Текст книги "Опасное лето"

– Не учи меня, – ответил ему Антонио. – Он мне нужен такой, как есть.

Антонио подал сигнал председателю, прося разрешения перейти к бандерильям. После единственной пары бандерилий он попросил позволить ему продолжить бой с мулетой.

С мулетой он работал так изящно, просто и гладко, что каждый проход быка казался работой скульптора. Он провел все классические приемы и дальше пытался их улучшить, сделать чище и рискованнее, сгибая руку в локте, чтобы бык прошел ближе, чем это казалось физически возможным. А это был большой бык, крепкий, отважный и сильный, с большими рогами, и Антонио провел с ним самую полную и классическую фаэну, какую я только видел.

Когда все это закончилось и бык был готов к закланию, я решил, что он сошел с ума. Антонио начал повторять трюки Манолете, которые Чикуэло II демонстрировал публике, раз уж она так настаивала. Он работал с быком в той части арены, где до этого три быка атаковали пикадоров, песок там был весь изрыт копытами. Когда он, повернувшись спиной, встречал быка приемом жирардилья, правое заднее копыто животного соскользнуло в ямку, он дернулся, и его правый рог вонзился в левую ягодицу Антонио. Нет менее романтичного и более опасного места для ранения, и Антонио сам прекрасно понимал, что напросился. Он понимал серьезность травмы и знал, что она может помешать ему убить быка и загладить свою ошибку. Бык здорово зацепил его. Я видел, как рог вошел в мышцу и поднял Антонио в воздух. Но он приземлился на ноги и не упал.

Кровотечение было сильным. Антонио привалился задом к красным доскам барреры, словно пытаясь остановить кровь. Я смотрел на него и не заметил, кто увел быка. Малыш Мигелильо первым выскочил на арену и подхватил Антонио под руку, пока к нему бежали его импресарио Доминго Домингин и брат Пепе. Все сознавали серьезность раны, и брат, импресарио и оруженосец попытались подхватить Антонио, чтобы повести к врачу. Но Антонио яростно оттолкнул их, сказав Пепе:

– И ты смеешь называть себя Ордоньесом?!

Истекая кровью, он вышел к быку. Я и прежде видел его ярость на арене, в таком состоянии он проявлял смесь великолепного мастерства и умной, смертельной злости. Антонио собирался убить быка настолько хорошо, насколько это было возможно, и понимал, что сделать это надо быстро, пока он не потерял сознание от кровопотери.

Я наблюдал, как он все ниже и ниже опускал мулету, целясь в уязвимую точку между лопаток, и, наконец, всадил в нее шпагу, перегнувшись через рог. Потом, глядя на быка, поднял руку и приказал тому принять смерть, уже вошедшую в его тело.

Он стоял посреди арены, истекая кровью и не позволяя никому приблизиться, пока бык не покачнулся и не рухнул на песок. Он стоял так, и его команда опасалась подойти к нему после его слов, пока председатель, повинуясь взмахам платков и крикам толпы, не присудил ему оба уха, хвост и ногу. Он стоял и ждал, пока ему поднесут трофеи. Я пробрался сквозь толпу к выходу с арены, который вел в лазарет, и увидел его. Получив трофеи, Антонио сделал пару шагов почетного круга по арене и упал на руки Феррера и Доминго. Он был в сознании, но понимал, что потерял много крови и больше ничего сделать не может. День закончился, и ему нужно было начинать восстанавливаться для будущих боев.

В лазарете доктор Тамамес осмотрел рану, увидел, насколько она серьезна, обработал ее, после чего велел немедленно везти Антонио на операцию в больницу Рубер в Мадриде. У дверей лазарета рыдал выскочивший на арену паренек.

Когда мы подъехали к клинике, Антонио только-только отошел от анестезии. Рана оказалась глубокой, более пятнадцати сантиметров. Рог вошел в ягодичную мышцу левой ноги очень близко к ректальному отверстию, почти вплотную, и пропорол мускулы до седалищного нерва. Доктор Тамамес сказал мне: три миллиметра правее, и рог повредил бы прямую кишку, три миллиметра глубже – и он попал бы в седалищный нерв. Тамамес открыл рану, промыл ее и зашил, оставив в ней дренажную трубку, подсоединенную к механизму, который тикал, как метроном.

