Текст книги "Иметь или быть?"

В классическом иудаистском и христианском теологическом учении грех, по существу, отождествляется с неповиновением воле божьей. Первым примером такого неповиновения в мировой истории является Адам. Однако иудаизм и христианство по-разному оценивают этот акт непослушания. В противовес христианской традиции, иудаизм не рассматривает поступок Адама как «первородный грех», который наследуется всеми последующими поколениями. Однако и те и другие считают, что неповиновение божьей воле – это грех, как бы там это ни звучало в Писании. Это нисколько не удивляет, если помнить, что в этот период библейской истории бог был непререкаемым авторитетом, который соответствовал восточному образу «царь царей». Не следует также забывать, что церковь почти с момента своего зарождения приспосабливалась к существующему социальному строю, который во все времена (как при феодализме, так и при капитализме) нуждается для осуществления своих функций в строгом соблюдении паствой установленных законов.

Вне зависимости от характера авторитета и от строгости законов того или иного общества, по сути дела, мало что меняется: человек должен с детства научиться испытывать страх перед авторитетом. Для того чтобы обеспечить бесперебойную работу государственной машины, недостаточно одного страха, гражданин должен внутренне трансформировать свой страх в этическую и религиозную категорию греха.

Человек уважает закон не только из страха перед наказанием, но и потому, что непослушание вызывает в нем чувство вины. От этих чувств его может освободить покаяние (перед авторитетом). Предпосылкой отпущения грехов является осознание, сожаление и принятие наказания. Таким образом, установившаяся последовательность (грех? чувство вины? наказание? смирение? отпущение грехов или прощение? и снова неповиновение, то есть грех) создает порочный круг (грешить и каяться). Каждый акт неповиновения ведет к усилению подчинения. Из этого порочного круга мало кому удается вырваться. Таким героем оказался Прометей. Несмотря на тяжелейшую кару, которую ему назначил Зевс, он не преклонил головы и не испытал чувства вины. Он знал, что его поступок был актом солидарности и сострадания: украсть у богов огонь, чтобы принести его людям, это было непослушание, но не грех. Как и многие любимые человечеством герои (мученики), Прометей разорвал нить, связывающую неповиновение и грех.

Но общество состоит не из героев. И пока суд да дело, надо закрепить в человеке тождество ослушания и греха. Государство и церковь достигали этого объединенными усилиями. Они вместе стремились защитить свои привилегии. Государство нуждалось в религии как в той самой идеологии, которая ставила знак равенства между грехом и ослушанием, а церковь нуждалась в адептах, которые прошли государственную «школу подчинения». И церковь, и государство использовали в своих целях семью для воспитания в детях с младенческих лет беспрекословного подчинения.

В остальных случаях в теологическом и светском словоупотреблении слово грех связано с понятием подчинения авторитету в духе обладательного модуса. Мы считаем, что наше благосостояние зависит не от нашей творческой деятельности, а от степени нашего подчинения авторитету. У нас есть лидер (король или Господь Бог), в которого мы верим, нам гарантирована безопасность, пока мы сами – ни чего из себя не представляем. Не следует думать, что это рабство обязательно осмысленно. Но ясно одно: пока мы принимаем авторитарную структуру нашего общества, мы живем в обладатель ном модусе.

Альфонс Ауэр очень точно подметил, что у Фомы Аквинского концепция власти, неповиновения и греха носит гуманистический характер: грех понимается не как неповиновение иррациональной власти, а как нарушение благоденствия человека[31]31
  Еще не опубликованная работа профессора Ауэра (я весьма признателен ему за предоставленную возможность познакомиться с рукописью этой работы) об автономности этики у Фомы Аквинского способствует лучшему пониманию концепции Фомы Аквинского. То же можно сказать и о его статье на эту же тему, озаглавленной «Ist die Sünde eine Beleidigung Gottes?» – «Является ли грех оскорблением Бога?» (см. раздел «Библиография»). – Примеч. Э. Ф.


