Текст книги "Иметь или быть?"

Одной из важнейших социальных функций личности в обществе является удовлетворение глубочайшей внутренней потребности любого человека – потребности в религиозном чувстве. Поясню, в каком смысле я здесь употребляю слово «религиозный». Я имею в виду не институт религии с богом и обрядами и не желание какой-нибудь личности поклоняться идолам или стоять на пьедестале и принимать поклонение других. Этим словом я называю всякую систему идей, ценностей и образцов по ведения, которая принимается определенной группой и дает каждому в отдельности жизненные ориентиры и объект поклонения. В этом широком смысле, действительно, ни одно общество настоящего, прошлого и даже будущего невозможно представить себе без «религиозного чувства».

Эта общая дефиниция «религиозного» ни слова не говорит о специфическом содержании каждой религиозной формы.

Объектом поклонения могут быть растения и животные, фигурки идолов из дерева и ценного металла и т. д.; можно поклоняться невидимому божеству, святому или дьяволу; наконец, таким «кумиром» может быть отдельный человек, нация, класс, партия или деньги, слава, успех. В известных нам формах религиозное чувство может многократно усиливать способность любить и ненавидеть, создавать и разрушать, властвовать, подчиняться или проявлять солидарность: таким образом, оно либо препятствует, либо способствует развертыванию духовных сил личности. Носители определенных убеждений могут считать свои взгляды религиозными или атеистическими, они могут думать, что вообще не верят в потусторонние силы, видя перед собой вполне реальные цели (власть, деньги, успех), не имеющие никакой символической функции. Но ведь вопрос состоит не в том, религия это или нет. Вопрос стоит иначе: какую форму религии они исповедуют? Та ли это форма, которая стимулирует развитие человеческой личности и реализацию собственно человеческих сил и способностей, или она парализует духовность и препятствует индивиду в его самовыражении?

Настоящей религией является такая форма духовной жизни, которая направляет человеческое поведение сильнее, чем любой свод законов, принципов и доктрин; она включена в особую индивидуальную структуру характера, а если она разделяется целой группой, то включается и в структуру социального характера (социального типа). Поэтому наши религиозные взгляды можно рассматривать как один из аспектов структуры личности в том смысле, что каждый из нас есть то, чему он поклоняется, а то, чему он поклоняется, определяет (мотивирует) его поведение. Часто бывает, что человек сам не отдает себе отчета в том, какому «богу» лично он поклоняется, и путает «официальную» веру со своим подлинным потаенным религиозным чувством. Если, например, мужчина более всего на свете почитает власть, а вслух приносит присягу религии любви, то религия власти является его потаенным религиозным чувством, а так называемая официальная религия (например, христианство) для него есть не что иное, как идеология.

Потребность в религиозном чувстве является экзистенциальной потребностью человеческого вида homo sapiens. Человек – это такой же биологический вид, как шимпанзе, лошади или ласточки. Каждый вид определяется определенным набором анатомических и физиологических признаков и характеристик. С биологической точки зрения в человеке все устроено гармонично. Я предлагаю в характеристику биологического вида ввести еще одну детерминанту – психическую. В истории эволюции видов человек появляется тогда, когда сталкиваются две тенденции развития животных.

Первая тенденция состоит в постоянном снижении роли инстинктов в детерминации поведения («инстинкт» употребляется здесь в значении естественных, простых «органических отправлений»). Учитывая огромное разнообразие противоположных взглядов на природу инстинктов, следует отметить то, что никем не оспаривается. Чем выше ступень биологической эволюции, тем меньше поведение животного детерминировано филогенетически запрограммированными инстинктами.

Процесс снижения детерминированности поведения инстинктами можно представить как континуум, на одном конце которого находятся низшие формы эволюции животных (с наибольшей степенью инстинктивной детерминации). В ходе эволюции эта детерминированность уменьшается и достигает определенного уровня у млекопитающих; затем у приматов процесс снижения продолжается, но даже у них мы обнаруживаем огромный разрыв между мелкими длиннохвостыми и человекообразными обезьянами (как это показали в своем классическом исследовании Р. М. и А. В. Йерксы в 1929 году). У вида homo sapiens детерминация поведения инстинктами достигла своего минимума.