Антонио слышал этот звук и раньше. Это была его двенадцатая опасная рана. Лицо его было серьезным, но глаза улыбались.

– Эрнесто, – позвал он, произнеся мое имя с андалузским акцентом – Эйрнешто.

– Сильно болит?

– Пока нет. Позже.

– Не надо говорить. Отдыхай, расслабься. Маноло говорит, что все в порядке. Лучше места для раны не придумаешь. Я передам тебе все, что он мне скажет. А пока пойду. Постарайся отдохнуть.

– Когда ты придешь?

– Завтра, когда ты проснешься.

Кармен сидела у кровати, сжимая его руку. Она поцеловала Антонио, и он закрыл глаза. Он еще не проснулся по-настоящему. Настоящая боль была еще впереди.

Кармен вышла со мной из палаты, и я передал ей слова Тамамеса. Ее отец был матадором. Трое ее братьев были матадорами, и теперь она вышла замуж за матадора. Она оставалась красивой, любящей и спокойной в любых передрягах и чрезвычайных ситуациях. Самое страшное было позади, но ее работа только начиналась. С тех пор как она вышла замуж за Антонио, этой работой ей приходилось заниматься каждый год.

– Как это произошло? – спросила она меня.

– Ничего не предвещало беды. Этого вообще не должно было случиться. Ему не нужно было поворачиваться спиной к быку.

– Скажи ему это.

– Он сам знает. Говорить нет нужды.

– Все равно скажи, Эрнесто.

– Ему не стоит соревноваться с Чикуэло Вторым, – сказал я. – Он состязается с историей.

– Я знаю, – ответила Кармен.

Я понимал, о чем она думала: скоро ее муж будет противостоять ее любимому брату, и судить этот поединок будет история. Я вспомнил, как три года назад мы ужинали у них в гостях и кто-то сказал, как было бы здорово, если бы Луис Мигель вернулся в корриду и встретился в поединке с Антонио, и сколько бы на этом можно было заработать.

– Не говори так, – отрезала она тогда. – Они убьют друг друга.

– До свидания, Эрнесто. Надеюсь, он сможет поспать, – сказала она сейчас.

Мы с Биллом Дэвисом оставались в Мадриде, пока не убедились, что Антонио вне опасности. После первой ночи у него началась сильная боль, которая все нарастала и перешла порог терпимости. Механический насос вытягивал жидкость из раны, но она опухла и вздулась под повязкой. Мне было больно смотреть на страдания Антонио. Я не хотел быть свидетелем его мучений, его попыток помешать боли унизить его, по мере того как она росла, подобно скорости ветра по шкале Бофорта. Я бы сказал, что в день, когда Тамамес должен был снять первую повязку, она достигла десяти баллов, то есть немного превысила «сильный шторм» – так мы измеряли боль в нашей семье. Это определяющий момент, если не считать возможные осложнения, когда понимаешь, удачно все идет или нет. Если нет гангрены и рана чистая, ты победил, и после такого ранения матадор может снова выйти на арену недели через три, в зависимости от силы духа и тренировок.

– Ну, где он? – спросил Антонио. – Обещал прийти в одиннадцать.

– Он на другом этаже, – сказал я.

– Если б они приглушили эти тиканье, – пожаловался он. – Я все могу вынести, но не тиканье.

Раненым матадорам, которым нужно было как можно скорее вернуться к боям, тогда давали минимум обезболивающего. Считалось, что им нельзя давать ничего, что сможет повлиять на их нервы и рефлексы. В американской больнице ему кололи бы анестетики, но в Испании считается, что мужчина должен просто перетерпеть. О том, что хуже для его нервов, боль или болеутоляющее, никто не задумывается.

– Неужели ты не можешь как-то облегчить его мучения? – спрашивал я Маноло Тамамеса.

– Я вчера делал ему анестезию, – ответил Тамамес. – Эрнесто, он ведь матадор.

