Текст книги "Быть человеком. Концепция человека у Карла Маркса"

Едва ли Маркс мог высказаться более ясно. Эта цитата показывает непреодолимую пропасть между Марксовой концепцией прогресса и концепцией как «капиталиста», так и советского социализма. В то время как они определяют прогресс как величайшее счастье (читай: потребление) для каждого и тем самым рекомендуют свои системы как наиболее способствующие максимальному потреблению, Маркс видит в таком прогрессе величайшую опасность. Чем больше растут потребности человека, тем более зависимым он становится. Зависимым от кого? В первую очередь от тех, кто создает эти потребности и может продавать соответствующее удовлетворение, тем самым делая других зависимыми от себя. Во-вторых, чем больше растут потребности и их удовлетворение, тем беднее становится человек как человек и тем больше он зависит от удовлетворения порочных, негуманных, воображаемых аппетитов, пока в конце концов не делается самостоятельно действующим предметом потребления.

Маркс здесь коснулся решающего вопроса. Это вопрос: должны ли мы стремиться к увеличению производства и потребления, т. е. к богатству и роскоши, или нам следует ограничить производство и потребление до человеческих пропорций, т. е. до уровня, когда они не будут способствовать лени и отчуждению человека, но будут поощрять его использовать свои способности продуктивно, короче говоря, лежит ли прогресс в том, чтобы больше иметь или в том, чтобы больше быть.

Ответ Маркса был недвусмысленным и основывался на его инсайте относительно психологических последствий современной системы максимального создания потребностей и их удовлетворения.

Маркс называл дух обладания, пронизывавший капитализм его времени, духом аскетизма.

«Вследствие этого политическая экономия, эта наука о богатстве, есть в то же время наука о самоотречении, о лишениях, о бережливости, и она действительно доходит до того, что учит человека сберегать даже потребность в чистом воздухе или физическом движении. Эта наука о чудесной промышленности есть в то же время наука об аскетизме, и ее подлинный идеал – это аскетический, но занимающийся ростовщичеством скряга и аскетический, но производящий раб. Моральным идеалом политэкономии является рабочий, откладывающий в сберегательную кассу часть своей заработной платы, и для этого излюбленного идеала создано соответствующее холопское искусство – в театре ставят сентиментальные пьесы в этом духе. Поэтому политическая экономия, несмотря на весь свой мирской и чувственный вид, есть действительно моральная наука, наиморальнейшая из наук. Ее основной тезис – самоотречение, отказ от жизни и от человеческих потребностей. Чем меньше ты ешь, пьешь, чем меньше покупаешь книг, чем реже ходишь в театр, на балы, в кафе, чем меньше ты думаешь, любишь, теоретизируешь, поешь, рисуешь, фехтуешь и т. д., тем больше ты сберегаешь, тем больше становится твое сокровище, не подтачиваемое ни молью, ни червем, – твой капитал»[112]112
  K. Marx, MEGA I, 3, pp. 129f. = E. Fromm, 1961b, p. 144.


[Закрыть].

Что имел в виду Маркс под бытием? Самым общим атрибутом бытия является «свободная осознанная деятельность», которую Маркс считал «видовым характером человеческого вида». Определения «свободная» и «осознанная» указывают на то, что Маркс использовал эти термины иначе, чем принято в современном употреблении, когда быть деятельным означает «что-то делать», что бы это ни означало. Например, если взять крайний случай: человек, страдающий навязчивым неврозом, часами ходит по своей комнате – три шага туда, три шага обратно; или менее очевидный пример: деятельность бюрократов, один из которых пишет отчеты о малозначительных событиях, другой их читает, а третий архивирует. Марксова концепция деятельности близка к научной традиции Аристотеля. В «Никомаховой этике» Аристотель пишет: «Человеческое благо представляет собою деятельность души сообразно добродетели, а если добродетелей несколько – то сообразно наилучшей и наиболее полной [и совершенной)». Отсюда следует, что размышления могут быть высочайшей формой деятельности.

Свободная и осознанная деятельность означает, что человек – автор своей деятельности, т. е. что он деятелен не по внешнему или внутреннему принуждению; осознанная деятельность означает, что человек знает, что делает, и на него не воздействуют силы у него за спиной. Мы знаем, что Маркс понимал под «видовым характером»: неэгоистичного человека, связанного с другими и чувствующего свою солидарность с ними.