Другой тенденцией эволюции животного мира является увеличение мозга, особенно неокортекса. И здесь эволюцию можно рассматривать как континуум, на одном конце которого – низшие животные с наиболее примитивной нервной структурой и сравнительно небольшим числом нейронов в мозгу, на другом – homo sapiens с большим мозгом и более сложной его структурой, что в первую очередь относится к коре, которая в три раза больше коры наших предков-приматов и отличается поистине фантастическим числом межнейронных связей.

Принимая во внимание все эти данные, человеческий вид можно определить следующим образом: это приматы, возникшие в такой момент эволюции, когда детерминация поведения инстинктами достигла минимума, а развитие мозга – максимума.

Такое сочетание минимальной инстинктивной детерминации с максимальным развитием мозга было неизвестно в рамках эволюции животных, и поэтому с биологической точки зрения мы имеем дело с совершенно новым феноменом.

Поскольку род человека не имеет таких инстинктов, которые бы ему подсказали, как он должен действовать, но, с другой стороны, он наделен самосознанием, разумом и фантазией, то есть новыми качествами, которые превосходят всех приматов (с их способностью к предметному мышлению), чтобы выжить, они вынуждены были изобрести себе но вый способ ориентации, и таким ориентиром становится объект почитания.

Без «географической карты» нашего природного и социального ландшафта, без структурированной и согласованной картины мира и того места, которое в нем занимает человек, любой из нас просто бы заблудился и был бы не в состоянии целенаправленно действовать, ибо не смог бы ориентироваться и не находил бы отправной точки для систематизации огромного количества впечатлений. Именно в контексте общей картины мира, мы постигаем его смысл, контактируем друг с другом, утверждаемся во взглядах. Даже если наша картина мира ошибочна, она выполняет свою психологическую функцию. Причем мировоззрение никогда не бывает совершенно ошибочным или совершенно верным, достаточно уже того, что оно помогает человеку приблизительно верно толковать явления и жить. Наше мировоззрение соответствует истине ровно настолько, насколько наша практика обходится без противоречий и ошибок.

Повторю самое главное: нет ни одной культуры, которая могла бы обойтись без этих ориентиров. И то же самое относится к каждому индивиду. Многие люди отрицают, что у них есть мировоззрение, и воображают, что они реагируют на различные явления жизни случайно, опираясь на собственное мнение. Однако очень легко доказать, что любой человек считает свои взгляды само собой разумеющимися, ибо они представляются ему единственно разумными: ему и в голову не приходит, что все его идеи и представления не выходят за рамки общепринятого мировоззрения. И если такой человек столкнется с принципиально иной жизненной позицией, то он любого ее сторонника назовет «безумцем», «иррационалистом» или «наивным», ибо считает логику своих рассуждений бесспорной.

Глубочайшую потребность в ориентирах мы наблюдаем, прежде всего, в детях. В определенном возрасте дети стремятся на основе минимальных данных, которыми они располагают, создать свою систему координат.

Однако мировоззрение является необходимым, но не достаточным ориентиром поведения; нужна еще цель, к которой человек стремится. У животных нет проблемы целеполагания. И цели, и мировоззрение им заменяют инстинкты. Поскольку у нас отсутствует инстинктивная детерминация поведения и мы имеем такой мозг, который дает нам способность представить себе несколько возможных направлений движения, нам нужен объект, которому мы можем посвятить себя без остатка. Мы выбираем объект приложения всех наших устремлений так, что он одновременно становится основой наших подлинных (а не официальных) ценностных ориентаций. Нам нужен этот объект обожания, почитания, поклонения, чтобы направить свою энергию в то самое русло, которое наполнит нашу жизнь смыслом и поможет преодолеть сомнения и неуверенность изолированного индивида. Социально-экономический строй, структура личности и религиозная система неразрывно связаны между собой. Если религиозная система не соответствует преобладающему социальному типу или если она противоречит общественной практике, то это не что иное, как идеология. За ней скрывается религиозное чувство (даже если это совсем никем не осознается), ибо по-настоящему действенная «религиозная» система, которая соответствует структуре личности, может оказаться взрывной силой, направленной против социально-экономического строя. И как в социальной типологии всегда встречаются индивиды, отличающиеся от преобладающего типа личности, так же бывают исключения и среди религиозных характеров. Такие исключительные личности становятся лидерами религиозных войн или основателями новых религий.