Да, он был матадором, а Маноло Тамамес – отличным хирургом и настоящим другом, но когда видишь последствия этой теории на практике, становится не по себе.

Антонио попросил меня остаться с ним.

– Тебе не лучше?

– Нет, плохо, Эрнесто, плохо. Плохо. Может, он переставит трубку, когда снимет повязку? Как думаешь, где он?

– Я попробую его найти.

На улице было солнечно, но прохладно благодаря бризу с Гвадаррамы. В занавешенной палате тоже было прохладно, но от боли с Антонио градом катился пот. Он не разжимал посиневших губ, но его глаза умоляли, чтобы, наконец, пришел Тамамес. В предбаннике перед палатой было полно людей. Они сидели молча или говорили шепотом. Мигелильо отвечал на телефонные звонки. Мать Антонио, смуглая красивая женщина выдающихся форм, с зачесанными назад волосами, иногда выходила из палаты, чтобы посидеть в уголке, обмахиваясь веером. Кармен, когда не дежурила у постели Антонио, отвечала на звонки в другой комнате. В коридоре стояли или сидели пикадоры и бандерильеро. Постоянно приходили люди, оставляли записки и карточки. Мигелильо не пускал в палату никого, кроме членов семьи.

Наконец явился Тамамес с двумя медсестрами. Он выгнал всех, кому не стоило смотреть на происходящее. Как всегда, доктор был суров и грубовато шутил.

– Ну, что с тобой? – упрекнул он Антонио. – Думаешь, у меня других пациентов нет?

Потом он повернулся ко мне:

– Подойди сюда, многоуважаемый коллега. Встань тут. Переверни его. Давай переворачивайся вниз лицом. Мы с Эрнесто не сделаем тебе ничего плохого.

Он разрезал наружную повязку, снял марлевый тампон, быстро понюхал его и вручил мне. Я тоже принюхался и бросил тампон в подставленную сестрой кювету. Гнилостного запаха не было. Тамамес посмотрел на меня и ухмыльнулся. Рана была чистой. Немного воспаленной у четырех швов из всей длинной цепочки, но, в общем, выглядела неплохо. Тамамес отрезал механизм с куском трубки, оставив в ране небольшой дренаж.

– Все, больше никакого тиканья, – пообещал он Антонио. – Успокаивай нервишки.

Он промыл рану, обработал ее, быстро перевязал и попросил меня подержать пластырь, чтобы закрепить повязку.

– Так, теперь о боли. Твоей знаменитой боли, – начал он. – Первая повязка должна была быть тугой. Понимаешь? Рана набухает. Нельзя воткнуть в человека штуку толщиной с черенок лопаты, поковырять ею, разорвать мускулы и чтобы рана при этом не болела и не опухала. Повязка сдавливает ее и делает еще больнее. Новая повязка гораздо удобнее. Так?

– Да, – сказал Антонио.

– Так что давай не будем говорить про боль.

– Ты просто никогда не испытывал сильной боли, – заметил я.

– Ты тоже. К счастью, – огрызнулся Тамамес.

Мы отошли в угол, и у кровати больного столпилась вся его семья.

– На сколько все это затянется, Маноло? – спросил я.

– Если не будет осложнений, через три недели он сможет вернуться на арену. Эрнесто, рана очень обширная, много повреждений. Мне жаль, что ему пришлось пережить такую боль.

– Да уж, помучился он.

– На время восстановления он сможет поселиться у тебя в Малаге?

– Да.

– Хорошо. Отправлю его туда, как только он будет готов к дороге.

– Я могу забрать его завтра вечером, если у него все будет нормально и не начнется жар. У меня накопилось много работы.

– Хорошо. Я сообщу, если ему можно будет ехать.

Я пообещал зайти вечером. В палате скопилось слишком много родных и старых друзей, и мне хотелось вырваться на свет, в город. Теперь я знал, что с ним все будет хорошо, и решил зря не маячить. До вечера оставалось достаточно времени, успеем заехать в Прадо. Там в разное время суток зажигают разные фонари.