[Закрыть]. Так, Фома Аквинский утверждал: «Мы не можем оскорбить Бога, не действуя против своего собственного блага» (S. c. gent. 3, 122). Чтобы правильно понять этот тезис, следует учесть, что для Фомы Аквинского человеческое счастье (bonum humanum) не определяется ни произвольными, чисто субъективными желаниями, ни инстинктивными («естественными», если воспользоваться термином стоиков) желаниями, ни волей божьей. Оно определяется нашим рациональным пониманием человеческой природы и норм, вытекающих из этой природы и способствующих нашему оптимальному развитию и благополучию. (Следует отметить, что Фома Аквинский, будучи послушным сыном церкви и поборником существующего социального порядка, который он защищал от революционных сект, не мог быть чистым представителем неавторитарной этики; он использовал слово «неповиновение» для обоих видов непослушания, чтобы завуалировать внутреннюю противоречивость своей позиции.)

В то время как понимание греха как неповиновения является составной частью авторитарной структуры, а значит, и модуса обладания, оно приобретает совершенно иное значение в рамках неавторитарной структуры, основанной на модусе бытия. Причем и это второе значение также подразумевается в библейской истории грехопадения, что нетрудно понять, если по-другому ее интерпретировать. Бог поместил человека в сады Эдема и запретил ему вкушать плоды с древа жизни и с древа познания добра и зла. Убедившись, что «нехорошо быть человеку одному», бог создал женщину. Мужчина и женщина должны были стать «одной плотью». Оба были наги и «не стыдились». Это утверждение обычно интерпретируется с точки зрения традиционного взгляда на проблемы пола, согласно которому мужчина и женщина должны, вполне естественно, стыдиться своих неприкрытых гениталий. Однако едва ли в библейской истории сказано только это. Где-то в глубине скрывается и смысл, а именно: хотя мужчина и женщина лицезрели друг друга с головы до пят, они не испытывали стыда, ведь они воспринимали друг друга не как посторонние, не как отдельные индивиды, а как «единое целое».

Эта изначальная для рода человеческого ситуация радикально меняется после грехопадения, когда мужчина и женщина становятся людьми в полном смысле этого слова. Теперь они наделены разумом, они познали разницу между добром и злом, они осознали, что они суть два отдельных индивида, что их первородное единство нарушено и что они стали чужими. Они близки друг другу и все же чувствуют, что разделены, отдалены друг от друга. Они испытывают глубочайший стыд: стыд оттого, что видят друг друга «нагими» и одновременно чувствуют взаимное отчуждение, невероятную пропасть, разделяющую их. «Они сделали себе набедренные повязки», пытаясь избавиться от неловкости и скрыть наготу, в которой они предстали друг перед другом. Но стыд, как и чувство вины, не спрячешь за фиговым листком. Они не попробовали приблизиться друг к другу с любовью; возможно, они и желали друг друга, но физическая близость не устраняет отчужденности между людьми. И то, что они действительно не любят друга, проявляется в том, как они друг к другу относятся: Ева даже не пытается защитить Адама, а Адам, стремясь избежать наказания, обвиняет во всем Еву, вместо того чтобы защитить ее.

Так какой же грех они совершили? Они предстали друг перед другом как два разделенных изолированных эгоистичных человеческих существа, которые не могут преодолеть свою разъединенность даже в акте любви. Этот грех коренится в самом человеческом существовании. Лишенный изначальной гармонии с природой (которая характерна для животных, чья жизнь определяется врожденными инстинктами), наделенный разумом человек не может не чувствовать свою крайнюю отчужденность от любого другого человеческого существа. В католической теологии такая форма существования без любви, в полной изоляции и отчуждении определяется словом «ад». Это состояние невыносимо, и человек стремится любым способом преодолеть эту пытку абсолютной изоляции, подчиняясь ли, властвуя ли, пытаясь ли заглушить голос разума и сознания. Однако каждый из этих способов хорош лишь на короткое время, он закрывает путь к истинному решению проблемы. Единственный способ спастись из этого ада – освободиться из тюрьмы своего эгоцентризма, достичь «единения со всем миром». И если эгоцентрическая разъединенность и есть смертный грех, то он искупается актом любви. Само английское слово «atonement» (искупление) выражает эту идею, ведь этимологически оно происходит от слова «atonement», что на среднеанглийском означало «единение»[32]32
  Среднеанглийский язык – язык, на котором говорили и писали в XII–XV веках. В среднеанглийском основу слова «atonement» составляет «one», что означает «один», «единый». – Примеч. перев.


[Закрыть].

А так как грех разъединенности не является актом непослушания, он не нуждается в прощении. Что действительно необходимо, так это исцеление, а здесь может помочь лишь любовь, а вовсе не покаяние и не наказание.

