Текст книги "Граница. Россия глазами соседей"

Все в этом мире преходяще, даже империи. Меняются союзы. Бог переходит на противоположную сторону, появляются новые господа, внешние границы стираются, а внутренние разногласия начинают разрывать империи изнутри. В 1388 году Каракорум при нападении армии китайской династии Мин под предводительством военачальника Сюй Да был разрушен. От него остались лишь несколько каменных скульптур с изображением черепах, дошедших до нашего времени. На холмистых равнинах, где когда-то находилась столица мира, сегодня пасутся коровы и козы.

В руинах тысячи сокровищ

– Мой дедушка был монахом в этом храме, – понизив голос, почти шепотом произнес Батбаяр.

Он стоял рядом со мной. Как и принято у монгольских монахов, его голова была обрита наголо, а одежда представляла собой кашаю желтого и красного цветов[30]30
  Традиционная одежда буддийских монахов и индуистских санньяси. Детали кашаи, которая, согласно преданию, является набором предметов одежды Будды, могут несколько отличаться в зависимости от конкретной школы буддизма, но в ней всегда присутствует три одеяния: антарваса (нижняя одежда, аналог белья), уттарасанга (верхняя одежда) и самгхати (дополнительная накидка-мантия). – Прим. ред.


[Закрыть].

– По достижению совершеннолетия деда вместе с другими юношами отправили на военную службу. Когда он вернулся, то почти все храмы были разрушены, а монахи убиты. Спастись бегством удалось только самым молодым.

На другом конце юрты, раскачиваясь из стороны в сторону, четверо монахов читали мантры, чередуя громкое пение тихими звуками. Воздух был серым от курящихся благовоний.

– Монахом дедушка быть больше не мог, поэтому женился и зажил обычной жизнью, – рассказывал Батбаяр. – Чтобы никто не догадался о его былом монашестве, он устроился охранником магазинов и офисов. Кто заподозрил бы человека, расхаживающего с оружием, в том, что он когда-то был монахом!

Молодой монах застенчиво улыбнулся и опустил глаза. От этой улыбки все его лицо просияло.

– Дед всегда прятал четки под длинным свитером, – продолжил он. – Когда он медитировал, читал мантры или пел песни, то всегда запирал двери и окна. Даже во времена оттепели, наступившей после смерти Сталина, для буддистов все равно оставался риск оказаться в тюрьме или не найти работу до конца своих дней. Фигурки Будды дедушка всегда надежно прятал по коробочкам. И хотя о прошлом говорить было опасно, он все равно делился воспоминаниями об утерянных друзьях и учителях, оплакивая их всю оставшуюся жизнь.

Батбаяр рос в доме бабушки и деда, что довольно распространено в Монголии. Пока молоды, родители всегда заняты учебой и работой, в то время как у бабушек и дедушек полно времени.

– Сколько я себя помню, я всегда хотел стать монахом, как мой дед, – сказал Батбаяр. – Я ушел в монастырь в тысяча девятьсот девяносто втором году, как только закон разрешил буддизм и я уже достаточно повзрослел, чтобы принять монашество.

Я обратила внимание на его гладкое, открытое лицо. Судя по внешнему виду, он не мог быть намного старше меня.

– Сколько тебе тогда было лет? – спросила я.

– Тринадцать. И я никогда об этом не жалел.

– Должно быть, дедушка очень гордился тобой.

Батбаяр застенчиво улыбнулся и опустил глаза:

– Да, очень. Он умер всего несколько лет назад. Ему тогда исполнилось сто лет. А последние несколько лет он жил здесь со мной.

Он кивнул в сторону старшего монаха, сидевшего в нескольких метрах от нас на стуле, обтянутом желтым шелком.

– Тебе лучше поговорить с ним. Он знает историю монастыря намного лучше, чем я.

Старший монах со шрамом на лице и тонкими всклокоченными усами оказался разговорчив и любопытен. Имя его я позабыла спросить.