«Религиозное» чувство составляет ядро всех «больших религий». Однако в истории человечества наблюдается тенденция к постепенному расхождению между собственно «религиозным чувством» и «большой религией». Все меньшую роль начинают играть собственные ценностные ориентации и осознание своей позиции: один может быть религиозным и сам этого не понимать, а другой с таким же успехом может быть лишен всякого религиозного чувства и при этом считать себя Богом.

У нас нет специального слова для выражения «религиозного переживания», то есть эмоциональной компоненты религии. Поэтому я употребляю слово «религиозный» в кавычках, когда веду речь об эмоциональной субъективной ориентации, независимо от той концептуальной формы, внутри которой «религиозность» человека проявляется[36]36
  Проблема атеистического мировоззрения лучше всего исследована Эрнстом Блохом (1972 г.) – Примеч. Э. Ф.


[Закрыть].

По общепринятому мнению и в соответствии с историческими книгами, Европа приняла христианство в два этапа: сначала Римская империя при Константине приняла новую веру, а затем в VIII веке произошло обращение в христианство язычников Северной Европы при Бонифации, которого называют «апостолом германцев». А в действительности? Стала ли Европа воистину христианской?

Хотя на этот вопрос обычно отвечают утвердительно, серьезные исследования показывают, что обращение Европы в христианство носило сугубо поверхностный характер; уж в крайнем случае можно говорить о подлинной христианизации в довольно строгих временных рамках – в период между XII и XVI веками, а во все времена до и после этого периода религия в целом выполняла только функцию идеологии, которая требовала подчинения церкви, но не была связана с личностными трансформациями и не доходила до сердец. Правда, были и исключения из этого общего правила – это многочисленные истинно христианские движения.

Итак, подлинная христианизация Европы началась в XII–XVI веках. Церковь попыталась провести свои заповеди и утвердить их во всех областях: в вопросах собственности, цен, в поддержке бедных и обездоленных и т. д. Многие проповедники, особенно еретики и сектанты, требовали возврата к христианским заповедям, включая осуждение собственности. В этом гуманистическом, антиавторитарном движении большую роль сыграл мистицизм, который достиг апогея в эпоху Майстера Экхарта; не случайно среди сторонников и проповедников мистических учений было много женщин. Некоторые христианские мыслители выдвигали идею мировой религии, по сути дела, простого, недогматического христианства. Была поставлена под сомнение даже библейская идея бога. Великие гуманисты эпохи Возрождения (теологи и атеисты) в своих философских и утопических трудах в целом продолжают линию XIII века: и в самом деле, нет строгого водораздела между поздним Средневековьем («средневековым Ренессансом») и собственно Возрождением. Для характеристики духовной атмосферы высокого и позднего Возрождения я процитирую Фредерика Б. Артца, который дает весьма убедительную картину.

«В области общественной жизни великие мыслители Средневековья считали, что перед Богом все люди равны и даже самый маленький человечек составляет бесконечную ценность.