Маркс подробнее описал свободную и осознанную деятельность. Его центральный тезис заключается в том, что такая деятельность – активно-продуктивное использование реальных, а не воображаемых способностей и сил человека (Маркс говорит «сущностных сил», потому что они принадлежат сущности человека). Эти силы приводятся в действие и направлены на объекты, которые могут быть их должными восприемниками.

Маркс говорит, что человеку нужен объект для демонстрации его возможностей («Wesenskraft»); что его важнейшие силы обладают динамическим качеством стремиться к объекту, с которым могут себя связать и с которым могут объединиться. Динамизм человеческой природы в первую очередь коренится в потребности человека выразить свои способности по отношению к миру, а не в потребности использовать мир как средство удовлетворения своих физиологических надобностей. Маркс говорит: из-за того что у меня есть глаза, мне нужно видеть, из-за того что у меня есть уши, мне нужно слышать, из-за того что у меня есть мозг, мне нужно думать, и из-за того что у меня есть сердце, мне нужно чувствовать. Короче говоря, из-за того что я человек, мне нужен человек и мир[113]113
  См. E. Fromm, 1968h, p. 10.


[Закрыть].

При таком опыте отделение субъекта от объекта исчезает, они объединяются благодаря человеческому активному отношению к объекту. В этом контексте можно, и должно, понять Марксову концепцию «искалеченного человека», возвращения человека к себе и к «богатому человеку».

В «Капитале» Маркс говорит об «искалеченном» рабочем, «просто фрагменте человека»; такая характеристика предполагает существование неискалеченного, «не фрагментированного» рабочего, в полной мере восстановившего свою человечность. В этом смысле Маркс может говорить об окончательной цели (названной коммунизмом) как «возвращении человека к самому себе как человеку общественному, т. е. человечному»[114]114
  K. Marx, MEGA I, 3, p. 114; E. Fromm, 1961b, p. 127.


[Закрыть], иными словами, о полном и осознанном возвращении, включающем в себя все богатство предыдущего развития.

Среди специфических проявлений свободной осознанной деятельности почетное место занимает любовь. В своей полемике с Эдгаром Бауэром[115]115
  Эдгар Бауэр (1820–1886) – немецкий публицист, политический философ. – Примеч. пер.


[Закрыть], который называл любовь жестокой богиней, Маркс указывал на то, что Бауэр превращает любящего человека, любовь человека в человека любви благодаря тому, что отделяет «любовь» от человека и тем самым делает любовь чем-то независимым… Любовь учит человека по-настоящему верить в мир предметов вне его, что превращает не только другого человека в объект для нас, но также объект в человека. Эта идея очень важна: любовью создаются не только социальные связи; вера в реальность мира вне нас основана на способности любить. Однако, продолжает Маркс, Бауэр не только нападает на любовь как на человеческую деятельность, но заодно на все живое, все непосредственное, всякий чувственный опыт, весь действительный опыт в целом, о котором никогда заранее неизвестно, «откуда» или «по какой причине».

Слова «все живое» – ключевые в Марксовой идее бытия. Бытие относится к жизни и к настоящему, обладание – к смерти и к прошлому. За предположительно чисто экономическими концепциями капитала и труда стоят антропологические концепции, придающие битве между трудом и капиталом духовный, страстный характер. Это ни в коей мере не теоретическое рассуждение. Маркс выразил это очень отчетливо. В «Капитале» он – и это уже не молодой Маркс – пишет: «Капитал – это мертвый труд, который, как вампир, оживает лишь тогда, когда всасывает живой труд, и живет тем полнее, чем больше живого труда он поглощает»[116]116
  K. Marx, 1909, Vol. I, p. 257.


[Закрыть]. В «Коммунистическом манифесте» он противопоставляет коммунизм капитализму в следующих выражениях: «Таким образом, в буржуазном обществе прошлое господствует над настоящим, в коммунистическом обществе – настоящее над прошлым. В буржуазном обществе капитал обладает самостоятельностью и индивидуальностью, между тем как трудящийся индивидуум лишен самостоятельности и обезличен»[117]117
  К. Маркс, Ф. Энгельс. Манифест Коммунистической партии (Собрание сочинений, т. 4), 1955.


[Закрыть].