– Название монастыря – Эрдене Зуу — означает, как вы, вероятно, уже знаете, «Тысяча сокровищ». Он был основан в тысяча пятьсот восемьдесят шестом году, когда в качестве государственной религии в Монголии был введен тибетский буддизм, и в настоящее время является старейшим монастырем нашей страны, – сообщил монах. – Раньше в нем насчитывалось около ста храмов и проживали более тысячи монахов, из которых не менее трехсот было учеными. Эрдене Зуу являлся важнейшим центром наук, в особенности в области буддийской философии и астрономии. Конечно, среди насельников были и монахи-лекари. В то время в Монголии врачей не было, были только монахи, но вам, наверное, это тоже известно? Сейчас здесь осталось только сорок монахов, почти все остальные покинули монастырь. Многим из нас пришлось отправиться в Тибет для того, чтобы узнать о нашей собственной религии! Единственное, мы сумели сохранить, – это традиции молитвенного чтения. Каждый день на протяжении пяти часов мы читаем и поем мантры. Эрдене Зуу всегда этим славился.

Во время беседы скамейки позади нас стали потихоньку заполняться верующими с четками в руках. Не обращая на них никакого внимания, монах спокойно продолжал:

– Упадок начался еще до чисток тысяча девятьсот тридцать седьмого года. Коммунистический режим совсем не жаловал буддизм; скорбные были времена. Многие монахи покинули монастырь и стали пастухами. Идея начать расправу над монахами принадлежала Сталину. Наиболее знающих, пользовавшихся огромным влиянием старейшин, уничтожали без суда и следствия, а молодых и менее образованных приговаривали к тюремному заключению на срок от десяти до двадцати лет. И только самым молодым позволили жить обычной жизнью. После зачисток во всей Монголии в живых осталось не более сотни монахов.

На пороге с миской молока в руках появился юный монах лет пятнадцати-шестнадцати. Молоко оказалось кислым на вкус и пахло дрожжами. Я поняла, что нам принесли кумыс. Потягивая теплый напиток, старый монах продолжал:

– Девятый Джебдзун-Дамба-Хутухта, реинкарнация Богдо-гэ-гэна, умер в две тысячи двенадцатом году. Родился он в тысяча девятьсот тридцать третьем году в Тибете, но впервые мы о нем услышали только в тысяча девятьсот девяносто третьем году, потому что большую часть своей жизни он провел в изгнании в Индии. Перед смертью самым сильным его желанием было получить разрешение умереть в Монголии. Вернулся он сюда в две тысячи одиннадцатом году, а через год умер, но уже как гражданин Монголии. Незадолго до своей смерти он объявил, что следующий Джебдзун-Дамба-Хутухта появится на свет в Монголии, и теперь мы все этого ждем. Монгольский буддизм претерпел за всю свою историю немало кризисов, но тот, который случился в тысяча девятьсот тридцать седьмом году, оказался самым страшным, хотя, как мне почему-то кажется, что он не последний. Но пока что никаких кризисов больше нет. Все идет хорошо.

– А как вы сами стали монахом? – спросила я. – Это именно то, чему вы хотели посвятить свою жизнь, как Батбаяр?

– Нет, моя цель была стать великим коммунистом! – Старый монах заливисто рассмеялся. – Мой отец в детстве стал монахом, а когда подрос, всегда ходил с четками, пряча их под одеждой. Если бы кто-то это обнаружил, то он лишился бы работы. У моего отца шестеро детей, из них я оказался единственным, кто пошел по монашескому пути. Мы приехали сюда вместе с отцом в тысяча девятьсот девяностом году. Отец захотел снова посвятить себя монашеству, а я получил должность бухгалтера при монастыре. Ему было грустно сюда возвращаться, потому что в нем все еще жили воспоминания о былых временах. А вот я, наоборот, никогда здесь не бывал, да и монахом становиться не собирался. В семидесятых годах люди поговаривали о том, что скоро начнется расцвет буддизма, но я в это не верил. Считал, что все это чепуха. Но в тысяча девятьсот девяностом году, когда у нас появилась свобода религии и мы переехали сюда с отцом, то я с удивлением обнаружил, что глубоко уверовал в буддизм. А потом я тоже стал монахом.