В области экономики они учили, что труд – источник человеческого достоинства, а не путь к деградации, что ни один человек не может быть использован в целях, которые идут вразрез с его личным благом, и что поощрение должно назначаться по принципу справедливости. В области политики они считали, что государство должно выполнять этическую функцию, что законы и их применение должны соответствовать духу христианской справедливости и что отношения между правящими и подчиненными должны быть основаны на принципах взаимных обязательств. Государство, собственность и семья по Божьей воле отданы в руки тех, кто ими правит, и те, кому это доверено, должны выполнять свое дело в соответствии с волей Божьей»[37]37
  Artz Frederick B. The Mind of the Middle Ages. A Historical Survey. NY, 1959.


[Закрыть].

К средневековым идеям можно отнести, наконец, убежденность в том, что все нации и народности составляют огромную общность людей. Как сказал Гёте: «Выше нации стоит человечество». А в 1915 году накануне казни Эдит Кэвелл[38]38
  Эдит Луиза Кэвелл (1866–1915) – англичанка, сестра милосердия, расстрелянная немцами в Первую мировую войну по обвинению в укрывательстве английских офицеров. – Примеч. перев.


[Закрыть] написала на полях книги «О подражании Христу»: «Патриотизм – это еще не все…».

Если бы история Европы развивалась в духе XIII века, а наука медленно шла вперед без скачков и потрясений (также в духе XIII века), то сегодня, возможно, наше положение было бы лучше, чем оно есть на самом деле. Однако все случилось иначе: на место разума пришел манипулятивный интеллект, а индивидуализм перерос в эгоизм. Краткий период христианизации закончился, и Европа вернулась к своему первоначальному язычеству.

Как бы ни различались концепции веры, один признак характеризует все ветви христианства – это вера в Иисуса как Христа-Спасителя, который отдал жизнь свою ради любви к ближним. Он был героем любви, героем без власти, который не хотел править, который был против насилия, который ничем не хотел владеть. Это был герой экзистенциальный (в нашем смысле этого слова), он умел отдавать людям все, что имел, он умел быть, жить, дарить, делиться. Эти черты характера в высшей степени импонировали беднякам Рима и даже некоторым богачам, которые боялись задохнуться от роскоши и эгоизма.

Иисус взывал к сердцам людей, даже если с точки зрения разума его слова звучали, по меньшей мере, наивно. И вот вера в этого героя любви собрала воедино сотни тысяч сторонников, многие из них в корне изменили свою жизнь, а некоторые обрекли себя на муки.

Христианский герой был великомучеником, ибо в иудейской традиции было принято видеть наивысшую заслугу в том, чтобы принести свою жизнь в жертву богу или другим людям. Мученик – это прямая противоположность языческим героям, как это явствует из греческого и германского эпоса. Языческий герой видел перед собой совершенно иные цели: завоевывать, побеждать, разрушать и грабить. Его жизнь была наполнена такими ценностями, как честь и слава, сила и власть и превосходство в умении убивать (Святой Августин сравнивал римскую историю с бесчинствами шайки разбойников). Для языческого героя ценность мужчины – в физической силе и способности властвовать, и поэтому он с легким сердцем умирал в минуту победы на поле брани. (Гомеровская «Илиада» – это величайшая поэтическая летопись славных захватчиков.) Если великомученик характеризуется категориями «быть» – давать – делиться, то характер языческого героя соответствует категориям вла деть, покорять, угнетать. (Интересно отметить, что появление на арене языческого героя связано с победой патриархата над матриархатом. Господство мужчины над женщиной – это первый акт завоевания, первое применение силы в эксплуататорских целях, и во всех патриархальных обществах эти принципы были положены в основу мужского характера.)

Какая же из двух диаметрально противоположных моделей наложила отпечаток на наше собственное развитие в Европе?

Если мы заглянем в глубь себя, рассмотрим поведение большинства наших сограждан, а также политических деятелей, то вряд ли кто-нибудь сможет отрицать, что образцом для нас продолжает оставаться языческий герой.