Жизнь и смерть, прошлое и настоящее, свободная деятельность в противоположность несвободной, труд и капитал, независимость и покорность, рост и уродство – таковы многочисленные аспекты марксовой фундаментальной дихотомии бытия и обладания, которые лежат в основе всей его системы. Следующая цитата – одна из многочисленных формулировок: «Чем ничтожнее твое бытие, чем меньше ты проявляешь свою жизнь, тем больше твое имущество, тем больше твоя отчужденная жизнь, тем больше ты накапливаешь своей отчужденной сущности. Всю ту долю жизни и человечности, которую отнимает у тебя политэкономия, она возмещает тебе в виде денег и богатства, и все то, чего не можешь ты, могут твои деньги: они могут есть, пить, ходить на балы, в театр, могут путешествовать, умеют приобрести себе искусство, ученость, исторические редкости, политическую власть – все это они могут тебе присвоить; все это они могут купить; они – настоящая сила. Но чем бы это все ни было, деньги не могут создать ничего, кроме самих себя, не могут купить ничего, кроме самих себя, потому что все остальное – их слуга, а когда я владею господином, то я владею и слугой, и мне нет нужды гнаться за его слугой. Таким образом, все страсти и всякая деятельность должны потонуть в жажде наживы. Рабочий вправе иметь лишь столько, сколько нужно для того, чтобы хотеть жить, и он вправе хотеть жить лишь для того, чтобы иметь [этот минимум]»[118]118
  K. Marx, MEGA I, 3, p. 130 = E. Fromm, 1961b, p. 144.


[Закрыть].

Когда Маркс говорит о «чувстве обладания», он имеет в виду в точности то же, что Экхарт называл «привязанностью к эго»; когда Маркс использует нищету как условие бытия, его терминология идентична терминологии Экхарта.

В других отношениях общее мнение усматривает большие различия между ними, хотя они едва ли существуют. Это особенно верно для двух проблем: роли рациональности и светской активности. Мистик Экхарт считается противником и рациональности, и светской активности, откуда вытекает совершенная непримиримость с «рационалистом» и сторонником активности Марксом. Эта ошибка в оценках опирается на общепринятое и почти единодушное непонимание мистицизма вообще и мистицизма Экхарта в частности.

Мистицизм более или менее идентифицируется с мистификацией; считается, что он страдает отсутствием рациональной ясности: его область – чувства и благочестивая зачарованность; более того, он предполагает уход от социальной реальности, светски пассивен и пребывает в состоянии мистических размышлений. Несомненно, есть мистики, для которых это описание более или менее верно. Однако оно совершенно ложно для Экхарта и некоторых других мистиков, таких как автор «Облака неведения»[119]119
  «Облако неведения» – духовный путеводитель, мистический трактат, написанный на среднеанглийском языке неизвестным монахом XIV в. – Примеч. пер.


[Закрыть] и Псевдо-Дионисий Ареопагит[120]120
  Псевдо-Дионисий Ареопагит – неизвестный автор сборника богословских сочинений, возможно, ученик Дионисия Ареопагита, ученика апостола Павла. – Примеч. ред.


[Закрыть]. Я приглашаю читателя в путешествие, которое, несмотря на свою неадекватность по причине краткости, должно помочь в понимании мистицизма Экхарта.

Классический иудаизм, христианство и ислам – монотеистические религии. Они почитают Единого Бога по контрасту с язычеством, где поклоняются многим богам. Это различие между Единым и многими не количественное, а качественное. Единый – высший принцип знания и этики. Этот принцип возник не только на Ближнем Востоке, но и в Китае, в Индии, и часто в более чистой форме, чем [западная] концепция Единого Бога.

Мне представляется резонным считать, что в определенный момент человеческого развития, когда человек разорвал бо́льшую часть первородных уз, делавших его частью почвы и племени, и когда индивидуализация достигла своего первого пика, человек должен был в большей мере осознать себя как личность, которой противостоит множество феноменов – тех вещей, которые «не я», находящихся в оппозиции к нему. Вследствие этого должна была развиться логическая потребность в другом принципе, который противостоял бы миру феноменов, – принципе Единого, или Не-вещи, чтобы не оказаться опутанным обманчивой вуалью множественности вещей.

Человек должен был обрести такой же опыт и в отношении себя. Одновременно с первым пиком индивидуализации законы и нормы первичной группы делались менее влиятельными, и человек был захвачен множеством своих желаний – чем больше предметов он создавал, тем больше пробуждалось желаний, и он стал бы беспомощен в их путанице, если бы не смог создать идею Единого в самом себе, ощутить себя как объект желаний и действий, сформулировать концепцию самости – концепцию «я».