Я допила кумыс. Скамейки позади полностью заполнились, и сидевшие на них прихожане проявляли явное нетерпение. Поблагодарив за встречу, я покинула слабо освещенный юртовый храм, внутри которого витал запах благовоний. Сзади доносилось бормотание монахов; звуки попеременно то набирали силу, то затихали.

Пустующую территорию храма окружала невысокая стена, состоявшая из ста восьми известняковых ступ в форме белых заостренных башенок. Век назад внутри этих стен нашли приют сотни храмов и еще большее количество юрт. Эрдене Зуу появился на месте руин дворца великого хана. Материалом для строительства каракорумского монастыря служил камень: либо чтобы подчеркнуть торжество религиозного над мирским, либо из практических соображений – найти применение остаткам стройматериалов. Сейчас монастырь лежит в руинах, чудом оставшихся после устроенной коммунистами разрухи. Сохранились лишь три оригинальные храмовые постройки, да и те, очевидно, выжили только благодаря тому, что у Сталина было желание продемонстрировать международным гостям что-либо из местных достопримечательностей. После падения коммунистической власти в 1990 году на этом месте выросло несколько малоэтажек, внутри которых обустроили монашеские кельи. Но, кроме этого, здесь больше ничего нет. Трава. Пустыри.

До коммунистического переворота 1920-х годов, Монголия являлась глубоко религиозным обществом, практически теократией, как Тибет. Монахи были единственными образованными людьми: они умели читать, писать, обладали познаниями в области медицины, литературы и астрономии. Согласно подсчетам, в монашестве находилась по меньшей мере третья часть мужского населения, что частично объясняет отрицательный прирост населения в стране. Монастыри здесь владели практически всем: землей, животными, знаниями.

В первые годы правления коммунистов, несмотря на многочисленные трения, им удавалось относительно неплохо уживаться с религией. Однако уже в 1930-х годах коммунистический режим, возглавляемый героем революции Хорлогийном Чойбалсаном, но по факту управляемый из Москвы, начал усиливать давление. Было закрыто несколько сотен монастырей, а в результате стремительного процесса коллективизации более трети кочевников получили наказ передать скот государству. Однако кочевники оказали сопротивление, и вместо передачи поголовья коммунистам предпочли забить несколько миллионов животных. Начался хаос, за которым последовала угроза голода, и для подавления антикоммунистического мятежа в страну ворвались советские танки. После этого стало еще хуже. В середине 1930-х годов Сталин приказал провести в Монголии крупную чистку аналогичную той, которая в это же самое время имела место в Советском Союзе, якобы с целью отсеять японских шпионов и сочувствующих. Чойбалсана вызвали на учение в Москву, а осенью 1937 года последовали аресты и казни. В течение следующих восемнадцати месяцев в стране уничтожили более десяти тысяч лам. Среди врагов революции, за которыми устроили охоту, оказалась интеллигенция, высокопоставленные члены военного и Центрального комитетов, а также этнические казахи и буряты. Тысячи людей были брошены в тюрьмы или убиты. И хотя формально действиями руководил Чойбал-сан, за всем этим стояла тень Москвы. Для врагов революции по всей стране были построены ГУЛАГи советского образца; казни совершались при соблюдении строгой секретности. Поскольку даже после 1990 года деяния Чойбалсана, совершенные во время сталинских чисток, так и не предали огласке, точных данных о количестве убитых до сих пор нет. Согласно оценкам властей, эта цифра составляет около тридцати тысяч, однако, по мнению некоторых историков, она может быть гораздо выше. Даже беря в учет самые низкие показатели, можно сказать, что в целом за полтора года было уничтожено как минимум три процента населения Монголии.