Когда Антонио и Кармен вышли из самолета в маленьком приветливом аэропорту Малаги, он тяжело налегал на трость, и через зал ожидания ему пришлось идти с моей помощью. После нашей последней встречи в больнице прошла неделя. Они с Кармен здорово устали в дороге, поэтому после спокойного ужина я помог Антонио добраться до их спальни.

– Эрнесто, ты ведь рано встаешь? – спросил он.

Я знал, что сам он в дороге или перед корридой обычно спал до полудня, иногда дольше.

– Да, но ты-то просыпаешься поздно. Спи, сколько душа пожелает, отдыхай.

– Я хочу прогуляться с тобой. На ферме я всегда встаю рано.

Рано утром, когда еще не высохла роса в саду, он поднялся по лестнице и, опираясь на трость, приковылял ко мне в комнату.

– Хочешь пройтись? – спросил он.

– Конечно.

– Пошли. – Он положил трость на мою кровать. – С тростью покончено. Можешь оставить ее себе.

Мы гуляли часа полтора, и мне приходилось поддерживать Антонио, чтобы он не упал.

– Какой сад! – сказал он. – Больше, чем мадридский Ботанико.

– Зато дом поменьше Эскориала[2]2
  Эскориал – монастырь, дворец и резиденция короля Испании Филиппа II.


[Закрыть]. Но, с другой стороны, тут не хоронили королей, поэтому можно пить вино и петь песни.

Почти во всех испанских барах и магазинах висят предупреждения о запрете на пение.

– Споем еще.

Мы ходили столько, сколько он смог выдержать. Потом он сказал:

– У меня для тебя письмо от Тамамеса. Он пишет, как меня лечить.

Я забеспокоился, есть ли у нас нужные препараты и витамины, можно ли будет достать их в Малаге или придется ехать в Гибралтар.

– Давай вернемся в дом и прочтем его, чтобы сразу начать лечение. Я не хочу терять время.

Я оставил его в коридоре. Дальше он пошел сам, стараясь шагать ровно, но все равно опирался о стену. Он сходил в их с Кармен комнату и вернулся с маленьким конвертом для визиток. Я распечатал конверт, вынул карточку и прочел вслух:

– «Многоуважаемому коллеге: сим передаю на ваше попечение моего клиента Антонио Ордоньеса. Если будет нужда оперировать, то con mano dura (твердой рукой)». Подпись: Маноло Тамамес.

– Начнем лечение, Эрнесто?

– Думаю, для начала пойдет стаканчик розового кампаньяс, – сказал я.

– Думаешь, мне показано такое лекарство?

– В такую рань обычно нет, но будем считать это мягким слабительным.

– Может, поплаваем?

– Не раньше полудня, пускай вода согреется.

– Может, для раны полезна холодная вода.

– А может, ты себе горло простудишь.

– Мое горло уже прошло. Давай поплаваем.

– Мы пойдем плавать, когда солнце согреет воду.

– Ладно. Тогда давай еще прогуляемся. Расскажи, что у тебя нового. Как тебе пишется?

– Иногда отлично. Иногда так себе.

– У меня то же самое. Бывают дни, когда совсем не получается писать. Но люди заплатили, чтобы посмотреть на тебя, так что приходится стараться изо всех сил.

– Ты в последнее время писал отменно.

– Да. Но ты понимаешь, о чем я. У тебя тоже случаются дни, когда работа не идет.

– Бывает. Но я заставляю себя, использую голову.

– Я тоже. Но когда ты пишешь по-настоящему… С этим ничто не сравнится.

Он всегда с удовольствием сравнивал фаэну с сочинительством.

Мы обсуждали разные темы: отношения творческого человека с окружающим миром, технические вопросы и профессиональные секреты, финансы, иногда экономику и политику. Иногда женщин, очень часто женщин, и что нам следует стараться быть хорошими мужьями, потом еще женщин, чужих женщин, повседневную жизнь и проблемы. Мы проговорили все лето и всю осень, в поездках с одного боя на другой, за столом в ресторане и в те дни, когда он восстанавливался после боев. Мы придумали свою игру: оценивать людей с первого взгляда, как это делают с быками. Но все это было позже.