Таким образом, поиск принципа Единого как регулирующего принципа познания и самоощущения сделался необходимостью, если человек не хотел стать беспомощным объектом вещей и своих чувств. Следует заметить, что процесс индивидуализации проходил в несколько этапов. Первым шагом был выход человека из царства животных (описанный в моей книге «Анатомия человеческой деструктивности» и более ранних работах, упомянутых в этой книге). Второй шаг имел место в определенный момент в цивилизации Ближнего Востока – от неолита (9000 лет до н. э.) до высокоразвитых цивилизаций второго и первого тысячелетий до н. э.; следующим шагом был поворот от средневековой к промышленной культуре, который я описал в книге «Бегство от свободы».

В Индии принцип Единого нашел отражение в самых ранних частях «Упанишад»[121]121
  «Упанишады» – древнеиндийские религиозно-философские трактаты, самые ранние из которых относятся к VIII в. до н. э. – Примеч. ред.


[Закрыть]. Он был назван Брахманом, принципом Единого во вселенной, идентичный Атману[122]122
  В индийской философии концепция Брахмана (т. е. Бога-Абсолюта) тесно связана с личностным восприятием каждым человеком Бога в качестве индивидуального Атмана – своего наивысшего запредельного «Я». – Примеч. ред.


[Закрыть], принципу Единого в человеке. Этот Единый – не кто-то или что-то; он превосходит все существующее и не имеет иного имени, кроме того, что он – не что-то. Это верховный принцип мира, часто также определяемый как «neti, neti» (т. е. «не то и не это»). Однако здесь же, в «Упанишадах», мы находим также концептуализацию Брахмана как Верховного Отца – нечто, трудно отличимое от языка Ветхого Завета.

В буддийской махаяне высочайшая истина – абсолютная бездна (пустота), на которую возможен только намек – описание того, чем она не является. Таким образом, в индийском мышлении мы находим зачатки негативной теологии.

Ту же идею мы обнаруживаем в китайском мышлении: в даоизме. «Дао дэ цзин»[123]123
  «Дао дэ цзин» – «Книга пути и достоинства»; основополагающий источник учения и один из выдающихся памятников китайской мысли, оказавший большое влияние на культуру Китая и всего мира. – Примеч. ред.


[Закрыть] начинается со следующей фразы: «Дао, о котором может быть сказано только: не абсолютный дао. Имена, которые могут быть даны, – не абсолютные имена. Безымянный есть источник неба и земли»[124]124
  Перевод Э. Фромма.


[Закрыть].

В дзен-буддизме мы находим много формулировок, говорящих о невыразимости высшего принципа; вся цель дзен-буддизма – воспрепятствовать попытке понять совершенство при помощи доводов рассудка[125]125
  См. работы Д. Т. Судзуки по дзен-буддизму; они – лучший источник для понимания его фундаментальных идей. Именно в силу аутентичности книги Судзуки требуют от читателя бо́льших усилий, чем другие, менее аутентичные и «более легкие» книги.


[Закрыть].

На Ближнем Востоке концепция Единого нашла выражение в символе Бога – верховного владыки. Это была историческая необходимость, потому что в маленьких государствах, управляемых восточными деспотами, претендующими на божественную власть, концепция Единого должна была выразиться в символе верховного владыки, «царя царей». Несомненно, этот Бог отличался от всех идолов. Он не имел имени, и никакое его изображение не было дозволено или возможно. Как я указывал в книге «Вы будете как боги», Бог сделал поблажку Моисею, который сказал, что, если он не назовет имени Бога, народ ему не поверит, – и назвал имя. Однако имя как таковое имело несовершенную форму (как процесс, а не предмет), и лучший его перевод – «Мое имя Безымянный».

Несмотря на эти предосторожности, символ Бога-царя подвергся опасности очеловечивания и уподобления идолу. Эта опасность увеличивалась еще и в силу концепции Бога, культивировавшейся европейской средневековой церковью, социальная структура которой отражала наличие императоров, пап и феодалов, представителей власти. Таким образом, символ «Бога», означавший Единого и верховную власть, выродился в воображаемую реальность Царя Царей, который правил владыками и их подданными с высокого трона на небесах.

Хотя это превращение Бога в идола властвовало массами и теми вождями, которые думали так же, как массы, всегда существовали мыслители и группы (обычно революционные), стремившиеся к очищению концепции Единого от «нечистого» авторитаризма, и называли идолопоклонством примеси, покрывавшие и искажавшие его. История иудаизма и христианства может быть охарактеризована как непрерывная попытка восстановить концепцию Бога в ее исходном значении.