В конце 1940-х годов, поняв, что Советский Союз никогда не поддержит воссоединение Народной Республики Монголии и внутренней Монголии (которая в наши дни находится на территории Китая), Чойбалсан начал оказывать пассивное сопротивление Сталину. В 1949 году он отказался присутствовать на праздновании сталинского семидесятилетнего юбилея и выразил протест против давления на Монголию, которую вынуждали последовать примеру Республики Тыва и официально вступить в состав Советского Союза. В 1952 году Чойбалсан скончался в возрасте шестидесяти пяти лет в московской больнице, куда его госпитализировали для лечения рака почки. Его тело забальзамировали советские врачи, работавшие до этого с телом Ленина, а перед зданием парламента Улан-Батора для него возвели мавзолей, подобный ленинскому, куда также перенесли останки отца страны, Сухэ-бато-ра, скончавшегося в 1923 году.

Советский Союз продолжал оказывать сильное влияние на монгольскую экономику и внутреннюю политику. Только в 1990 году, незадолго до падения коммунистического режима, была наконец снесена статуя Сталина, установленная напротив Национальной библиотеки Улан-Батора. Однако статуя Чойбалсана до сих пор еще стоит перед зданием университета, а четвертый по величине город в Монголии по-прежнему носит его имя. И все же в столице его следов уже не видать. В 2005 году мавзолей закрыли, после чего оба героя революции в буквальном смысле превратились в дым.

Около половины монголов собираются посвятить себя буддизму, и количество монастырей здесь медленно, но неуклонно растет. Через месяц после моей встречи с монахами Эрдене Зуу Монголию посетил Далай-лама. Во время пресс-конференции он объявил о том, что, согласно предсказанию, в стране уже появилось на свет десятое воплощение Джебцзун-Дамба-Хутухты.

Таежные отшельники

После нескольких дней тряски на заднем сиденье российского микроавтобуса, моя ненависть к этому транспортному средству перешла уже всяческие границы. Изначально «Уаз-452» был задуман как машина скорой помощи, однако вскоре выяснилось, что он не только исключительно вынослив, но к тому же и неплохо приспособлен к арктическим условиям. В результате я он не сходит с конвейеров советских автозаводов даже после того, как первую модель выкатили из проходной. Однако водителю «Уаз-452» неплохо бы иметь еще и квалификацию механика для того, чтобы справляться с автобусом, который регулярно ломается и требует ежедневного обслуживания. «Уаз-452» пожирает топливо, словно губка, при этом весь пропитан запахом бензина, как снаружи, так и изнутри.

Внутри холодно, грязно и беспощадно трясет. Несмотря на то что я надела шапку, три шерстяных свитера и теплую куртку, мои зубы стучали от холода. Сославшись на боль в спине, сопровождавшая меня гид Энк-Оюн пересела на переднее сиденье. Всю дорогу она постоянно что-то жевала, хохоча вместе с водителем, пока я, пристроившись на заднем сиденье, прилагала все усилия, чтобы избежать травмы спины. Нас трясло и подкидывало, и, чтобы перестать биться головой о потолок, я крепко вцепилась в поручни. Никаких ремней безопасности здесь и в помине не было. Водитель ориентировался на какие-то невидимые следы дорожной колеи в зарослях травы, и мы то и дело пересекали полузамерзшие реки с мостами или без – правда, не знаю даже, какой вариант страшнее. Пейзаж красивый, но однообразный: нас окружали желтые пустынные равнины и холмы, а вдали на горизонте виднелись коричневые бесплодные горы. Время от времени мы проезжали мимо мирно пасущихся крепких яков, покрытых жесткой шерстью, свисающей до самой земли. Несколько юрт, лошадиные стада, козы.

После полудня нам на пути встретилась семья: закутанные во множество одежд, эти люди с трудом шевелились. Перед этим они, так же как и мы, тряслись в российском микроавтобусе, но застряли в дороге, видимо, оттого, что водитель не обладал необходимой сноровкой механика. Наш шофер вышел из автобуса, чтобы проверить забарахливший мотор, и уже через десять минут тот снова заработал. Несчастные люди с великим облегчением вернулись внутрь металлического корпуса и поехали дальше – они испугались перспективе пробыть в этом месте немало дней в ожидании подмоги.