В первый день в «Консуле» мы разговаривали и шутили, радуясь, что рана затянулась и началось выздоровление. В тот день Антонио немного поплавал. Рана все еще сочилась, и я поменял повязку. На второй день он ходил по-прежнему осторожно, но хромота и неуверенность исчезли. С каждым днем он становился сильнее и крепче. Мы тренировались, плавали, стреляли по тарелочкам в оливковой роще за конюшней, испытывали приятную усталость, хорошо ели, хорошо пили и наслаждались жизнью. Потом он перенапрягся: в ветреную погоду пошел купаться на море, и сильный прибой у занесенных песком волнорезов частично открыл рану. Но я убедился, что она хорошо заживает, просто промыл разрыв, наложил повязку и наклеил пластырь.

Настроение у всех было отличное. Кармен и Антонио словно переживали второй медовый месяц. Необходимость восстановить здоровье после ранения дала им в июне шанс на короткий период нормальной супружеской жизни, и хотя он достался немалой ценой – кровь, боль, потеря заработка, – оба старались максимально использовать эту полосу затишья, и с каждым днем Кармен становилась все прекраснее.

Но пришло время, и они отправились на ферму, которую недавно купили и за которую еще выплачивали деньги. Ферма находилась в Валькаргадо, среди покатых холмов Медины-Сидонии, южнее Кадиса. Я в последний раз сделал перевязку, ее должно было хватить на всю поездку. Они погрузились в фургон, переделанный из пикапа «Шевроле», – в сезон корриды на нем передвигалась вся куадрилья с оборудованием. Мы попрощались, и Антонио направил машину к воротам.

Глава 6

После ранения Антонио в Аранхуэсе Луис Мигель участвовал в четырех боях и, по всем рассказам, делал это блестяще. Я успел поговорить с ним после громкого успеха в Гранаде, когда он навестил Антонио в больнице. Мне не терпелось увидеть его в бою. Я обещал Мигелю, что обязательно побываю на одном из двух его выступлений в Альхесирасе.

Мы ехали в Альхесирас в чудный солнечный и ветреный день. Я боялся, что ветер помешает корриде, но арена в Альхесирасе расположена и выстроена так, что прекрасно защищает от сильного восточного ветра, который тут называют леванте. Этот ветер – проклятье прибрежной Андалузии, как мистраль в Провансе, – совсем не беспокоил матадоров, хотя флаг, поднятый над ареной, развевался и хлопал.

Мои источники сообщили о Луисе Мигеле чистую правду: он был великолепен. Гордый без спеси, спокойный, расслабленный, он в то же время контролировал все, что происходило на арене. Смотреть, как он руководит боем, как работает его мозг, было сплошным удовольствием. Его отличала полная концентрация на своей работе – черта всех великих художников.

С капоте он стал обращаться лучше, чем раньше, но его вероники меня не тронули. А вот разнообразие репертуара пасе впечатлило. Все они были исполнены с огромным мастерством.

Он также был великолепным бандерильеро и работал с бандерильями наравне с лучшими известными мне мастерами этого дела. Он не пытался устроить цирк и не рисовался. Не бежал сломя голову к быку, наоборот, привлекал его внимание, подпускал к себе, пока рога не оказывались в опасной близости. Тогда он поднимал руки и втыкал бандерильи точно в цель.

С мулетой он работал эффектно и интересно. Он хорошо выполнял классические приемы и вообще знал много маневров и часто их разнообразил. Убивал он искусно, не подставляясь без нужды. Я видел, что при желании он может убивать очень хорошо. Я также видел, почему он много лет считался лучшим матадором Испании и всего мира (в Испании принято именно так расставлять приоритеты). Я понимал, каким грозным соперником будет он для Антонио. После того как я посмотрел два его боя – во втором он выступил даже лучше, – у меня не осталось и тени сомнения, каким окажется итог этого соперничества. Сомнения рассеялись, когда я увидел, как Луис Мигель исполняет трюк с быком: подготовив его при помощи мулеты, он отбросил ее и шпагу и осторожно встал на колено в поле зрения быка, прямо перед его рогами.