Райнер Функ указал мне на то, что неавторитарная концепция греха как разобщения, разъединения получила выражение у некоторых отцов церкви – последователей Иисуса. Он подтверждает это следующими цитатами (заимствованными у Анри де Любака). Ориген говорит: «Где правит грех, там разделение, но где правит добродетель, там единство и единение». Максим Исповедник говорит, что по вине Адама род человеческий, «который должен был бы быть гармоничным целым, не ведающим конфликта между моим и твоим, превратился в облако пылинок – в отдельных индивидов». Сходные мысли о том, что первородное единство мира разрушил Адам, можно найти и у святого Августина, и у Фомы Аквинского. В заключение де Любак говорит: «…спасение предстает как необходимое обретение утраченного единства, как восстановление сверхъестественного единения с Богом и в то же самое время единение людей друг с другом»[33]33
  См. также «Концепцию греха и раскаяния» в книге «Die Herausforderung Gottes und Menschen» («Вы будете как боги»), где подробно рассматривается проблема греха.


[Закрыть].

Итак, в заключение можно сказать, что при ориентации на обладание (то есть в авторитарной структуре) грех – это неповиновение, и избавиться от него можно с помощью раскаяния → наказания → нового подчинения. При ориентации на бытие (в неавторитарной структуре) грех – это отчужденность, и избавлению от него способствуют раскрепощение разума, полнота проявления любви, единение. И в самом деле, историю грехопадения можно интерпретировать двояко, в ней смешаны элементы как авторитарные, так и способствующие освобождению человека. Тем не менее сама по себе концепция греха как неповиновения диаметрально противоположна концепции греха как отчужденности и изолированности.

История о Вавилонской башне, рассказанная в Ветхом Завете, видимо, содержит ту же идею. Род человеческий достиг здесь состояния единства, символом чего является тот факт, что все человечество говорит на одном языке. В своем стремлении к власти, страстном желании «иметь» величайшую башню люди разрушили свое единство и стали разъединенными. Рассказ о Вавилонской башне – это в каком-то смысле второе «грехопадение», грех древнего человечества. История эта осложняется тем, что бог испугался человеческого единения и вытекающей отсюда силы людей. «И сказал Господь: вот, один народ, и один у всех язык; и вот что начали они делать, и не отстанут они от того, что задумали делать. Сойдем же, и смешаем там язык их, так чтобы один не понимал речи другого» (Быт 11:6–7). Конечно, тот же момент присутствует и в истории грехопадения: там бог испугался силы, которую могли бы обрести мужчина и женщина, отведав плодов с древа жизни и с древа познания добра и зла.

Мы уже отмечали: если чувство уверенности основано на обладании собственностью, то неизбежным следствием этого будет страх потерять эту собственность. Здесь я хочу продолжить эту мысль.

Может показаться, что при отсутствии привязанности к собственности наступает свобода от страха. Но ведь человек боится и других утрат, не только имущественных: существует страх потерять жизнь, то есть страх смерти. Все ли люди испытывают это чувство или только старые и больные? Или мысль о том, что мы должны умереть, омрачает всю нашу жизнь, а по мере приближения старости мысль о смерти становится более осознанной и интенсивной?

Психоаналитикам следовало бы провести широкие систематические исследования этого феномена, начиная с детского возраста и до глубокой старости, проанализировать как бессознательные, так и осознанные проявления страха смерти. Такие исследования не следует ограничивать анализом отдельных случаев: нужно было бы изучить большие группы, используя существующие методы социопсихоанализа. А поскольку таких исследований сейчас нет, придется нам сделать хотя бы предварительные выводы, основанные на целом ряде разрозненных данных.

Показательным фактом может служить врожденная мечта о бессмертии (которая проявляется во многих ритуалах, направленных на сохранение тела). С другой стороны – американский вариант отрицания смерти с помощью грима, которым «украшают» труп, – это попытка вытеснить мысль о смерти.

Но есть только один верный путь к действительному преодолению страха смерти – это путь, указанный Буддой, Иисусом, стоиками и Майстером Экхартом. Великие мудрецы учили: не надо цеп ляться за жизнь, не надо считать ее частью своего имущества. Эта ценность совсем другого рода.

Страх смерти – это не совсем то, что мы себе представляем, это не страх небытия. Эпикур говорил: смерть нас не касается, пока мы есть, но когда смерть уже здесь, то нас уже нет. И правда, можно бояться боли, страданий, предсмертных мук, но это нечто другое, чем страх смерти. Кто-то считает, что страх перед смертью иррационален, это не совсем верно. В случае обладательной ориентации человек боится не смерти, он боится утратить то, что он имеет: тело, эго, имущество, личность, то есть им владеет страх «потеряться».