Когда мы добрались до военной базы, небо уже окрасилось в фиолетовые цвета. На российской границе у нас проверили визы и паспорта, после чего мы снова продолжили наш путь.

– Солдаты сказали, что в темноте ехать слишком опасно, – сказала Энк-Оюн, возвращаясь к машине. – Они предложили переночевать здесь. Как думаешь, может, так и сделаем? – Глаза ее выражали безмолвную мольбу.

Решив остаться на ночлег в спартанском бараке с грязным кухонным уголком и четырьмя голыми кроватями, мы забрались в спальные мешки. Секунд через сорок из широко раскрытого рта шофера раздался ритмичный храп. Время от времени я просыпалась от того, что в комнату заходил кто-нибудь из солдат, чтобы подкинуть в печь дровишек, после чего я снова погружалась в тревожный, беспокойный сон.

На следующее утро солдаты один за другим приходили в наш барак – растопить, вскипятить чайник, выпить чаю или же просто пообщаться.

– А вам не скучно служить в пустыне? – спросила я одного из них. – Похоже, тут не слишком много событий.

– Скучно? – Он посмотрел на меня так, словно я с луны свалилась. – Совсем нет, здесь даже очень увлекательно! Например, этим летом у нас появились проблемы с российскими тувинцами. Они по пять раз в день пересекают границу, воруют у нас табуны лошадей и угоняют их в Россию. При виде солдат тут же начинают стрелять. Одного такого тувинского ковбоя ранили – нашим ребятам пришлось открыть ответный огонь. Однажды они похитили нескольких монголов и заставили их помогать в краже лошадей. Как видите, здесь у нас самый настоящий дикий Запад.

Он указал на окно, за которым виднелось несколько простеньких построек.

– В тысяча девятьсот шестидесятые годы монгольские власти пытались решить вопрос с расселением беженцев из российской Тувы, которые прибыли сюда в сороковых-пятидесятых годах. Предоставили им жилье, видите, вон те самые постройки, но из этого ничего не вышло. Эти люди всю свою жизнь работали оленеводами и никогда не жили в домах. Они пооткрывали настежь двери и окна, разломали полы и стали жечь внутри костры. В конце концов, власти сдались и позволили им жить в юртах.

Сложив спальные мешки, мы вернулись к микроавтобусу, который за ночь сильно выстудился. Один из солдат вызвался нас проводить.

– Будьте осторожны, – предупредил он меня и Энк-Оюн. – Не принимайте ничего от незнакомцев и, ради бога, не ешьте ничего подозрительного. Эти оленеводы практикуют магию и умеют привораживать девушек. Не верите? Это правда, я собственными глазами видел! Как-то летом здесь появилась одна девушка из Улан-Батора, а потом стала сюда приезжать постоянно, а потом и вовсе осталась жить. Сейчас она замужем за кочевником-оленеводом и имеет двоих детей. Ее семья дважды приезжала из Улан-Батора, пытались ее забрать, но она не хочет. А одна японка три раза приезжала и умоляла кочевника переехать с ней на ее родину в Японию. В последний раз в конце лета здесь была.

– Если через три дня не вернутся, я лично отправлюсь за ними в тайгу, – пообещал водитель. – Если понадобится, силой доставлю, – мужественно добавил он.

И снова в путь. Бум, бум. Я изо всех сил держалась за поручни. Час, два, три. В поле зрения появилась цепь горных хребтов с голубыми, покрытыми снегом вершинами; открытые равнины сменились рыжими лиственными лесами. Последний отрезок пути пролегал через такие лесные кущи, что мы могли продолжать путь, лишь покинув микроавтобус и пересев на лошадей. Маленькая энергичная женщина, отвечавшая за их прокат, окинула мой наряд скептическим взглядом.

– Никуда не годится, – заметила она, после чего принесла традиционный длиннополый монгольский халат и приказала надеть сверху.

Под слоями одежды я едва могла пошевелиться, к тому же особо холодно не было, поэтому я, недолго думая, сняла с себя один из вязаных свитеров.