Толпа была в восторге, но я, увидев этот трюк во второй раз, понял, как это делается. Я заметил кое-что еще. Рога быков Луиса Мигеля были укорочены, а потом заострены, чтобы придать им привычную форму. Я даже видел блеск отработанного машинного масла, которое использовали, чтобы придать рогам здоровый и гладкий вид. На первый взгляд с ними все было в порядке, но только не для опытного глаза.

Луис Мигель находился в прекрасной форме, он был великим матадором, мастером высокого класса, обладал глубокими знаниями, невероятным шармом – как на арене, так и вне ее, – и представлял собой очень опасного соперника. Правда, он казался слишком сухощавым для начала сезона, ведь впереди было еще много боев. Но у Антонио, по моему мнению, имелось одно несомненное преимущество. В Мадриде он дрался с боевыми быками, рога которых не были подточены, и я видел его бой в Кордове с носителем роскошных рогов. А теперь я смотрел, как Мигель выступал с быками, над рогами которых поработали.

Знатоки, сидевшие рядом с нами, знали об этом и не возмущались. Они пришли ради зрелища. Другие были посвящены в этот бизнес, и им тоже было все равно – ведь это соответствовало его правилам. Но большинство людей были не в курсе. Я не мог оставаться равнодушным, потому что считал, что Мигель, с его логикой и знанием быков, мог драться с любыми противниками, что он стоял в ряду великих матадоров, возможно, на одном уровне с Хоселито. Но на диете из таких быков рефлексы пусть незаметно, но притупляются, причем навсегда, и с настоящими быками ему уже будет не совладать.

После корриды мы разыскали Мигелильо, чтобы он показал нам дорогу на ферму Антонио. Из города мы выехали уже затемно. Дорога вилась, взбираясь на дикий западный контрфорс Европы, подальше от моря, в мир ручьев, высохших озер и покатых холмов, мимо волшебного, стоящего на скале белого города Вехар. Наконец мы съехали на проселок, который вел через холмы к ферме Антонио. Добрались до места уже поздно, поужинали около полуночи и сразу легли спать.

Ферма раскинулась более чем на тысяче гектаров хорошей, плодородной земли с отличным поливом. Там держали племенных коров, подтелков, было два быка-производителя, шесть бычков-новильо и шесть полноразмерных быков, готовых для корриды. Пастбища и хлев прежде не использовали для боевого скота, поэтому там было чисто. Значительную часть фермы Антонио засеял зерном. Сейчас как раз шла уборка, ранним утром мы сели в «Лендровер» и съездили в поля.

Вернувшись назад, в главный дом, к которому были пристроены сараи, конюшни, курятники и склады, мы узнали, что на обед собираются приехать Луис Мигель и Хайме Остос в компании с двумя быкозаводчиками.

Застолье было долгим, веселым и плотным. Четыре гостя, Антонио, я и Руперт сидели за столом в комнате на солнечной стороне, а женщины, Билл и пара из Валенсии, близкие друзья Кармен и Антонио, – в прохладной столовой. Мне ситуация напомнила званые обеды времен войны, когда один из двух генералов, ненавидевших друг друга со времен учебы в Вест-Пойнте, принимал у себя в штаб-квартире гостей – в том числе ненавистного коллегу. Смертельные враги выражали бесконечную преданность друг другу, параллельно наблюдая за визави, выискивая какие-нибудь признаки недомогания, заторможенности. Мы с аппетитом ели и подшучивали друг над другом, правда, не забывая об осторожности, чтобы не перейти границы. Я и Луис Мигель немного задирали друг друга, но опять же делали это осторожно. С Антонио они уже давно были на ножах, поэтому вдвойне примечательно, что Мигель посетил Антонио на его ферме. Кармен это оценила и была очень счастлива.

Через три дня мы уехали в «Консулу». Мы прекрасно провели время, у Антонио не было психологических проблем из-за раны, он хорошо спал и быстро восстанавливался. Мы договорились встретиться в Альхесирасе через четыре дня, когда там состоится очередной бой Луиса Мигеля. В понедельник после боя мы съездим в Ронду, потом Антонио вернется на ферму и начнет тренировки со своими бычками, которых испытывали на годность к боям. Мы же по горам возвратимся в «Консулу» и будем работать, пока он не вернется на арену.