Если мы живем в модусе обладания, то мы вынуждены бояться смерти и никакое рациональное объяснение не освободит нас от этого ужаса. Но этот страх можно смягчить в смертный час – любовью к жизни, к другим людям, которые отвечают нам своей любовью. Эта борьба с предсмертным ужасом не должна происходить как подготовка к смерти, она должна стать частью общих усилий как можно дальше уйти от обладательного миро ощущения к экзистенциальному. Мудрый думает о жизни, а не о смерти, говорил Спиноза.

«Инструкция» к смерти по сути не отличается от «инструкции» к жизни. Чем скорее мы освободимся от потребности обладать в любой форме, в частности расстанемся с привязанностью к своему Я, тем легче мы справимся со страхом смерти, ибо нам будет нечего терять[34]34
  Я ограничиваюсь обсуждением страха смерти как такового и не касаюсь неразрешимой проблемы боли, причиняемой самой мыслью о том, как наша смерть отразится на тех, кто нас любит. – Примеч. Э. Ф.


[Закрыть].

Бытие существует только здесь и сейчас (hic et nunc). Модус бытия не существует в прошлом, настоящем и будущем. Человек обладательного модуса привязан к прошлому, к тому, что он накопил: деньги, землю, славу, социальный статус, знания, воспоминания, детей и т. д. Он думает о прошлом и пытается вызвать в себе прошлые ощущения или образы (в этом суть сентиментальности). Он сам есть его прошлое: «Я – это то, чем я был».

Будущее для такого человека – это экстраполяция (предвосхищение) прошлого, оно ориентировано также на обладание. Это проявляется в выражении: «У этого человека есть будущее» (которое подразумевает, что у него еще будет много вещей, которых сейчас он не имеет). Реклама Форда звучит так: «В будущем ты – совладелец компании Форда», и это усиливает потребительские устремления индивидов.

Настоящее – это перекресток, место встречи прошлого и будущего, пограничная станция, на которой, однако, не происходит качественного скачка.

Нельзя сказать, что понятие «бытие» находится вне времени, просто оно неподвластно такому измерению, как время. Художник водит кистью по холсту, скульптор имеет дело с гипсом и камнем, но результат их творческой деятельности, их произведения трансцендентны по отношению к времени, не укладываются во временные рамки. В произведении изобразительного искусства отражено мгновение или тысячи мгновений, но мы, глядя на него, не ощущаем времени. То же самое относится к философу. Чтобы записать свои мысли, он затрачивает время, но сама концепция – это уже творческое событие, которое стоит «вне времени». И это касается любой сферы подлинного бытия (экзистенциального бытия). Переживая любовь, радость, познание истины, мы не ведем счет часам и минутам, мы просто живем в настоящем времени, «здесь и сейчас». На стоящее – это вечность, то есть то, что не имеет временных рамок; вечность – это не то, что тянется до бесконечности, как это некоторым кажется.

Несколько замечаний в этой связи заслуживает понимание прошлого. Размышления о прошлом, описания прошлого в терминах обладания, переживание его в форме воспоминаний или стремления сохранить его в фотографиях – все это не более чем мертвые картинки. Но прошлое можно оживить. Можно пережить какую-то ситуацию из прошлого с такой силой, будто оно имеет место «здесь и сейчас». А это означает, что можно воссоздавать прошлое, возвращать его к жизни (символически выражаясь, заставить мертвых воскреснуть). И если это кому-то удается, прошлое перестает для него быть прошлым, оно снова существует здесь и сейчас.

Будущее тоже можно переживать очень ярко, ощущая его остро, как настоящее. Это происходит тогда, когда человек предвидит будущее событие с такой ясностью, что сам его воспринимает как нечто «объективное», как внешний факт, а не как субъективные переживания будущего. Этот феномен составляет природу утопического мышления (в противоположность утопическому фантазированию). Он же является основой настоящей веры, которая не нуждается в фактическом доказательстве реальности «будущего», ей достаточно своего ощущения реальности.