– Зачем ты это сделала? – заругалась на меня женщина. – Так ты замерзнешь!

– Не замерзну, я из Норвегии и привыкла к холодам, – отмахнулась я.

Признаюсь честно, что никогда за всю свою жизнь я не испытывала такого холода. Вначале мы ехали по дороге, идущей вверх по склону. Казалось, что воздух довольно теплый, но стоило только добраться до вершины, как на нас тотчас обрушились сибирские ветра. Они безжалостно пронизывали тело через все слои одежды. Ноги мои совсем онемели. Однако окружающая нас природа поражала изумительной красотой! Впереди простиралась разодетая в осенние наряды западная тайга, многокилометровые леса сменялись невысокими холмами. На горизонте монгольский пейзаж незаметно перетекал в русский. Проехав ночь без остановки, к рассвету мы уже были у российской границы.

Нас вызвался сопровождать молодой поджарый конюх, он показывал нам дорогу и следил за лошадьми – ехал впереди, тихонько напевая колыбельную. Через некоторое время мы пересекли замерзшую реку и оказались в хвойном лесу, где всякий раз, ударяясь о ветви деревьев, на нас сыпался град желтых иголок. Вдали послышалась призывная трель пастуха, а затем показались животные. Только забравшись глубоко в чащу, мы увидели оленье стадо. Белые как мел шкуры, длинные, изогнутые рога. Посреди оленей легкими шажками ступал маленький человечек. Подбежав к нам, он быстро объяснил, как лучше проехать в лагерь, после чего продолжил зазывать стадо. Следуя указаниям маленького человечка, мы уже через несколько минут добрались до палаточного городка.

Лагерь состоял из двух кочевых палаток и небольшого деревянного вольера. Между двумя деревьями подвешен столб, к которому привязана котомка с вещами, видимо, для того, чтобы ее хозяин мог по мере надобности в кратчайшие сроки передвигаться с места на место. Заняв самую большую палатку, мы с Энк-Оюн налили по чашке соленого чая из термоса и стали ждать хозяина. В отличие от монгольских кочевников, оленеводы, подобно представителям племени саами, селятся в маленьких палатках. Эти палатки перемещать намного легче, чем юрты, да и весят они не слишком много, что позволяет оленеводам носить их на себе.

Даже для жилища кочевника палатка выглядела чересчур по-спартански. Односпальная кровать в углу, посередине дровяная печь, на полу расстелена шкура, на тонких веревках развешана посуда, столовые приборы и немного съестных припасов. Когда чаепитие было закончено, на пороге появился маленький человечек. Глядя на его морщинистое обветренное лицо, можно подумать, что перед вами стоит семидесятилетний старик. Роста он был невысокого, чуть повыше оленя и на целую голову ниже меня. Мы выпили еще чаю, после чего он повел нас к гостевой палатке, которая оказалась еще проще, темнее и теснее, причем на этот раз даже без печи и подстилок. Закончив вечерний обход оленей, старик позвал нас к себе. Сосредоточенно наполнив водой висевший над печью большой котел, он небольшой шумовкой удалил прутики и кусочки грязи, насыпал туда соль и положил четыре чайных пакетика. На вкус напиток оказался просто восхитительным.

Затем он рассказал Энк-Оюн, что его зовут Арагалан Цагаач и что родился он в 1964 году, так что сейчас ему чуть больше пятидесяти. Проведя всю жизнь в Монголии, он говорил по-монгольски с таким сильным акцентом, что даже Энк-Ойун понимала его с большим трудом. Конюху то и дело приходилось переводить.

– К сожалению, я не очень хорошо говорю по-монгольски, – постоянно оправдывался оленевод. – Когда я пошел в школу, то вообще не знал ни слова по-монгольски, общался только по-тувински. Поскольку я мало там что понимал, то через год бросил школу. А монгольский я выучил уже в армии, – засмеялся он. – Женат я на монголке и мои дети говорят только по-монгольски, но сам я до сих пор как следует не понимаю их язык.

