну рисковать. Возможно, я всего лишь управляющий всем тем, что имею, но не вижу причин быть робким управляющим». Он выпустил много биржевых проспектов, по его словам, для города. Большинство их представляло собой рискованную биржевую игру, и я сказал ему об этом. Разумеется, он был одним из тех, кто может рисковать. Мистеру Керби было не о ком заботиться, кроме себя. Он слегка разволновался, когда я говорил об опасностях биржевой игры, и спросил, как может что-либо процветать, не будь людей, всегда готовых рискнуть. Задал вопрос, понимаю ли я, как создавалась автомобильная промышленность. Не теми, кто осторожничал, сказал он, а биржевыми игроками, которых вы осуждаете. Спорить с таким человеком невозможно, раз он вбил себе что-то в голову, например, что быстро умирает от туберкулеза и ничто, кроме Судного дня, его не спасет. Я позволил ему сделать кое-какие вложения; рекомендовать другие не мог. У этих фирм была дурная репутация. Мистер Керби вспылил и решительно вышел из кабинета. На следующий день ко мне явился его секретарь, мистер Рэнделл. «Послушайте, – сказал он, – не могли бы вы повлиять на мистера Керби? Он, видимо, решил выбросить свои деньги на ветер. Я, разумеется, влиять на него не могу, но вы его советник. Я не хочу, чтобы мистер Керби уволил меня, а он уволит, если я буду много говорить, но не могли бы вы убедить его, что это никакая не благотворительность – перекачивать свои деньги в карманы жуликам?» Я немного удивился, но пообещал сделать все, что сумею. Вскоре я отправился к мистеру Керби, но он заявил, что поскольку я веду его дела очень осторожно, то он записался на акции нескольких компаний, рекламирующих высокие дивиденды, и вложил в конверты чеки на требуемые суммы. «Когда вы это сделали?» – поинтересовался я, и Керби сообщил: «В тот вечер, когда приходил к вам». Я спросил: «Эти письма писал Рэнделл?», и он ответил: «Нет, Рэнделл такой же пугливый, как вы. Я написал их собственноручно, и Беллами отнес на почту». Я лишь развел руками.