Наше телесное бытие делает для нас очень значимой проблему времени – прошлого, настоящего и будущего. Это неизбежно диктует жизнь, которая имеет возрастной предел, и это подсказывают нам постоянно потребности нашего тела, для удовлетворения которых мы вынуждены обращаться к реальному физическому миру. Поскольку человек смертен, он, естественно, не может избежать необходимости смотреть на часы. Смена дня и ночи, бодрствования и сна, роста и старения организма, труда и отдыха – все это вынуждает нас считаться со временем. В экзистенциальном модусе мы ценим время, но не подчиняемся ему. В модусе обладания уважение перерастает в подчинение. Ведь потребительское мышление все превращает в вещи. А чего стоит эпиграф нашего века: Время – деньги? Но экзистенциальная личность сбрасывает с пьедестала идол времени и не дает ему превратиться в тирана.

В индустриальном обществе все подчиняется диктату времени. Современный способ производства предусматривает определенный темп любой операции. И не только конвейер, но и большинство других видов деятельности строго регламентированы временем. Машины не должны простаивать – и они навязывают свой ритм человеку.

Из-за машин время становится нашим повелителем. Только в свободное время человек имеет некоторую возможность выбора. Но даже здесь мы встречаем стереотипное поведение: мы чаще всего организуем свой досуг так же, как и работу, или восстаем против тирании времени, предаваясь абсолютной лени. Однако безделье, если не считать делом бунт против времени, – это только иллюзия свободы. На самом деле это всего лишь условное (на одно воскресенье) освобождение от тюрьмы, имя которой – время.

Часть III
Новый человек и новое общество

Глава 7
Религия, личность и общество

В этой главе я попытаюсь показать, что 1) существует взаимная связь между переменами в обществе и личностными изменениями; 2) что необходимы «религиозные» импульсы, которые толкнут мужчин и женщин всего мира к серьезным общественным переменам; и, наконец, 3) что возникновение нового общества связано с глубочайшими переменами души и что место наших старых идолов должен занять новый объект привязанности, любви и верности[35]35
  Эта глава во многом основывается на моих предыдущих работах, особенно на книгах «Бегство от свободы» (1941) и «Психоанализ и религия» (1950), в которых я ссылаюсь на наиболее значительные труды из всей богатой литературы по этой теме. – Примеч. Э. Ф.


[Закрыть].

В своих размышлениях я исхожу из принципиального положения, что структура личности среднего индивида и социально-экономическая структура общества, в котором он живет, находятся в двусторонней переменной связи. Результат этого взаимодействия между индивидуальной психикой и социально-экономической формацией я называю социальным характером, или личностью. Социально-экономический строй формирует личность таким образом, что она хочет делать то, что ей полагается делать. Одновременно личность сама влияет на социально-экономическую структуру: обычно это воздействие цементирует общество, придает ему дополнительную прочность, а в чрезвычайных обстоятельствах поставляет ему революционный заряд огромной взрывной силы.

Отношения между личностью и обществом никогда не бывают статичны, ибо каждый из элементов представляет собой бесконечный процесс. Изменения одного фактора с неизбежностью ведут к изменениям второго, а также к изменению взаимоотношений между первым и вторым. Многие политические деятели и теоретики революционного движения считают, что сначала необходимо радикально изменить политическую и экономическую структуру общества, а уже следующим шагом будет почти неизбежное изменение человеческой психики. Другими словами, они полагают, что новое общество, как только оно будет создано, почти автоматически приведет к возникновению нового человека. При этом они упускают из вида, что мотивации новой элиты ничем не отличаются от мотивов предыдущих элит. Новая элита обязательно попытается внутри новых социально-политических институтов, созданных революцией, восстановить некоторые элементы старого общества. Тем самым победа революции означает ее поражение, а быть может, и крах целой эры в истории человечества, эры великих социально-экономических преобразований. В этом отношении достаточно убедительны примеры революций во Франции и в России. Характерно, что Ленин, который вначале считал, что личностные качества не имеют решающего значения для революционной деятельности, в конце жизни основательно пересмотрел эту свою позицию, когда ясно увидел недостатки личности Сталина. Поэтому в завещании он требовал, чтобы Сталина не делали его преемником, именно ввиду присущих ему черт характера.

Есть и другая крайность среди исследователей революционного процесса. Некоторые считают, что сначала необходимо изменить природу человека, его сознание, ценностные ориентации, характер, и только после этого можно начинать строить новое общество. История показала, что они также заблуждаются. Изменения сугубо психического характера не выходят за рамки индивида или его ближайшего окружения (малой группы), в остальных областях они не имеют существенного значения.