Свой род Арагалан ведет от тувинцев или, как говорят монголы, цаатанов, что в переводе означает «северный олень». Когда в 1944 году Республика Тува вошла в состав Советского Союза, сотни северных кочевников бежали через границу в Монголию. В 1956 году монгольские власти предоставили беженцам из Тувы постоянный вид на жительство. Сегодня в Монголии осталось всего около трехсот кочевых оленеводов. С российской стороны в Туве проживает около четверти миллиона тувинцев. Как и многие коренные жители, с которыми мне доводилось встречаться в бывших коммунистических странах, Арагалан не ощущал свою принадлежность к национальным меньшинствам, причисляя себя к монголам:

– Я родился в Монголии, – сказал он, пожимая плечами. – Моя жена монголка, мои дети монголы. Единственное, что отличает меня от других монголов, так это то, что я живу в палатке и работаю с оленями, а также то, что я плохо говорю по-монгольски.

– А разве вам не одиноко жить вот так, без людей? – поинтересовалась я.

– Нет, я так живу с давних пор, с самых юных лет. Я привык жить один.

Он замолчал и взглянул мне в глаза, готовясь к следующему вопросу.

– Вы разве не скучаете по своей семье?

– Когда по весне кобылы начинают телиться, ко мне приезжают дети вместе с семьями и остаются со мной до самых холодов. – Он засмеялся, обнажив при этом беззубые десны. – Когда вокруг много народу, иногда так тяжело, что можно с ума сойти. Бывает, люди просят позволить остаться на зимовку, но я всегда отвечаю отказом. Я хочу быть один, хочу быть свободным.

Он обернулся.

– Еще есть вопросы?

– Вы часто навещаете свою жену в Цагаанууре?

Конюх рассказал о том, что пару лет назад жене пришлось переехать в деревню из-за возникших проблем с давлением.

– Нет, мне город совсем не по душе, – ответил Сарагалан. – Так много машин, мотоциклов и детей – для меня это чересчур.

Он хлебнул обжигающего чая.

– Хотите еще что-нибудь узнать?

– А как выглядит ваш обычный день?

– Встаю утром, выпускаю оленей и иду вслед за ними. Днем возвращаюсь, чтобы нарубить дров. Затем снова выхожу, чтобы взглянуть на оленей, а вечером возвращаюсь в лагерь и готовлю ужин. Делаю все сам, разве что только одежду себе не шью. Люди моего поколения привыкли все делать сами, – гордо сказал он. – Ем всего один раз в день, – добавил он. – Так было всегда. Больше мне не съесть. Еще вопросы?

– А зимой здесь не холодно?

На улице стояли крепкие морозы, и нашему конюху приходилось то и дело подбрасывать в топку поленьев, чтобы согреться.

– Нет, здесь тепло. Я мерзну только по пути в поселок, в Цагаа-нуур. Иногда переход через снега занимает целых пять дней, поэтому туда мы всегда отправляемся на оленях. Зимой они проворнее лошадей, не спешат и никогда не спотыкаются.

– А что вам больше всего нравится в оленях?

Он непонимающе посмотрел на меня.

– Что мне больше всего нравится в оленях? Не знаю даже. Это мой образ жизни. Я так вырос.

– У них есть имена?

– У некоторых есть.

Он ненадолго замолчал, а затем продолжил:

– Неу всех. Мне не приходится метить животных, своих я всегда узнаю. В наши дни молодые люди прикрепляют к оленям номерные знаки, потому что не хватает мудрости их узнавать.

– При коммунистах оленеводство было другим?

– Во времена коммунизма олени принадлежали государству, а теперь они мои, но в остальном все по-старому.

Он пожал плечами:

– Это неважно, кому принадлежат олени – мне или государству, я об этом даже не задумывался. Работа есть и остается прежней. Я целый день следую за оленями, куда они – туда и я, а когда нужно, перехожу с места на место. За одну только осень я успел уже сделать три перехода.

– А вы практикуете какую-нибудь религию? – допытывалась я.