«Негативная теология» есть важное проявление этих попыток, которое находит наиболее радикальное выражение в мистицизме Мейстера Экхарта, и, возможно, никем не высказывается более смело.

Экхарт отрицал все антропоморфные примеси к концепции Бога, противопоставляя им концепцию Божественности, идентичную представлению о Едином [равном] Ничто в восточном понимании. В рамках взглядов его времени концепция о том, что Бога нет, была немыслима. Заменив Бога-Создателя, верховного владыку Божественностью, Экхарт мог выразить концепцию Единого в полной чистоте.

Если задуматься об освобождающей функции мистицизма Экхарта и его бескомпромиссной защите независимости, легко отказаться от другого клише: о свойственной мистицизму «иррациональности» и «противостоянии разуму».

«Если у Бога нет благости, моя воля не пожелала бы его… Я благословен не потому, что Бог благостен, я также никогда не захочу, чтобы Бог дал мне благословение по своей благости, потому что он и не смог бы. Я благословен только потому, что Бог – разум, и я понимаю это». Или: «Разум – храм Бога. Нигде Бог не обитает так истинно, как в своем храме, в разуме»[126]126
  Обе цитаты взяты Дж. Квинтом из проповеди Quasi stella matutina; перевод и курсив Э. Фромма.


[Закрыть].

К этим высказываниям Экхарта можно добавить многие другие, ясно показывающие, что для Экхарта Бог – разум, даже не любовь и не благость, и высшая способность человека – разум. Такой мистицизм со своим радикальным отрицанием любой мысли или представления о Боге не противоречит рациональности. Никто не осознавал этого с большей ясностью, чем Альберт Швейцер, выразивший эту идею в утверждении, что мистицизм – последнее следствие рационализма.

Что касается представления об Экхарте как о человеке не от мира сего, удалившегося от общества и целыми днями погруженного в медитацию, многие высказывания Экхарта в его проповедях опровергают это. Одно из самых ясных наставлений о деятельности человека может быть найдено в его описании «праведника». Экхарт полагал, что в мире есть немного праведников, но они существуют; Квинт, суммируя высказывания Экхарта, описывает их так.

«Их трудно узнать, этих праведных и совершенных людей Мейстера Экхарта. Если они чувствуют потребность, они едят, в то время как другие [те, кто верит в действенность добрых и благочестивых дел] постятся; они спят, когда другие бодрствуют, они молчат, когда другие молятся, – коротко говоря, все их слова и поступки непонятны толпе, потому что эти праведники знают, что все те, которые постятся, много бодрствуют и совершают великие [святые] дела, не исправляя своих ошибок и своего поведения, предают себя, и есть насмешка дьявола. Однако существует один критерий, по которому любой безошибочно узнает праведника: по их отношению к другим людям, по отношению к общине. Они никогда не уклоняются от своего общественно-этического долга и действий. Такой человек – все люди в одном – прорвался через барьеры эго и самодостаточности, он больше не знает эгоизма, главного греха нашего мира. Честь его собратьев, его радости и его заботы принадлежат ему»[127]127
  J. Quint, Deutsche Predigten and Traktate, trans. and ed. J. Quint, Munich, 1969, pp. 42ff.


[Закрыть].

Заканчивая описание главных целей Экхарта, Квинт говорит о них следующее: «Освободить сущностного человека, праведника, для сущностной работы в мире, чтобы он жил как сущностное творение, чтобы этот человек стал активным, полезным слугой общины, – вот каковы усилия Экхарта на протяжении его долгой жизни, полной борьбы, жизни, полной неустанной страстной решимости, не отступающей ни перед какими препятствиями».

Если приложить это описание целей Экхарта ко взглядам Маркса, изложенным в «Экономико-философских рукописях», то едва ли возможно не отдать должного идеям Маркса. Признание этого не означает, конечно, пренебрежения тем фактом, что Маркса в первую очередь интересовал вопрос о том, как «освободить мир для сущностной жизни», в то время как проблемы экономических и социальных условий для этого не входили в сферу интересов Экхарта. Тем не менее взгляды Маркса, сосредоточенные на экономическом анализе, не противоречат предвосхищавшим их представлениям Экхарта об общественном, альтруистическом, активном человеке.