Быки Пабло Ромеро, с которыми Луис Мигель работал в Альхесирасе, были настолько же хороши и быстры, с крепкими копытами и ногами, насколько быки того же заводчика были перекормлены, заторможены и немощны во время боя Антонио в Мадриде. Весь день Луис Мигель провел блестяще. Он уже не был таким худым, как в прошлый раз, видимо, сказался недельный отдых. Первого быка он встретил, встав на оба колена, и провел прекрасную ларгу. Его работа с капоте была великолепна, а вероники – лучшие из тех, что я у него видел. Он посвятил быка мне и Мэри, громко и отчетливо выкрикнув ее имя, чтобы она услышала и встала со своего места. Мы сидели в третьем ряду над выходом к баррере и из-за шума толпы не могли разобрать, что он говорил, только видели его смуглое лицо и двигавшиеся на нем губы. Мэри так удивилась и обрадовалась, что даже зарделась. Потом Луис Мигель бросил нам свою тяжелую шляпу. Я поймал ее, отдал Мэри, и мы уселись, чтобы наблюдать замечательную фаэну с мулетой прямо перед нашими местами. Мы смотрели, как он подстраивается к быку, к его скорости, контролирует его, медленно и изящно пропускает мимо в длинной серии разнообразных маневров с мулетой. Нанося финальный удар, он дважды попал в кость, но всякий раз это делалось так искусно, что каждая неудачная попытка стоила настоящей эстокады. На третий раз шпага вошла по самую гарду. Публика требовала отдать ему ухо из-за красоты первых двух ударов, но председатель отказался. Возмущенные зрители заставили Луиса Мигеля дважды совершить круг почета.

На втором быке Луис Мигель проявил себя еще лучше. Бык был идеален, не имел ни одного изъяна, Мигель сразу это понял и провел шесть вероник, не сходя с места. Он воткнул три пары бандерилий приемом подер а подер, так же как в прошлый раз: вызывал быка на себя, несся к нему навстречу и, когда они сходились на максимальной скорости, в последний момент огибал рог, опуская бандерильи в точку, где им надлежало быть. Он был потрясающим бандерильеро, я был восхищен и впечатлен его мастерством, его знаниями и артистизмом. Он выступал так легко, грациозно и спокойно, что казался счастливым и полностью уверенным во всем, что делает.

Потом он загипнотизировал быка, медленно раскачивая перед его глазами раскрытой мулетой. У быка помутилось в голове, и на время он застыл. Такой же фокус можно проделать с курицей, спрятав ее голову под крыло и покачав ее взад-вперед. Потом курицу можно положить, не вынимая головы из-под крыла, и она будет лежать, зачарованная, больше часа или пока ее не разбудят. С этим салонным фокусом я имел большой успех в Восточной Африке. Иногда на крыльце какой-нибудь местной хижины у подножия Килиманджаро я раскладывал по дюжине куриц, особенно если нам что-то было очень нужно и приходилось прибегать к магии. Луис Мигель убаюкал быка пассами мулеты, встал на колено в его поле зрения, отбросил в сторону шпагу и мулету, а потом повернулся к быку спиной. Мы с Антонио называем это truco – фокусом. Это хороший фокус, но все же фокус. Выступление Луиса Мигеля было настолько выдающимся и блестящим, что он не нуждался в фокусах. Но он использовал его в качестве страховки против председателя и публики.

Потом он разбудил быка, вывел его на позицию для заклания, вогнал шпагу ему в загривок, а затем перерубил спинной мозг одним ударом меча дескабельо. Бык рухнул, словно кто-то щелкнул выключателем. Бандерильеро Мигеля по сигналу председателя, подчинившегося морю платков, срезал у быка оба уха. Толпа требовала большего.

После корриды мы погрузились в приятную многолюдную толчею старой гостиницы «Мария-Кристина». Там мы пообщались с Луисом Мигелем, и Мэри узнала, что он говорил, посвящая нам быка: «Мэри и Эрнесто, я посвящаю смерть этого быка нашей вечной дружбе».