История Европы и Северной Америки, несмотря на принятие христианства, стала историей захватнических войн, борьбы за деньги, власть и славу; наши ценностные ориентации не ушли за пределы стремления быть сильнее других, побеждать, покорять и подчинять. Эти ценности полностью совпадают с языческим идеалом «мужественности»: только тот считается мужчиной, кто умеет сражаться и побеждать. А тот, кто неспособен к насилию, тот лишен «мужества», слаб и не является настоящим мужчиной.

Нет нужды доказывать, что вся история западной цивилизации – это история войн, насилия и подчинения. Трудно назвать период или народ, на котором не было бы их следа: иногда применение силы доходило до полного уничтожения народа (индейцы Америки), и даже крестовые походы, несмотря на свои религиозные знамена, не представляют исключения.

Стоит задуматься о мотивах такого поведения. Только ли внешними (политическими и экономическими) мотивами руководствовались работорговцы, правители Индии, убийцы индейцев и англичане, заставлявшие китайцев завозить в их страну опиум? И были ли они христианами? А те, кто несет ответственность за две мировые войны и кто продолжает гонку вооружений и подготовку к новой войне, – разве они христиане? Разве каждый из них христианин по внутренним убеждениям, по велению сердца? Может быть, только лидеры были воинственными язычниками, а широкие массы населения оставались верны христианству? Если бы это было так, нам бы было легче на душе. К сожалению, это не так. Конечно, верно, что лидеры бывают более агрессивны, чем их свита, потому что они знают, за что сражаются; но они никогда не смогли бы реализовать свои планы, если бы желание захватывать и побеждать не укоренилось в обществе, не стало типичным для социального характера настолько, что и по сей день доминирует в структуре личности.

Достаточно вспомнить массовый энтузиазм, с которым люди принимали участие в различных войнах последнего столетия. А чего стоит сегодняшняя готовность миллионов идти на смертельный риск ради денег, или во имя славы, или во имя тщеславной иллюзии быть «сильнейшей державой мира»?! Или еще один пример. Вспомним яростный национализм, с которым многие люди следят за Олимпийскими играми. А ведь игры должны служить делу мира. Популярность Олимпийских игр уже сама по себе очень напоминает дух языческих соревнований. Кажется, что зажжен огонь в честь языческого героя: самого настойчивого, самого выносливого бойца и победителя; а грязную кухню дельцов и журналистов публика старается не замечать. Понятно, что сегодня речь может идти всего лишь об имитации тех Олимпийских игр, которые проводились в Древней Греции. В христианской культуре место Олимпиады могла бы занять мистерия, театрализованные страсти Христовы, но единственное известное представление такого рода – это туристский аттракцион в Обераммергау[39]39
  Обераммергау – местность в Баварии, жители которой во исполнение старинного обета каждый год устраивают представления своими силами страстей Христовых. – Примеч. перев.


[Закрыть].

Если все это так, то почему бы Европе и Америке открыто не заявить о том, что время христианства прошло? Это обусловлено несколькими факторами: во-первых, чтобы держать народ в узде и сохранять общественный порядок, общество нуждается в идеологии; во-вторых, есть еще более веская причина для того, чтобы верить в Иисуса как великого гуманиста, как жертвующего собой сына божьего. Такая вера позволяет людям пребывать в иллюзии, что Иисус любит всех и за всех. Таким образом, Иисус превращается в идола, вера а него – в эрзац собственного акта любви. Проще говоря, подсознательно вступает в действие формула: «Иисус Христос любит за меня, вместо меня; а я могу следовать образцам греческих героев; я все равно буду спасен, ибо отчужденная «вера в Христа» заменяет мне необходимость подражать Христу».

Ни для кого не секрет, что христианская религия была и есть довольно дешевенькое прикрытие для индивидуального обогащения. Но я все-таки верю, что человек наделен такой глубокой потребностью любить, что мы неизбежно должны испытывать чувство вины, если относимся друг к другу по принципу «Человек человеку волк». Поэтому даже иллюзорная вера в любовь помогает нам в какой-то степени заглушить в себе боль от бессознательного чувства виновности в том, что мы проживаем жизнь без любви.