– Нет, мне это не нужно. Моя дочь – шаман, но меня все это не интересует. Еще есть вопросы?

– Нет, я уже узнала все, что меня интересовало, – ответила я.

Арагалан вскочил с места с видимым облегчением.

– Это хорошо, потому что я рассказал тебе все, что знаю сам, – сказал он.

Отворив входную дверь, он выскользнул из палатки и подошел к вольеру проверить оленей. На улице стемнело. Олени стояли рядышком и похрапывали, когда я пробиралась в гостевую палатку. Ночью температура опустилась ниже двадцати градусов. Конюх несколько раз вставал, чтобы подкинуть в огонь дрова. Стоило пламени погаснуть, как в палатке становилось холодно. Я закоченела до самых костей. Проснувшись на рассвете, мы увидели, что вода и влажные салфетки замерзли, а деревья и земля покрылись инеем. Арагалан вместе со своими оленями уже ушел.

– А я знал, что вы ко мне придете, – сказал Халзан, широко улыбаясь.

Его палатка была куда лучше, чем жилище Арагалана. Снаружи к ней была прикреплена небольшая панель солнечных батарей, у самого входа лежал громоздкий мобильник старого образца, который при нашем появлении тотчас зазвонил. Рядом с печью – две буханки хлеба.

– Возвращаясь домой со своими оленями, я по пути встретил двух птиц, – пояснил Халзан. – Они принялись щебетать, и по их голосам я понял, что меня посетят две болтушки. Птицы никогда не станут предупреждать о гостях мужского пола, поэтому еще до вашего появления я уже знал, что это женщины. Какой удачный день! – Он улыбнулся, обнажив ряд коричневых зубов. – Я люблю женщин!

Сорокатрехлетний, с красивыми правильными чертами лица и гладкой кожей, но с потухшим, блуждающим взглядом, Халзан оказался более учтивым, чем остальные холостяки, повстречавшиеся нам на просторах тайги.

– Я тоже умею беседовать с оленями, – сказал он. – Они говорят со мной глазами. Олени тебе все могут поведать с помощью глаз. В середине каждого месяца по ночам я провожу особую церемонию соединения с землей, а в остальное время следую за своими оленями, охочусь, размышляю о прошлом, о будущем и о том, чему меня учили мой дед и отец. У меня много времени, чтобы подумать, но при этом я никогда не чувствую себя одиноким. Скажите, а что привело сюда двух девушек в такую холодную погоду? Я знаю, вы замерзли, а вот мне не страшен никакой мороз. Только когда температура опускается до минус сорока, можно говорить о холодах, – я вот так считаю. Зимой я здесь не живу, а перемещаюсь поближе к российской границе, которая находится в каких-то пятидесяти километрах отсюда. – Он засмеялся. – Бывает, что олени переходят границу, и тогда у меня нет выбора, кроме как самому тоже ее незаконно пересекать, чтобы вернуть их обратно. Что еще остается делать? Подарить их русским?

Как и Арагалан, Халзан родился в Монголии. Его семья бежала на монгольскую сторону границы в 1950-х годах, сразу после смерти Сталина, после того как ослаб пограничный и государственный контроль над тувинцами.

– Русские пытались подтолкнуть тувинцев к оседлому образу жизни, который вели сами, – пояснил Халзан. – Во время Второй мировой войны всех молодых тувинцев призвали на войну, в основном на фронт. А после окончания войны их чаще призывали на флот, но они противились. После смерти Сталина около двадцати семей из нашей деревни бежали через границу в Монголию. Во время бегства мой отец был совсем еще ребенком, но он многое помнил и все время рассказывал о тех страшных временах. По пути им нужно было перейти через реку, но на ней треснул лед, так что на другую сторону пришлось пробираться либо вплавь, либо на льдинах. Они были готовы рисковать жизнью, лишь бы бежать из Советского Союза. Монгольская тайга является исконной землей тувинцев, которые всегда проживали в этих краях. Так как за ними следили русские солдаты, бежать можно было только ночью. Около половины из них арестовали и вернули в Советский Союз.