Мы были тронуты, но это лишь усложнило ситуацию. Я пытался быть абсолютно нейтральным в моей оценке Луиса Мигеля и Антонио, но их соперничество стало напоминать гражданскую войну, и сохранять нейтралитет становилось все труднее. Увидев, каким бесподобным и многогранным матадором является Луис Мигель, в какой он потрясающей форме, я хорошо представлял, с чем придется столкнуться Антонио, когда они будут сражаться на одной арене.

Луис Мигель был человеком с положением, а положение нужно поддерживать. Он называл себя матадором номер один и был богатым человеком. Этот груз приходилось нести и на арене, хотя он по-настоящему любил бой быков и на время корриды забывал о своем богатстве. Но он не хотел полагаться на удачу, и именно поэтому быкам спиливали рога. Он также хотел получать больше денег за бой, чем Антонио, и это стало основной причиной их смертельного соперничества. Антонио же был дьявольски горд и убежден, что как матадор стоит выше Луиса Мигеля, причем давно. Он знал, что может стать великим, независимо от длины рогов. Но Луису Мигелю платили больше, и было ясно, что случится, когда они начнут выступать лицом к лицу. Антонио задействует свое загадочное умение, свою сверъестественную гибкость, когда его тело становится текучим, словно ртуть, и не остановится, пока публика и особенно сам Луис Мигель не осознают, кто на самом деле величайший матадор. Он добьется этого или умрет, а умирать Антонио не собирался.

Живописная дорога в Ронду пролегала через горы, а само пребывание в городе оказалось поучительным и забавным. Антонио должны были вручить расшитый золотом парадный плащ. Это был подарок от его местных поклонников, ведь он здесь родился. Еще Антонио хотел мне что-то показать и рассказать. Я спросил его, что надеть на церемонию вручения плаща.

– Мы оденемся как тореро, – сказал он.

В то время это значило рубашку поло без галстука. После вручения подарка и благодарственной речи Антонио, состоявшей из фразы «Большое всем спасибо», он повернулся ко мне со словами:

– Теперь ты иди получай.

– Получать что? Ты…

– Свою золотую медаль из рук мэра, в ратуше.

– В такой одежде?

На мне была серая трикотажная рубашка поло, по счастью свежевыстиранная, но без пуговиц у воротника.

– А что, она чистая. Мы же тореро, правда?

В результате мы прошли по улицам в сопровождении поклонников Антонио, наряженных в лучшие костюмы. Мне вручили медаль в честь столетнего юбилея Педро Ромеро – до этого город Ронда наградил ею всего пять человек. Антонио очень веселило, что мэр и лучшие люди города одеты очень торжественно, а мы – как два chulo[3]3
  Сутенер (исп.).


[Закрыть]. Среди не слишком законопослушных севильских персонажей это слово имеет два значения. Второе довольно грубое.

День получился приятным, хоть и утомительным. В этом странном милом городке мы познакомились со старинными друзьями Антонио, которые нас развлекали. Наконец мы оставили эту колыбель корриды и крепость ростовщичества, чтобы карабкаться по горным серпантинам, а потом ухнуть вниз по узкой дороге в скалах, вдоль прекрасного и чистого горного ручья. Ручей вывел нас к морю подле Марбельи, откуда мы вдоль берега доехали до Малаги. В почтовом отделении под запыленными деревьями мы забрали корреспонденцию, пролистали ее и выехали из города в холмы по длинной лесистой дороге. Зимой ливни снесли со склонов несколько крупных валунов, и некоторые деревья вывернуло и разбило в щепки. Мы миновали большие кованые ворота, по гравийной дорожке подъехали к дому и, открыв тяжелую дверь под приветственный лай больших и маленьких собак, оказались в прохладных мраморных внутренностях «Консулы».

Через пять дней Антонио и Луис Мигель должны были выступать на одной арене, впервые с тех пор, как Луис Мигель ушел из корриды после ранения в столице Колумбии Боготе семь лет назад.